Человеку под силу не все.

Человеку под силу не все. Джон это знает не хуже других, а, может быть, и лучше. Каждый раз, когда приводят кого-нибудь новенького, когда ему надо вручать больным облатку, привязывать нервных к кровати, пытаться объяснить что-то хронику – старшая сестра морщится пренебрежительно – тогда он думает, что человеку под силу не все. Это место ему не нравится. Он тут задыхается. Туман, сказал бы Бромден, но ведь Бромден глухонемой. Поэтому Джон видит его не сразу. Он только знает, что пришел сюда, явился сюда, в место, где ожидал увидеть Храм Божий, место, где больные лечатся и возвращаются в мир внешний, счастливые, лишенные страшных кошмаров, которыми была наполнена их прежняя жизнь, он видит только Машину – огромную, грохочущую механизмами, утягивающую всех без разбора – и больных, и санитаров – чтобы препарировать, разорвать, исказить, достать внутренности и оставить все это как дивный завтрак немолодой женщине с приклеенной улыбкой. Когда Ватсон впервые ее увидел, ему хочется взять и потянуть за невидимый скотч, чтобы несчастные уголки губ ее передохнули. Он даже протягивает руку, но встречается со взглядом ледяных глаз, улыбка становится все шире, а старшая сестра перехватывает его руку и пожимает ее. Дружелюбно, мило, младшие сестры смотрят на Джона из-за ее спины игриво и смущенно – он молод и красив – но Джон понимает. Она догадалась, ЧТО он хотел сделать, и не позволила ему ее раскрыть. Конечно, соглашается Джон, когда его водят туда-сюда, показывают все отделения, она просто переживает. Какой беспорядок был бы в отделении, если бы все заметили, что у нее и вовсе нет рта. Он этого не хотел. Он не этого хотел. Джону двадцать пять лет, он закончил университет, прошел практику и отправился сюда. Странное дело, думал он, пока добирался сюда, заполнял все бумаги в пути или дома, почему его, еще совсем зеленого, несмотря на кучу рекомендательных писем, прекрасный диплом и явный потенциал , отправили сюда, согласились сделать помощником доктора. Для санитара Джон не подходил по телосложению (невысокий, хрупкий, узкоплечий – словом, слабый), моральным принципам и полученному образованию. Для доктора – старшая сестра так и сказала – еще слишком молод, а отсутствие амбиций в данном случае полезно. Так Джон, гляди, и станет доктором. Попозже. Джон не хочет. Уже через неделю после пребывания здесь он не хочет быть доктором. Он не хочет быть никем. Ему хочется забиться в угол («мистер Ватсон, нельзя быть настолько мягким»), забыться («мистер Ватсон, я же просила вас дать ему снотворное, а не сидеть рядом, пока он не уснет»), взвыть и запереться вместе с больными («Мистер Ватсон…»). Старшая сестра его не любит. Она его н_е_н_а_в_и_д_и_т. *** Когда привели Джима Мориарти, Джон давал успокоительное Чесвику – тот опять вспылил, едва не набросившись на одного из санитаров. «Все хорошо, Чесвик, хорошо, выпей это, всяк лучше, чем дать мне тебя колоть разной дрянью», - приговаривает Джон, и Чесвик ему верит, послушно выпивает все. Потом он вернулся в дневную комнату, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как под конвоем санитаров входит парень. Совсем молодой, примерно сверстник Джона, и от этого как-то становится страшно. Он идет, чуть наклонившись вперед, голова тоже слегка опущена, будто бы ему всю дорогу сюда давали подзатыльники, поэтому его лицо видно не сразу. Джон только успевает заметить нервные, тонкие, девичьи руки, которые тот поспешно прячет в карманы узких джинсов. А потом он поднимает голову. Джим Мориарти не похож на остальных. Большинство больных приходит сюда затравленно, испуганно, а потом начинают беситься и метаться из угла в угол. Джим обладает большими глазами, будто у олененка, они темные - такие, что и не поймешь, о чем думает, трогательно изогнутыми губами, красиво очерченным носом. Джон обращает