Противостояние. Книга 2

Глава 3. Анрейм. Здесь, на юге, солнце выжигало лица людей до черноты. На улицах царило невыносимое пекло, раскалённый воздух плавил булыжники мостовых, опаляя растрескавшуюся землю, искалеченную засухой и беспощадным белым песком. Пустыня подступала к стенам Анрейма с каждым годом всё ближе и ближе, разрушая систему ирригации, выпивая остатки воды из колодцев, превращая каналы в грязные лужи. Цветущие сады засыхали, финиковые пальмы вяли, и только кусты пышного бессмертника-остролиста с лёгкостью приживались в песках, придавая бесплодному запустению иллюзию оазиса. Жёлтые, белые, пурпурные и фиолетовые соцветия поили знойный воздух дурманящим ароматом, а когда проходила пора цветения, на кустах вызревали жёлтые и красные ягоды, из которых делали краски и масла. Остролист высаживали бесчисленными полосами, чтобы сдержать пустыню и, надо сказать, кустарники справлялись со своей задачей, позволяя городу оставаться мирным островком зелени. Однако всё, что щадили пески, добивало солнце, а близость моря и бриз не приносили прохлады. Немалые средства тратились из казны на поддержание каналов и очистных сооружений, однако система фильтрации не была совершенной. Пресная вода стоила дорого, но завозилась регулярно, огромными бочками и... раздавалась беднякам бесплатно, согласно указу хашида (правителя). Каждое утро до восхода солнца водовозы объезжали улицы города, стучали деревянными колотушками по жестяной поверхности, непрестанно выкрикивая: – Айри... Айри. Ваару айри. Махара. (Вода... вода... Чистая вода. Бесплатно). Кувшин воды – условная цена человеческой жизни. Маленькая мера драгоценной влаги, способной спасти. Богачи купались и принимали ванные, а бедняки дрались и убивали за место у колодца. Узнав истинное положение дел, хашид Анрейма решил проблему неординарно – ввёл налог на роскошь. С этих средств и осуществлялось снабжение города и нужд бедноты. Спекуляции водой жесточайше преследовались. Смертная казнь через пытку – таков был вердикт закона. Хашид считал, что бесполезно бороться с человеческими пороками. Жадность и желание наживаться на чужих страданиях невозможно искоренить указами, но страх – неплохая мера держать преступников в узде. Поговаривали, что правитель переодевается бродягой и гуляет по городу в поисках истины. Истории о его приключениях и славных деяниях передавались из уст в уста, рассказывались вместо сказок. – Айри, Айри. Махара! – кричали водовозы, стучась в ворота и окна домов, наливая один кувшин в день. Один кувшин, способный спасти. Люди славили правителя, желали ему долгих дней, молились в храмах о здоровье. Хашид Джахар ин Джана эль Оргул – младший из принцев Акамата – взошёл на трон меньше десяти лет назад, но успел стяжать бессмертную славу и любовь подданных, совершив немало полезных преобразований на благо страны. Вечно пребывая в тени пяти старших братьев, юный принц не мечтал о власти, реально оценивая мизерность собственных притязаний, но право крови делало его одним из кандидатов в борьбе за престол. Опасаясь за собственную жизнь, Джана, не раз становившийся жертвой покушений, перебрался за море, и долгое время жил в безвестности, пребывая в удалении от двора и политических интриг. После смерти отца три старших брата - четвёртого удавили - раздробили страну междоусобицей. Кровопролитные войны длились семь лет и привели к расколу Акамата. Один из принцев проиграл и погиб в ходе сражений, два других продолжали грызню, истощая останки казны, ресурсы, разорением собственных земель окончательно подорвав экономику. Не выдержав, народ Акамата восстал, протестуя против насилия, беззакония и нищеты. Под предводительством старого советника, преданного покойному хашиду, толпы оборванцев отправлялись на смерть, сметая дворцы и королевские армии. Рабам нечего терять, кроме собственных цепей. Люди больше не могли терпеть угнетения и насилия властей - они сражались за лучшую долю, собственное право жить достойно, а не вести жалкое существование в беспросветной темноте без надежды. Принц не смог остаться в стороне. Видя в нём единственного достойного преемника, советник отца долго уговаривал молодого человека принять бразды правления. Судьба страны в его руках, тяжёлое бремя незавидно