Второй шанс

— Сергей… хотите посмотреть квартиру? — попытался разрядить напряженную тишину Гром, но Разумовский не двинулся с места, так и стоял, глядя куда-то в пустоту перед собой. О чем он думал, никак не мог понять Гром. Должен быть рад тому, что выбрался из тюрьмы, но в мутных голубых глазах ни намека на радость, только тревога. Неужели его, Грома, боится? Был ли это страх, или что-то иное, но весь Разумовский как-то истончился — стал почти прозрачным, и единственным ярким, сулящим опасность пятном в нем остались волосы. Отросшие ниже плеч, они пламенели на фоне грязно-серой кофты жалкой насмешкой над тем огнем, которым Разумовский был в прошлом. — Эй, вы меня слышите? — Гром легонько хлопнул его по плечу, не зная, как еще привлечь внимание, не усугубив ситуацию. Тот вздрогнул и отступил на пол шага; повертел головой, как потерявшийся в тумане, или слепой, и смотрел не на Грома, а будто куда-то сквозь него. Это начинало раздражать. Игорь не привык нянчиться с больными и детьми — а уж тем более преступниками. Хотелось поскорее закончить неудобную вводную часть, и заняться чем-то, хоть немного связанным с его привычной работой. Как мог, он убеждал себя не спешить. — Сергей, — повторил он, на этот раз как можно мягче; будто в ответ на его старания, Разумовский наконец кивнул, покорно протянув Грому запястья. Он что, думает, его и здесь будут на привязи водить? — Не надо. — Гром как мог старался говорить спокойно, — просто не делайте глупостей. Разумовский опять коротко кивнул. Эту странную перемену его поведения Гром никак не мог понять. Когда они последний раз говорили по телефону, Разумовский… нет, он и тогда звучал самую малость как поехавший, но хотя бы… тогда он шел на контакт. «Тогда он был рад тебе», — язвительно подсказал внутренний голос, Гром не мог не признать его правоту. И Прокопенко говорил, что все сотрудничество было завязано на его, Игоря, участии в операции. Так какого черта Разумовский до сих пор держал руки поднятыми на уровне груди, да еще и с таким выражением лица… безысходным, будто его не выпустили наконец из тюрьмы, а привезли к эшафоту. Грому пришлось медленным — совсем как при дрессировке собак — спокойным жестом отвести их в стороны. Руки у Разумовского оказались предсказуемо ледяными, но он чуть сжал пальцы в ответ — будто это было своеобразное приветствие… кажется, пару минут назад Гром не хотел держаться с ним за руки, и вот, пожалуйста. — Вам лучше будет присесть. Несмотря на невнятный кивок, который Гром воспринял как согласие, тащить Разумовского на кухню ему пришлось буквально на себе. Все потому, что двигался Разумовский неловко, так и норовя приложиться о каждый угол на своему пути. Его так накачали? Боялись побега при транспортировке? Ну конечно, вот всех бы омоновцев раскидал и дал деру… Да что с ним, это шок, замешательство, острый стресс? Грому отчаянно не хватало опыта — но годы службы подсказали, что здесь как с пострадавшими в состоянии шока — нужно укутать, напоить чем-то горячим… и ждать, пока человек придет в себя сам. Согреть… а ведь здесь было кое-что подходящее для этого. Усадив Разумовского на самый устойчивый стул, Гром метнулся до дивана в гостиной — клетчатый и колючий плед был на месте. Разумовский не сопротивлялся, даже не поморщился, когда его замотали в колючую шерсть по самый подбородок. Комментировать свои действия Гром не стал, отстраняясь от невольного смущения, он принялся рассказывать про правила, режим и все прочее. Получалось путано, Гром и сам не слишком вникал во все эти процедуры, и теперь силился вспомнить все, что он слышал и успел вычитать в сопроводительной документации. Каменное лицо Разумовского тоже не особо помогало; он как будто и не понимал, что ему говорит Гром, смотрел на свои руки, вздрагивал; был где-то далеко. Чайник на плите начал подавать признаки жизни. Кипяток… ну не плеснет же он Грому в лицо горячий чай? Чтобы не доводить дело до греха, Гром погасил газ — и так сойдет, лапша при такой температуре бы не заварилась, но чайный пакетик вполне был готов отдавать краску. Обнаружившийся чай оказался до безобразия дешевым, но ароматным. — Это нужно выпить, — Гром сунул Разумовскому в руку чашку. Разумовский будто не