внимание только на это – и еще на выступающие ключицы и четко заметные косточки на кистях. И Джим не вдыхает атмосферу комнаты, он выдыхает свою, подчиняет каждого сидящего здесь себе. Джона тоже. Он не истерит и не выглядит застенчиво. Он просто улыбается – не вызывающе, не насмешливо, не испуганно, но и не пусто. Он просто улыбается, а черные тоннели вместо глаз поглощают Джона, потому что Мориарти смотрит прямо на него. Он догадывается – вот он ты, настоящий сумасшедший, который прячется в теле нормального – и будущий доктор бледнеет. «Ну привет, док», - шепчет кто-то ему на ухо. Джон стоит, напротив стоит Мориарти, а позади огромная тень гладит его по щеке. Это тень Джима, это сам Джим. Поэтому он здесь, понимает Джон. Потому, что может выходить за рамки своего тела. Джон хочет ответить; его рука тянется к тени позади, почти нашаривает ее, удивительно горячую, раскаленную, а сам Джон подается вперед. Старшая сестра появляется позади, говорит что-то, и Джон вынужден отвести взгляд от него. Потому что ему кажется, что вот короткий миг – и все догадаются о том, что произошло между ними. Джим улыбается опять. - Всем привет, - голос у него гораздо ниже, чем Джон ожидал. Ватсон ожидал услышать тонкий, даже чуть визгливый, парень ведь такой ненастоящий, и кажется, будто черные тоннели вот-вот его засосут внутрь. Ну и сила, думает Джон, воистину мощная, которая поглощает даже самого обладателя. Старшая сестра этого пока что не поняла. Она выходит наперед, обращается к нему, и Джим смотрит на нее. Сквозь нее. - Мистер Мориарти, я мисс Гнусен, я старшая сестра этого заведения, - она говорит, на губах улыбка, и многие острые и даже хроники – все передергиваются, ежатся – а парень с большими оленьими глазами даже не видит ее. – и мы сделаем все, чтобы вам было тут приятно и хорошо. А теперь садитесь и… - Погодите-погодите, - Джим вдруг оживает, его лицо комически изменяется, привлекает к себе. Только глаза у него чернеют. – Как вы сказали…мисс Гнусная? В комнате становится тише. Нет, в комнате ничего не слышно. В голове у каждого вокруг мелькает только одна мысль. «Как он догадался?» Джим садится в кресло и не говорит больше ничего. А там и понеслось. Джим никогда не присоединялся к общей компании, не играл в карты, не спорил с санитарами и врачами, когда их правила не трогали его. А его вообще ничто не трогало. Внешне он ничего не делал, что бы кому-то мешало, да только каждый знал, что ритм, по которому живет Джим, дышит, думает непохож на ритм Орудия Комбината. Старшую сестру это злит, бесит, выводит из себя, она ведь даже не может напичкать его какой-то гадостью, потому что у нее нет причины. Поэтому на очередном групповом собрании она спрашивает, не хочет ли мистер Мориарти что-нибудь обсудить. - Нет, мисс… Гнусен, - Мориарти тянет ее имя так, что у нее – против воли – подергивается уголок губ. – Со мной тут мало что происходит. Джим нормален. Он совершенно нормален, кроме того, что может управлять несколькими десятками людей. Джон уверен в этом. - Но разве вы не хотели бы обсудить вашу прошлую жизнь, мистер Мориарти? – украдкой спрашивает она, достает папку – она тонкая по сравнению с другими. – Здесь сказано, что «мистер Джим Мориарти, склонный к неуверенности в себе, вымещает чувство неполноценности на убитых…животных, которых он убивает с неким садизмом», - она поднимает на него торжествующий взгляд, довольная. – Вы не чувствуете угрызений совести, мистер Мориарти? Мы все хотим вам помочь и, если вы страдаете этим, замыкаетесь в себе и не общаетесь с другими больными? Джим улыбается. Он постоянно улыбается, но улыбка у него не такая, как у мисс Гнусен. - Мисс Гнусен, по правде говоря, я не переживаю. На самом деле, они бедные, эти животные, да. Но у вас в папке не указали – потому что не нашли труп – убийство одной девушки. Давайте об этом