в нынешнем положении, но принц не может отвернуться от выполнения священного долга хашида. От лица всего народа Акамата советник встал на колени, объясняя, что если Джахар Джана проявит слабость и откажется, страна исчезнет с лица земли, превратится в кучку мелких княжеств, где каждый владетель объявит себя государем и станет чинить произвол. Неужели принц сможет спокойно смотреть на падение династии? Последняя воля хашида нарушена, плоды трудов его превращаются в прах… Советник оказался убедительным. Джахар - Джана возглавил восстание, через год превратив крестьянский сброд в обученную армию. В народе сложилось мнение, что появление принца стало волей неба и провидения. Бог войны Ратхул, оставив чертоги, явился Джане на помощь, приняв облик чужеземца из дальней страны. Именно он помог принцу, обучая премудростям военного искусства, стратегии и тактике. Своим кровавым клинком Ратхул прорубил дорогу к трону. Он наводил такой ужас на врагов, что одного присутствия мечника на поле боя оказывалось достаточно, чтобы армии противника обращались в бегство. Ратхул не знал пощады. Кровавой мельницей врубался в сражение, и там, где он проходил, танцуя и сея смерть, образовывалась широкая просека из сложенных друг на друга мертвецов с отрубленными головами и конечностями. Собственные союзники страшились нечеловеческой силы, уговаривая принца отказаться от помощи чудовища. Сейчас он на стороне Джахара, но что будет, если он пожелает захватить власть? Кровавому клинку всё под силу. Однако Джана не слушал наветников, безоговорочно доверившись союзнику. Было ли это правдой или домыслами толпы, любящей приукрасить действительность, но в день коронации Ратхул исчез и больше не появлялся. Всё это наводило на некоторые размышления. В богов я не верил – по крайней мере, в богов, способных ходить среди людей. Но из мастеров, о которых знал, не встречался человек, одновременно владеющий двумя клинками. Раньше, доведись услышать подобную историю, я бы извёлся от любопытства, потерял покой, грезя поединком. Теперь сказка, рассказанная Наили Махири – девочкой-служанкой - не затронула души. В отсутствие господина Амати, Наили обучала меня правилам дома и объясняла обычаи, растолковывая, как следует себя вести в присутствии хозяина, что можно делать, а чего нельзя. Махири была дочерью начальника охраны - строгого командира стражей по имени Сехмет. Жила она с матерью, но господин Амати – очень добрый человек (наивная душа) – разрешал ей приходить навестить отца и поиграть в саду. Наили девочкой была грамотной, обученной манерам. Мать Махири происходила из разорившейся знатной семьи, поэтому Наили получила хорошее образование и воспитание, редкое по тем временам. Амати заприметил чужие таланты и решил использовать по назначению. Разумная черноглазая халийка обучала женщин господина читать и писать. За хорошую службу он обещал ей найти достойного жениха. Спокойная, но в тоже время оживлённая и подвижная, как играющий язычок свечи, Махири с лёгкостью нашла ко мне подход, естественно вписываясь в молчание и тонко угадывая настроение. Она не была ведьмаче, но, живя в доме господина Амати, слуги учились понимать хозяина с полувзгляда. Со мной было гораздо проще – мы были на равных, и Наили, лишившись воспитанниц, с удовольствием взялась за моё обучение. Девочке нравилось быть востребованной, ощущать себя старше и взрослее. Она знала многое, а я представлялся совершенно беспомощным в элементарных бытовых вещах. Одеться правильно не мог, путаясь в бесчисленных завязках, хитрых переплетениях шнурков, сложных застёжках. Амати изрядно повеселился, подбирая гардероб. Штаны, надетые задом наперёд, нательная одежда сверху уличной... Кьорса трясся, закрыв лицо веером, признавшись, что он готов меня потерпеть: «такого цирка в его поместье отродясь никто не устраивал». К счастью учёному хватило такта, не выставлять стыд на всеобщее посмешище. Отложив веер, он помог задрапироваться, посоветовав запомнить последовательность облачения и нюансы с первого раза, потому что второй раз он меня в таком «распрекрасном» виде проведёт по городу. Хозяин, сидящий на коленях перед слугой, чтобы закрепить штаны и завязать узел пояса... Такое Кьорсе в страшном кошмаре не могло привидиться. Когда