услышал — он даже не отдернул руку от горячего керамического бока. — Ну твою ж мать… Хорошо, — черт, не то… Игорь не был силен в таких вот мирных переговорах… Не думает же Разумовский, что Гром решил его опоить? А даже если и так — Игорю не стоит об этом волноваться. И все же он решил пояснить, уже с трудом скрывая раздражение: — Это просто чай… в вашем состоянии полезно…- но Разумовский сидел, закрыв глаза, чуть покачиваясь из стороны в сторону, — да посмотри ты на меня! Желание врезать появилось как из ниоткуда, накатило тяжелой волной. Игорь сделал глубокий вдох. — Игорь? — ну наконец хоть какой-то проблеск узнавания. — Что это было? — спросил Гром, стараясь сдерживать волнение. Разумовский глубоко вздохнул; огляделся — все так же затравлено, но пытливо. Остановил взгляд на Игоре, на несколько мучительных, долгих секунд. — С таблеток иногда случается… такие вот помутнения. Это неприятно, — щеки у Разумовского немного порозовели, и в целом он уже чуть меньше походил на ходячего мертвеца, — здравствуйте, Игорь. — Да. Здравствуйте. Разумовский еще раз посмотрел на него, несмело, с какой-то надеждой; отвел взгляд. Тогда Гром протянул ему руку — совсем как в Золотом Драконе. Ему вдруг остро захотелось показать Разумовскому, что тот все еще человек, и в такой малости, как простое рукопожатие, ему никто отказывать не собирается. Пришлось немного подождать, пока вывернется из пледа, и все это время Гром смотрел ему в лицо, упрямо и твердо. Ладонь у Разумовского была все такой же холодной, и он как-то тяжело вздохнул, когда Игорь с привычно стиснул пальцы до хруста. Вымученная улыбка казалась Грому непонятной, но лишь пока он не заметил торчащий из-под края рукава бинт. Вот черт. — Болит? — Да. Но это хорошо. Боль помогает поддерживать связь с реальностью, — шепотом поделился с ним Разумовский, и сделал несколько торопливых глотков. Это было знакомо Игорю, но он поспешил отогнать тревожно-красные образы, некстати всплывшие в голове. — Пойдемте, я покажу вам, как здесь все устроено. Не расставаясь с коконом, который он успел свить себе из пледа — ну точно нахохлившаяся птица — Разумовский послушно плелся за ним. — Это ваша комната. Она немного, — похожа на тюремную камеру, чуть не ляпнул Гром, но вовремя прикусил язык, — тесная, но, что есть. Разумовский кивнул и снова замер на пороге, будто ждал чего-то. Некстати Гром вспомнил, как в детстве, после очередного долгого учебного года, родители отправляли его к бабушке. Он тоже поначалу стеснительно осматривался, а бабушка тем временем причитала, какой же он худенький. Бабушка умерла за год до смерти родителей. Глупое сравнение, но Разумовский все еще озирался так, будто его вынесло на какую-то новую планету. — Так вот… — попытался Гром заполнить пустоту, по второму кругу пересказывая все, что ему нужно было донести до Разумовского в первый день — про правила и режим, и его голос как будто помогал Разумовскому держать связь с реальность, не впадать в то мертвое оцепенение. — Спасибо, — в ответ на все слова Грома прошептал он, все еще глядя куда-то в сторону; за что именно его благодарил Разумовский, Гром не понял, но кивнул в ответ. Дальше была гостиная — с раздражением Гром заметил, что зеркало из комнаты так и не вынесли, черт, а ведь это было действительно небезопасно. Хотя Разумовского это не особо заинтересовало, он то и дело моргал, засыпая на ходу. — Если хочешь прилечь, просто скажи и вообще. Если что-то понадобится, обращайся, — так не пойдет, Гром не должен переходить на «ты» — слишком близко; не должен поддаваться этой обманчивой слабости. Он видел, на что способен Чумной Доктор, он должен помнить эту каждую секунду, что находится рядом с Разумовским. — Да, Игорь, вы правы. Прилечь… Гром довел его, все еще нетвердо стоящему на ногах, до кровати. Постельное белье, остро пахнущее порошком, лежало аккуратной стопкой в изголовье — никто и не подумал облегчить Игорю жизнь. Помощи от Разумовского ждать не приходилось, он умудрился запутаться в собственной толстовке. Стараясь сдерживать раздражение, Гром помог ему с рукавами, игнорируя все попытки Разумовского отказаться от его великодушной помощи и морщась от прогорклого запаха сигаретного дыма, пропитавшего ткань. — Больше не надо, я сам! Оказавшись на свободе, Разумовский сжался, обхватил себя перебинтованными руками за плечи, и Гром поспешил отстраниться. Гром тихо фыркнул, не зная, что ответить, и просто сделал вид, что ничего не произошло; справился с простыней и наволочкой, а пододеяльник решил оставить на потом.  — Спать придется в наручниках, — но Разумовский его уже не слышал, отключился, едва голова коснулась подушки. Он лежал, сжавшись, неподвижно и почти не дыша, и Гром чувствовал себя последним мерзавцем, снова сковывая его прижатые к груди руки. Одеяло было из колючей верблюжьей шерсти — точно достали с каких-то древних складов. Гром встряхнул его, и пожалел, что не задержал дыхание — от пыли заслезились глаза, поэтому пришлось оставить Разумовскому плед. Перед тем, как уйти Гром достал из спортивной сумки с вещами Разумовского, которые сам недавно так любезно собрал, футболку и домашние штаны; повесил на спинку кровати. Но не все можно было оставлять в его комнате, те же карандаши и маркеры, пришлось оставить на столе в гостиной, из соображений безопасности. Выйдя за дверь, Гром облегченно выдохнул. Одеяло полетело проветриваться на балкон, толстовка Разумовского — в стиралку, вместе с футболкой Грома, от которой после ночных приключений пахло потом и чем-то дымным. Пока Разумовский спал, Гром осмотрел квартиру — еще раз. Обещали, что камер не будет — это Гром отстаивал, как мог — и вроде как это слово сдержали. Потом Гром попробовал снять с трельяжа зеркало, но не тут-то было — стальные скобы не получилось раскрыть ни пальцами, ни подручными средствами. Тогда пришлось закрыть створки и надеяться, что Разумовскому не придет в голову поиграть в Сплит с этим образчиком советского быта. Время тянулось медленнее, чем Гром предполагал, но заскучать ему не дал звонок от Димы. — Узнал что-нибудь? — вместо приветствия спросил Игорь. — Нашли пост убийцы, сейчас отправлю тебе ссылку. — И что там? — Да то же, что и в прошлый раз. Снимки в духе до и после, знаешь, как в женских передачах. — Что? — Ну, знаешь, преображения… — Это признание? — не удержался Гром он того, чтобы подколоть напарника, — так и знал, что ты смотришь передачи для домохозяек. — Нет! — Дима ожидаемо смутился, и они оба рассмеялись, — Скажешь тоже. Это мама и сестра смотрят, а я просто… Так вот, информация уже разлетелась по сети, и некоторые проводят параллели с прошлым убийством. Зато по фото в посте убийцы с фотками из категории «до» девушку опознали. Оказалось, что эта девушка, Мария Ваненко — или Ван, ее псевдоним — была моделью и пользовалась популярность в интернете. Сам пост наши уже удалили, но я отправлю скриншоты. Пока начали работать с ближним кругом, завтра на допросе будет ее парень. — Ага, начальство имеет на него виды, криминальное прошлое и все дела. И вообще… что, если кто-то решил замаскировать убийство Ван под нападение маньяка? Например, какой-нибудь сумасшедший фанат, или отвергнутый поклонник? — Значит, в приоритете версии про не-маньяка? — в ответ Дима тяжело вздохнул в трубку, — Проверь для очистки совести, но я уверен, это тот же преступник. А что лингвистическая экспертиза? — В посте текста слишком мало для полноценного исследования, ничего примечательного, нет ошибок или каких-то особенных слов. — Но тогда должны отличаться адреса, хоть что-то… — Игорь! Мне иногда кажется, что ты немного отстал от жизни. Но этим пусть компьютерщики занимаются. А у меня есть еще одна новость, — Дима выдержал торжественную паузу, — только не смейся. В общем, я не сразу об этом подумал, как раз, когда приехала мусорная машина. Мне с их водителем чуть ли не подраться пришлось. Особенно, когда я весь бак на улицу вытряхнул, и перебирал. И нашел вторую рацию, с которой преступник давал сигнал, и там были отпечатки. Его отпечатки, понимаешь? — Отличные новости, — он не часто хвалил напарника, но Дима с каждым днем работал все лучше. — Только по базам мы соответствия не нашли… ну, ты знаешь, система и так порой сбоит, еще те атаки были. Действительно, после беспорядков с участием Чумного Доктора немало его сторонников попали под прицел полиции, только вот основную часть данных сохранить не удалось — несколько атак на сервера