поговорим? Атмосфера меняется. Несмотря на то, что только что сказал Джим, преимущество уходит к нему. Старшая сестра удивляется, Джон это видит, поднимая глаза от заполненных карточек пациентов. Он сам вздрагивает, пальцы его судорожно сжимают журнал. *** Один раз вывели Джима – один единственный раз, и тогда, когда он в панике (неизвестно отчего) бросился на какого-то санитара, его поволокли на ЭШТ. Джон вынужден был помогать им настраивать аппаратуру, а Джим – красивый, юный, молодой и живой – был пришпилен к столу как святой. В волосах его плясали электрические вспышки, он дергался, кричал, а глаза его едва ли не вываливались из орбит. А врачи суетились – даже старшая сестра – что-то пошло не так, больной не должен реагировать так на электрошоковую терапию. Джон подался вперед, испуганный почему-то за жизнь этого больного, пытается отключить чертову машину. Он не смотрит на Джима, потому что ему кажется, что каждый такой взгляд лишает его частицы силы. А в голове стучит судорожное «мертв, мертв, мертв». Машина ломается сама, Джим замирает. Господибожетымой, бессвязно думает Джон, отстегивая его от этой гадости, дрожащего, судорожно дергающегося. Он сломал машину, Господи. Что такое творится в этой голове, что даже адская машинка ничего не смогла против него? Грудь Джима вздымается, Джон видит, что тот не искалечен, не мертв, а жив-здоров – только нет силы у него подняться, руки подрагивают, тело влажное от пота. Джон дотаскивает его сам, в отдельную палату. Даже старшая сестра ничего не сказала. Даже когда Джим уже засыпает, спокойно, измотанный полностью, Джон замечает у него родинку под правым глазом( она вносит определенную толику несовершенства в его странный образ), Джон не уходит. Он так и сидит возле него всю ночь, дежурным врачам все равно – кто-то в любом случае должен был бы присматривать за ним. Первые пару дней он совершенно дезориентирован. Ему мерещится черт знает что, он просыпается посреди ночи, и единственное, что видит рядом, кроме светлых, тошнотных стен – это Джон. Ватсон вымотался, выполняя помимо простых своих обязанностей еще и роль личной сиделки, но не сказать, что ему это не нравится. Джим окидывает взглядом эту полусогнутую фигуру, сидящую на неудобном стуле около него, рассматривает и молчит. Джон знает, что после этой терапии пару дней связных слов от больных не жди. Даже если этот больной совсем не больной. - Когда я был там, - начинает он, протягивая руку и хватая Ватсона за запястье. – Я был художником. Я очень любил рисовать пальцы. Так вот что я вам скажу, док, - он улыбается, Джон смотрит на него из-под полуопущенных светлых ресниц. Ведь Мориарти назвал его точно так же, как тогда, мысленно. – Красивее пальцев я не видел. Вам бы цветы людям дарить, пианистом быть. Никак не доктором. - Спасибо, - Джон не знает, комплимент это или насмешка, хмуриться ему или улыбаться. – Не любите докторов? - Ненавижу, - смеется Джим. – Они форменные идиоты. Как можно не отличить сумасшедшего человека от адекватного? Он пытается потянуться, но тело его еще ломит, он морщится. Джон отводит взгляд. Разговор о мертвой девушке всплыл у него в голове. Черные глаза Джима наблюдают за ним. Они смотрят на метания Джона, на его затаенный испуг. - Как тебя зовут? – спрашивает он напрямик. - Джон, - твердо отвечает тот и поворачивается к Мориарти. Брюнет улыбается. - Так вот, Джонни-бой, - он говорит это мягко, так что Джон и не думает оскорбляться. Ему нравится такое обращение. – Джонни-бой, док, я не психопат. Знаешь, почему? – и отвечает тут же, посмеивается. У Джона сердце едва ли не заледенело. - Потому, что я убил ее, осознавая, ЧТО я делаю. И это мне понравилось. Они молчат какой-то миг, а Джону неосознанно хочется тянуться к Джиму, что-нибудь сделать, но не сидеть так, безвольно опустив руки. Потому что слова Джима давят