я, перепутав арочный пилястр с дверьми, бодро врезался в стену, Амати обречённо закрыл лицо рукавом. Я ему понравился. Это мы сразу поняли. – Рушан, - спросил Амати страшным шёпотом, кусая губы, которые нервно ползли в стороны. Улыбка роняла степенное достоинство господина, поэтому господин изо всех сил пытался её придушить. Для одного утра веселья было достаточно, – Ты точно из храма? К моему счастью, на глаза Амати попалась умница Наили. Кьорса всерьёз подумал, а не пригласить ли в поместье учителя. Дни Шамси обещали стать насыщенными. Наили преподавала мне историю, обычаи, этикет, объясняла тонкости языка, показывала, как правильно держать веер. Открывала причудливый язык жестов и знаков. В Анрейме всё символично. Цветы выражают чувства владельца, грамотно составленный букет представляет собой письмо. Два человека, общаясь, могут вести между собой незначительную беседу, но опытный наблюдатель заметит, что они играют веерами, демонстрируя пластинки в определённой последовательности. На письма всегда принято отвечать. Хорошим тоном считается приложить к посланию подарок или стихотворение. Знать Анрейма постоянно упражняется в сочинении стихов и музицировании. Во дворце проводятся специальные игры для посвящённых, но этим больше увлекается юная хасеки – жена хашида – покровительница искусств. Правитель Джана интересуется охотой и битвами. Ежегодно устраиваются празднества, посвящённые Ратхулу – богу войны. Лучшие мечники и бойцы сходятся между собой на ристалище, показывают доблесть и мастерство, упражняются в скачках на лошадях, стреляют из лука, сражаются на мечах... Рассказывая, девочка непрерывно обдувала меня опахалом. Замечая испарину, предлагала отложить занятия и искупаться. Наили видела маету чужеземца, и сочувствовала по-своему. Я скрывал недомогание, но жара мгновенно раскрыла карты. На второй день после приезда я снова умудрился опозориться, уплыв в обморок на глазах Амати во время прогулки по городу. Лекарь решил пройтись пешком и взял меня с собой, отослав повозку и отпустив охрану. Разумеется, убийца храма - лучший телохранитель. Амати нисколько в этом не сомневался. Поначалу. Следовало отдать должное - Кьорса не растерялся, заметив неладное до того, как оно стало очевидным. Стоило шагам замедлиться, хозяин оказался рядом, с тихой бранью подхватывая за торс... Дальнейшее не помню. Очнулся я в паланкине по дороге домой, узнав о себе много нового, и о том, что со мной одни беспокойства, а он - милосердный Амати - сделал храму одолжение, согласившись принять под заботливое крыло бестолкового ишака. - Язык тебе зачем дан, Рушан? – выговаривал он, приводя в чувство и высвобождая из одежды, – Или он у тебя с умом не связан? Милостивый, Сургуз... - Амати не знал, плакать или смеяться, - Два халата... Рушан, а что джабу (шубу) не одел? Я отмолчался в обоих случаях. Ритуал облачения представлялся непонятным. Какая разница - надеть длинный халат, безрукавку или рубаху до пят с разрезами по бокам? Короткие штаны или пышные, чем отличаются две одинаковых с виду полосы ткани, одна из которых является поясом, а вторую наматывают на голову, когда они по виду не отличаются ничем? Для местных жителей температурная разница существовала. Бывали прохладные дни, бывали особенно душные. Всё это отражалось в одежде, которая помогала переносить климат наиболее комфортно, но для меня любая погода характеризовалась одним словом: АД. Об остальном Амати и сам мог догадаться. Меня воспитал храм, постулаты учения базировались на преодолении слабостей. Я был уверен, что выдержу, но непереносимость солнца сыграла злую шутку, открыв учёному, насколько всё запущено. В довершение бед, стоило выбраться из паланкина, как желудок взбунтовался, выплеснув завтрак на ступени дома. Мрамор мог пережить, но загадить туфли и халат Кьорсы, не в добрый час сорвавшегося помочь... И всё это на глазах охраны и деморализованных зрелищем слуг. От стыда избавил новый обморок. От наказания, видимо, тоже. Несколько часов я на Амати глаз поднять не смел, совершенно красный не только по причине перегрева. Учёный даже браниться не стал, видимо, составив собственное мнение и безнадёжно махнув рукой. Я никогда в жизни настолько не позорился. В храме всякое случалось, но