полиции смели базу за последнее время. Подозревали, что за этим стоит сам Разумовский, но атаки произошли уже после его ареста. В который раз полиция убедилась, что дело Чумного Доктора живет, а его идеи проникли в самые разные сферы, снискав немало последователей. — Кстати, как там… твой айтишник? Гром оценил эту разумную предосторожность, не исключено, что его слушает служба безопасности, а то и кто похуже. — Выглядит вполне безобидно. — Будь осторожен, ладно? И то, что я рассказал… это же между нами? И ты же не полезешь в расследование, пока занят более важным… — Ага. Окончания тирады Гром дожидаться не стал, тут же полез в документы, которые отправил Дима. Быстро пробежался по протоколу осмотра мест преступления, но ни на крыше, ни на чердаке ничего особенно нового не обнаружилось. Следов спермы не нашли, и это было странно — в очевидном преступлении против девушек не хватало сексуальной составляющей, и Гром не мог понять, что же тут не так. Попытки установить связь между этим серийником и последователями Чумного Доктора тоже так и не увенчались успехом. Второе видео получило определенный отклик, не такой высокий, как первое — интерес ко всей этой теме начал спадать, подростки быстро находили новых кумиров, каждый день новостная лента снабжала граждан новыми ужасами — то бандитские разборки со стрельбой, то в Неве уровень воды вырос… А людям трудно бояться так много всего и сразу. Пришлось нехотя вернулся к фотографиям. Что же преступник хотел этим сказать? Думай, Игорь… Он показывает, что способен сотворить… он меняет своих жертв. Зачем? Разумовский тоже устраивал из своих преступлений огненные шоу, но перепутать их почерк невозможно. И вряд ли это пресловутая демонстрация власти, нет, сложнее… Думай… Он хочет показать миру свою работу? Напугать? Предостеречь… но от чего? Думай… Так много думать тебе не идет. Майор, они — просто куски мяса, из плоти и крови… в них нет ничего особенного… любая — не лучше и не хуже. — Но они мертвы, — Гром ответил на автомате, выругался с чувством. Опять этот… Игорь чувствовал себя идиотом, сам когда-то смеялся над Сашкой, которая болтала с домовым в каждой новой съемной квартире, а теперь сам… и с кем! Этот ублюдок в его голове только мешает, они не просто куски… черт, преступник не пытается их обезличить, наоборот. Выбор жертв должен иметь значение. — Они обычные, — насмешливо заметил Птица в его голове, — а их красота… просто пшик. — И что это значит? За ушами мерзко зашуршало, скрипнуло, и Гром невольно скривился, как от острой зубной боли; не сразу, но он понял: это смех. — Ты вроде хотел, чтобы я поймал преступника? — Я? Может быть… или ты просто сходишь с ума? С кем поведешься, майор, ты это должен понимать. Ну, и как тебе Тряпка? Уверен, вы поладили. Тряпка… Вот значит как. Это было похоже на Разумовского, грубо, но метко. Поладили — это, конечно, громко сказано. Но Грому не хотелось отвечать на этот вопрос. Нет! Он вообще не должен слушать этот голос — не должен соглашаться. Даже в своей голове, даже если Птица — его бред, галлюцинация… — Не доверяй ему, — мягко, почти доверительно сказал Птица, — он будет использовать тебя. Так же, как и меня, и даже Волкова… Не слушать, не отвечать. Не чувствовать скольжение жесткого, горячего пера по щеке. Лихорадочно, Игорь потер лицо — конечно ему показалось, но касание было таким настоящим. — Научись уже выбирать союзников, майор… Птица затих. Ушел. Комната будто просветлела — только что Гром был как в барокамере, едва мог дышать. Неужели он сходит с ума? Ведь не первый раз ему мерещится такое… нет. Сосредоточиться на деле, вот что Игорю сейчас нужно. Лица — преступник ненавидел эти лица, раз уделял им столько внимания… Убитые девочки что, отвергли его? Это как-то глупо, вписывается ли в профиль такое инфантильное поведение? Так ведет себя как обиженный ребенок — а маньяк? Он ведь обладает некоторыми специальными умениями, возможно, служил, или имеет техническую специальность. Самодельное взрывчатое устройство оказалось достаточно простым — в заключении эксперт сделал пометку, что его вполне можно собрать после нескольких обучающих видео или пары занятий в кружке радиолюбителей. Но тот эксперт отметил, что следы пайки