раскаленным железом. Они сталкиваются взглядами. Джон тонет, тонет и теряется там, в темноте. Находит его та же рука, сжимает с силой. Наверняка у него теперь тоже черные глаза. Мориарти заражает. - Пальцы красивые, говоришь? – он видит, что Джим усмехается. - Ага. – он смеется, тянет руку Джона к себе и целует невесомо кончики пальцев. Джона обжигает его дыханием. *** - Принеси мне мороженое, - просит Джим однажды, и Джон вскидывает брови. Тот сидит на кровати, болтает худыми ногами, смотрит на него нагло. - Не многовато ли тебе радости, больной? –они вместе смеются, но потом Джим повторяет. - Джонни-бой, принеси мне мороженое. На улице жара, я прилипаю к постели. Вот, - он плюхается на спину, дергается и делает вид, что приклеен намертво, даже барахтается. Джон выдыхает, хмурится. Он бы с радостью, но дело рискованное. - Вообще-то, так нельзя. - Почему нельзя? Если больной попал сюда, ему нельзя радоваться жизни? – Джим морщится. Джон вдруг понимает, почему он не общался с другими. Он не хочет заражаться от них чувством полной безнадежности. Он не успевает и моргнуть, а Джим уже подползает к нему, тощий, но ловкий, разглаживает складку между бровей кончиками пальцев. Джон улыбается и кивает. - Хорошо, принесу. Они видятся не всегда – Джон прекрасно знает, что по уставу больным нельзя общаться с персоналом, он прекрасно знает кодекс, мисс Гнусен сама являет собой этот кодекс. Будто в жизни нет ничего, будто не читала ничерта, кроме кодекса и правил поведения. Иногда им приходится не видеться целую неделю – тогда тоскуют оба, образ машины, образ орудия внешнего мира, Комбината в старшей сестры ликует и позволяет заведению поглощать людей одного за другим. Бывает, что они видятся каждый день – тогда все замирает, не слышится грохот страшных машин, не слышится, как в голове у санитаров и врачей двигаются шестеренки. Но и в этой тишине есть выжидание. Мертвенно-желтое, сухое и вечное, как Комбинат. Старшая сестра как-то спросила у Джима, почему он зовет Джона «док», ведь он даже еще им не стал. Джон хихикает смущенно: «Потому что он помогает мне излечиться». Однажды Джон говорит Джиму, что его скорее всего переведут отсюда через месяц-другой, старшая сестра не допускает неповиновения. - Я знаю, - просто ответил Мориарти. Как-то раз они опять подолгу не виделись, и тогда Джим вспыхнул, разозлился. Джон не видел это, но знал, что, в отличии от всех вокруг Джим не раздувается до невероятных размеров – его хлипкую фигурку ломает, дергает, но он никогда не кажется больше, чем он есть на самом деле. Но другим ведь плевать и – Джон не смог повлиять – Джима опять повели на ЭШТ. Джон тогда взял выходной, его не было пару дней по семейным обстоятельствам (о Господи, Джон, рыдала молодая, растерянная Гарри, а ее дрожащие руки тянулись к нему; ее ломало без алкоголя, она бесилась и доламывала себя сама; господи, Джон, не забирай меня туда), а когда вернулся – Джим уже отошел от терапии. Так ему, во всяком случае, сказал санитар. Джон входит к Джиму, ожидая увидеть огорченные глаза побитой собаки. Он стоит и замирает в немом ужасе. Мориарти сидит, сощурив пламенно гневно горящие глаза, вертит на пальце ключи, украденные мельком у младшей сестры. Он лежит вальяжно, нагло, как никогда не сидел. В складках его губ жестокость, а злоба, которую он источает, горит ровно. Будто она никогда и никуда не денется. Увидев Джона, он хохочет, его лицо искажается. - О, добрый док вернулся! – голос, ранее такое приятный, звучит пугающе, режет уши, пилит его упорно, будто бы начинающий музыкант, пытающийся заставить пластмассу играть как скрипка. – Ну, как отпускные, Джонни-бой? Повеселился? Джим весь – сплошное нападение, сплошная реакция. Он реагирует на немые вопросы Джона, на страх в серых глазах, на нервные движения рук. - Джим, ты… ты хорошо себя чувствуешь? – Джон знает, что