это было в пределах тренировок. Даже проигрыш Наргису я мог принять. Но вот так - на ровном месте, без причин... Ничего себе начало новой жизни. Не знакомство, а одно сплошное разочарование. Хорошенькую репутацию я создал «Призракам». Элита во всей красе. Наргис Эш непременно бы оценил. Кьор`СА, вооружившись стопкой книг из библиотеки, пропал в лаборатории на всю ночь, наутро непреклонно объявив, что раз я не в состоянии разобраться, разбираться будет он, и лучше бы мне не жаловаться. Я не жаловался? Прекрасно. Амати не изменил распорядок дня, но, обдумав, сделал менее плотным для «изнеженного и неприспособленного» слуги. Более того, пересмотрел отношение к процессу облачения, взяв под контроль - подсказывал, давал советы, а иногда, плюнув на гордость, помогал собственноручно, распиная и проклиная безрукость чужака. Поставить господина Амати на колени! Милостивый Сургуз, чем Шамси небеса прогневал? В особо тяжёлые дни я оставался дома под присмотром Махири, а во время поездок лекарь делил паланкин со мной. Если первое невольно радовало, второе угнетало необходимостью терпеть присутствие хозяина лишний час. В умении «изводить слугу» Амати не знал равных. Акклиматизация проходила тяжело. Палящий зной выдаивал силы без остатка, и в глубине души я был благодарен Шамси за чудесную девочку, возможность разделить в её обществе короткие мгновения отдыха. Я считал себя слугой, но Наили прислуживала мне, объясняя, что Акамат живёт иными обычаями. Обязанность женщины – угождать мужчине, дарить сердцу радость и быть отрадой для глаз. Если Амати найдёт для неё достойного мужа, Наили будет счастлива, потому что закон Акамата не изменится, а некоторые мужчины пользовались своей властью, унижая и притесняя женщин. Позволяли себе распускать руки и обращаться с жёнами хуже, чем с рабынями. Хашид пытался смягчить положение женщин, но с законами бороться гораздо легче, чем с вековыми традициями, прописанными в священной книге. Мы занимались на верхней террасе, укрывшись в тени навеса из листьев. Наили вела уроки, пользуясь отсутствием господина. Я не мог смотреть на город – солнце резало глаза - поэтому слушая, пялился на доступные предметы. Изучал резные перила, увитые зарослями винограда, плетёные циновки, коврики и низкий столик, где по утрам работал Амати, обложившись подушками и кучей свитков; косился на худые лодыжки, укутанные тканью синих шаровар, и двигающиеся пальцы маленьких ног в плетёных сандаликах. На закате, когда светило садилось, щедро расплёскивая по горизонту оранжево-фиолетовую краску, я мог полюбоваться Анреймом. Оценить ирреальные панорамы архитектуры, изящность невесомых построек, вырезанных, словно из кружевной бумаги, отдать дань величию храмов и дворцов, облитых золотой дымкой и багровым вином зари. Короткое мгновение, а потом на город невесомым шлейфом маренго опускался занавес темноты. Здания преображались, становясь чёрными призраками - отчётливыми оттисками на апельсиновом бархате небес, но ревнивица ночь не позволяла насладиться прекрасным. Стремительно спускалась потанцевать по крышам, разбрасываясь чернильными шарфами, поднимала бубен луны... Постепенно город затихал. Я слушал, шум моря, доносившийся со стороны порта. В шелест волн и шёпот пустыни вплеталась пронзительная молитва аббы (священника), а когда призыв к верующим смолкал, растворяясь в безмолвных небесах, пространство разрезал другой звук, заставляющий трепетно закрыть глаза, постигая бога - волшебную песню свирели Амати. Лекарь играл с такой одухотворённой выразительностью, что впервые услышав чужое искусство, я замер, забыв о дыхании. Накрыл ладонью пленённое флейтой сердце и стёк на колени, не умея плакать, и бессильный стоять пред гласом всевышнего. Сотканный из нитей звука, в ночи рождался целый огромный мир. Вселенная оживала сверкающим неземным хоралом, откликалась тысячей голосов. Невесомая шелестящая мелодия заполняла дворец. Музыка плакала, молила, шептала, убаюкивала, смеялась, дразнила искушением, пробуждала память. Звуки срывались, один за другим, растекались в воздухе капельками сверкающего дождя, прикосновения шёлка, превращались в драгоценную паутину, оплетая сердце. Манящий зов, влекущий человеческие души, дарящий покой. Чужие сны взлетали над