достаточно умелые — преступник делает это не в первый раз. Проверить по базам подрывников и пироманов? Здесь бы получить консультацию психиатра, но Гром сомневался, что это будет одобрено. Как там Дима говорил — велено проводить отдельными эпизодами, даже если будут еще жертвы. Вот же черт… Но злиться уже не осталось сил, глаза отчаянно слипались. За столом — по многолетней привычке спать в любом месте, где подворачивалась такая возможность, он положил голову на сомкнутые руки и провалился в сон. Ему повезло — приятное темное забытье, поглотившее его после долгой бессонной ночи, было спокойным — не в пример обычным снам. В отличии от пробуждения. Где он, почему не кабинет, не родной продавленный диван? За окном еще светло — значит он не мог проспать все. Посмотрел на висевшие над столом часы — половина первого… Разумовский тоже проснулся, сидел у двери, поджав ноги к груди и уткнувшись лбом в стеклянную панель. Надо же, Хатико нашелся. Гром снова почувствовал себя идиотом — и даже хуже, ужасным тюремщиком, чертовым драконом в башне, по вине которого страдает несчастная принцесса. — В следующий раз звоните, я могу не услышать, — указал он на кнопку звонка. — Не хотел вас будить. Мне показалось, утром вы выглядели уставшим. Промолчав, Гром протянул руку, чтобы снять с Разумовского наручники. Осторожнее, чем следовало бы, но ведь ему не нужны тут истерики от все еще психически нестабильного недозаключенного. Разумовский благодарно кивнул в ответ. На кухне он в быстро осушил стакан с водой, налил еще. — Это от таблеток, — пояснил он, поймав удивленный взгляд Грома. — Так вы в порядке? — Да, — Разумовский пожал плечами — немного растеряно, и Гром невольно вспомнил Птицу. Тряпка. Что же, возможно, — я хотел попросить… можно в душ? Причин препятствовать ему Грома не нашлось. По водным процедурам ограничений не было, Разумовскому даже электробритва полагалась, но глядя на его гладкое личико, Гром сомневался в надобности оного прибора. — Что-то из вещей нужно? — Да, эта одежда… Провоняла тюрьмой — Гром это и без слов понял, просто кивнул. — Возьмите, все в комнате. — А вы? — Не собираюсь следить за каждым твоим шагом, — Гром опять прикусил язык, вашим, за каждым вашим шагом, дистанция, он обязан держать дистанцию. Но все же он пошел вслед за Разумовским — того по-прежнему качало при ходьбе, а Грому без надобности были взыскания за телесные повреждения Разумовского, да еще и такие нелепые, как падение с высоты собственного роста. Помимо сменной одежды Разумовский взял большое фиолетовое полотенце, погладил, как кошачий бок, зарываясь пальцами в ворс: — Вы прислушались к Марго, спасибо. — С ней было приятно общаться, — усмехнулся Игорь, и уголки губ Разумовского дрогнули — казалось, похвала в адрес помощницы была ему действительно приятна. Санузел был совмещенный, с хирургически-белой плиткой, глубокой эмалированной ванной — впрочем, затычка в ней предусмотрительно отсутствовала, как и шторка, и все, чем гипотетически можно было причинить вред окружающим. — Справитесь? — Конечно, только… Игорь. Можно мне прикрыть дверь? Гром не сразу сообразил, что в тюрьме все это происходило без намека на приватность. Наверное, ему там непросто пришлось… — Да. Сидя на кухне, он мог слышать шум льющейся воды, и был готов прийти в случае чего на помощь. Почему-то Гром не сомневался, что Разумовский мог запросто поскользнуться и развить себе голову о край унитаза — случайно или намерено… Телефон цокнул входящим сообщением. Гром поспешил открыть, в надежде на новую информацию по делу. В отправителе значилось «Пчелк_журнлст» — это была всего лишь Юля. — Приветик) Чем ты занят? Уже скучаешь? — Наблюдаю за субъектом, — отрапортовал Гром слишком серьезно для общения с девушкой. Поэтому добавил, — привет. Еще немного подумал, и поставил улыбающийся смайлик. Стоило уже давно переименовать контакт Юли во что-то более личное, но новый телефон, полный тайн и загадок, в таких сложных делах не помогал. После того, как Игорь два раза так случайно удалили ее номер (спасибо Диме, помог восстановить), а потом еще один раз позвонил в три часа ночи, попав вместо Юли зональному прокурору, оставил эти попытки. — И какой он, твой субъект? Гром