это звучит глупо, но он не может найти нужную нить, которая ранее помогала им всегда понимать друг друга с полуслова. Рот Мориарти дергается. - Джонни-бой, - ласково начинает он, а потом взрывается криком. – Да какая тебе разница?! Джон стоит, не шевелится. Джим вертит на пальце ключи, они мелькают с молниеносной скоростью, превращаясь в лопасти и отбрасывая, отталкивая, уничтожая все сочувствие, всю вину, весь ужас Джона. - Машина опять сломалась, - весело сообщает Джим. Его глаза безумно горят, он вскакивает на ноги, расхаживает туда-сюда по комнате, но к Джону не приближается. – Представь, санитар знаешь что сказал? «Мать твою, он хренов Иисус». Иисус, Джонни, док, ты слышал? Голос Джима неровный, он то становится высоким-высоким, то привычным Джону. Мориарти будто играет интонациями, жонглирует, но он только начинающий игрок, и все это валится наземь, неумело и как-то никак. Он поворачивается боком к окну, и Джон видит, как солнце светит на его лицо, очерчивая влажные щеки. Мориарти плачет, но не видит этого. Тень разрастается и заполняет всю комнату, а после тянется к окну и затуманивает, зарисовывает черным солнце. Джим всхлипывает, и Джон успел поймать его до того, как тот рухнул на колени. Брюнет беспомощно цепляется за его плечи, поднимает взгляд, а слезящиеся глаза горят злобой. - Джонни, Джонни, мать его, я уничтожу их всех, я захвачу этот гребанный мир. *** Один раз Джон предал его. Это не предательство, сказала бы Гарри. Это не предательство, говорили бы все. Это не предательство, говорит мисс Гнусен. - Мы просто поможем вашему другу успокоиться, - она улыбается, захлопывает перед ним дверь. Джон видит, что она нечаянно прищемила краешек тени дверью. А тень глядит на Джона печально и шепчет. Он просто замешкался на момент, не стал на его сторону, попросил успокоиться. Один раз. «Джонни-бой , я ненавижу их, потому, что у них в голове шестеренки. Неужели мне теперь ненавидеть и тебя?». Когда они приводят Джима, Джон просто молча шагает следом за ним. Не извиняется. Джим на себя не похож – кажется, у него в голове, во взгляде, в голосе не осталось ни единой мысли. Это страшно, действительно страшно. Джон хватает Джима за руку, чтобы удостовериться, что это все же он, что его не разорвали, не разрезали скальпелем, не вытащили оттуда все (сердце – в особенности) и не набили его ватой. Но кровь бьется у Джима привычно, только взгляд – непривычно – раскален. Садится рядом около Джима на кровать и мысленно, в ужасе шепчет. Что же вы наделали, идиоты, он ведь теперь подчинит всех вас. *** Он собственноручно готовит побег, подключает все те небольшие связи, какие у него остались. Готовит две недели - неслыханный срок, но зато, когда старшая сестра заходит ко всем в палату и не видит там Джима, ей не за что зацепиться. Не за что зацепиться и полицейским. Они долго допрашивают Джона («вы понимаете, мистер Ватсон, он ведь опасный»), но ничего так от него и не добиваются. А через неделю его уже переводят в другое отделение. *** Спустя три года психбольницу взрывают. Джон улыбается, берет в руки чашку чая и выпивает за здоровье того, кого он так после этого не видел. Спустя шесть лет Джон видит, как люди преклоняют колени. Он видит президентов, послов, министров. У многих разодраны колени, все дрожат от благоговейного ужаса. Джон смотрит на их лица и думает. Он стоит посреди огромной площади, и все вокруг него стоят на коленях перед одним-единственным человеком. Мертвая тишина, никто не осмеливается дышать. Джон удивляется, почему именно он получает такую привилегию – не стоять на коленях. Не преклоняться. Человеку под силу не все. - Ну что, Джонни-бой, этот гребанный мир мой? – Джим улыбается, и чернота его глаз отражает черноту тени, охватившую площадь. Она раскинула руки-крылья, и поглощает всех. Кроме Джона. Но Джим ведь… не совсем человек.