садом десятками мерцающих светлячков, а слуги, не замечая волшебства, расхаживали по мозаичным дорожкам; зажигали пузатые фонари, наполняли лампы маслом и разносили ужин для заступившей на смену охраны. Естественная будничность людей, привыкших к рутине. Я присаживался послушать, спрятавшись в тени колонн, наблюдал за Амати, творящего священнодействие в окружении жёлтых джинов ламп. Голубоватый дым, текущий из лона курильниц свивался клубами, придавая атмосфере таинственность, на фоне которой лекарь выглядел древней статуей, точёной фигуркой, вырезанной из слоновой кости и янтарного камня. Изящные длинные пальцы касались отверстий флейты, рыжие пряди переливались в бликах фонарей и мерцании свечей. Гений на вершине мастерства становится прекрасным, талант заставляет человеческое естество сверкать и, клянусь богами, я видел сияние, способное заставить ночь умолкнуть, улыбаясь переливчатому соловью. А я прижимал пальцы к губам, сдерживая волнительный трепет. Окунался в грёзы... и смертельная чернота отступала перед чистотой воспоминаний о любви, уносящейся в забвение на кончиках крыльев. Алиссин Лория. Алисси... Миллиарды белых бабочек нежности. Кристальные камешки памяти, выстилающие дорогу встреч, не ведающих расставаний. Я выкладывал из них имя возлюбленного, и не видел зла. Играл с тенями в переливах кансайского шёлка. Где-то там, на краю бесконечности, исступлённо танцевал и сражался Тиер Тан - золотой мечник. Изгибался, леопардом припадая к земле, разбивал алым лезвием россыпи ссыпающихся лепестков и огненных листьев. В детстве я жаждал быть похожим на него, превзойти мастерством, завидовал славе... Теперь духу призрака предстоит плясать в одиночестве, легенда умерла непобеждённой, а у меня нет ни малейшего желания соревноваться с чужим бессмертием. Клинок мастера Канто взывал со стены, но я молчал, отвернувшись. Незримо тянулся пальцами души в небеса, и она устремлялась вверх. Прозрачной серебристой чайкой, сияющим светлячком на чернильном шарфе ночи ловила луну в отражении серых глаз. Две капли дождя на щеках - лавандовый снег, невесомо летящий на встречу. Выжженное подземное озеро, израненное сталагмитами, и дымящаяся в расщелине серная кислота. Гора нашей любви обрушилась, изъеденная ранами пещер, лазейками проходов и раскрывшимися тайниками. Безмолвно рыдает птичка. Разбила голову о собственную жёрдочку. Расскажи мне, любимый, что стало твоей землёй? По какой долине совести бродишь одиноким скитальцем, не желая узнавать собственной подписи под нашим приговором? Свистит ветер, обдирая небесные звонки, выстукивает сломанными молоточками в скрипящие двери. Они казались запертыми раньше - ты желал постучать, а тебя не пускали; а теперь входи – бери что пожелаешь, ни одного засова нет. Только ветер-бродяга играет ставнями. Все жильцы ушли из домика, и нет обломков на полу, ничего для памяти - пыль и песок, нарастающая паутина, где свил гнездо пугливый паук – символ пустых известий. Спроси его – может, вспомнит в какой могиле лежат кости, а ты расскажи ему, как посмеялся, не ведая, что наступит день и смех застрянет в горле. Спустись по крыльцу, тронь пальцами серебристый ковыль, и пыльца обагрится кровью - вот твой ответ. Прими содеянное, инквизитор. Не примешь - отвернёшься, скажешь «не моё», бросишься прочь, продолжая искать собственную правду... рыцарь, проклятый слепотой. Не найти тебе отныне ни приюта, ни покоя... и не пожелаешь ты укрыться моими небесами, одеялом, сшитым из предательства и лжи. Гордыня прорастёт горбом, а потом станет курганом. Ведьмаче останется ведьмаче - тварью, не имеющей сердца и души. О, как несправедлив ты, как несправедлив. Жестокий мой инквизитор, беспощадный палач, пьющий цветочную кровь доверчивых фей. Амати играл, легкомысленно расшивая пространство цветами сочных нот, а у ворот послушать музыку собиралась толпа. Замирала в единстве, похожая на живое существо, жадно ловящее чужие движения, звуки. Но господин лекарь не давал концертов - играл исключительно по собственной прихоти. Надоедало – обрывал магию, нисколько не смущаясь разочарованных, недовольных воплей с улицы. Один щелчок пальцев, и стража быстро разгоняла посторонних. Меня она, к моему огромному сожалению, выгнать не могла. А жаль.