задумался… Тряпка — первое, что пришло в голову. Но он не должен… Напечатал несколько слов, потом стер. Странный? Больной? Ему нужна помощь? Раздражающий до чертиков? — Симпатичный? Мне волноваться? — опередила его Юля. — Как бы ты сказала, он стремный фрик. Что-то кольнуло, стоило Грому пеерситать свое сообщение. Как будто ему не стоило так говорить… — Ну, если «он», тогда я спокойна. — Как ты? — написал он, чтобы прекратить расспросы в неудобном направлении. — Завтра еду брать интервью у начальника нового тюрьмы. — А что случилось со старым? Смена власти? — Игорь… давай не о работе. Я уже соскучилась… Может быть, расстояние пойдет нам на пользу? Ох уж это «нам»… Гром не успел что-то возразить, как она уже припечатала его новым сообщением: — Знаешь, чего бы мне хотелось? Добавить огоньку… хочешь расскажу, что на мне надето? Или даже покажу, если связь в твоей глуши позволяет… Огоньку! Черт, Разумовский! Вода лилась уже минут двадцать, и Грома начало это напрягать. Что там можно так долго делать? Гром поспешил к ванной, Гром прислушался — шум воды гасил другие звуки, по спине Грома невольно пробежал холодок: — Эй, вы там в порядке? Сергей? Ответа не последовало. Гром постучал еще раз, громко, для порядка, и ввалился внутрь. Разумовский сидел в едва ли заполненной на треть ванной, обнимая руками колени — с несвойственным для себя сарказмом Гром заметил, что это любимая поза Разумовского; его плечи то и дело вздрагивали, тело била дрожь — и что-то подсказывало Грому, что дело было не только в холодной воде. Он что, плакал? И что теперь прикажите ему делать? Почему-то Гром почувствовал себя неловко, будто застал Разумовского за чем-то очень интимным, даже неприличным. Он не имел права это видеть такое, ведь настоящие мужчины не плачут… Из-за шума воды даже Разумовский не заметил Грома, и тот застыл в дверях, не в силах что-то сказать или пошевелиться. Мозг машинально выцеплял детали в попытках понять, что происходит, и принять верное решение. Носки промокли, поток из лейки душа хлестал на спину Разумовского, на кафельный пол и облезлую краску стены, а Игорь просто стоил и смотрел. Так плачут люди, избежавшие смерти в катастрофе, жертвы, пережившие что-то действительно ужасное… Бросив полотенце на пол, он сделал шаг к Разумовскому — хотел ведь уйти, но не хватило духа оставить его в одиночестве. Не такой Игорь человек. А еще не он никак не мог оторвать взгляда от веснушек Разумовского, россыпи солнечных укусов на плечах и спине — так нелепо… Сквозняк, протянувший холодом по полу, скрипнул дверью, и лишь он заставил Разумоского выйти из своего забыться, отвести от лиц руки, посмотреть… Вода лилась по лицу, смывая слезы, и Игорь был даже рад этому. Сердце вдруг пустило галопом — еще и Разумовский обхватил себя за плечи так забавно, как застигнутая в женской раздевалке малолетка — и глаза, огромные, смотрели на Игоря как на хтоническое чудище. Но все же Разумовский был в порядке — живым — и преимущественно целым. Они смотрели друг на друга, будто видели впервые — Игорь-то точно, и такой Разумовский, чего греха таить, нравится ему больше Чумного Доктора, и уж тем более — больше Птицы. Разумовский попытался что-то сказать, но вода скользила по губам, и он провел по ним языком, в отчаянии посмотрел на Игоря, наконец-то прямо в глаза, так, что Грома до костей продрало… Стало стыдно за недавние слова, Разумовский вовсе не казался ему стремным… наоборот. А вот фриком Гром уже хотел назвать себя, потому что с плеч он скользнул взглядом по груди — сколько Разумовский не зажимался, Гром заметил косой шрам, край розового соска и веснушки, лишние на чистой, белой коже. Бинты его на руках намокли и начали сползать, а красные росчерки едва начавших стягиваться ран кровили, разбавляя воду красным. Кровь — она и привела Грома в чувства; он до скрипа сжал зубы, чтобы подавить все странное, противоречивое, отчаянно рвущееся наружу. Наверное, это просто облегчение. Разумовский не прикончил себя в первый день — уже неплохое достижение. Игорю пришлось подставиться под холодные струи, чтобы выкрутить кран. Сразу стало тихо. Ванна набралась почти на половину — этот умник зажал сливное отверстие пяткой. Не зная, что сделать еще в такой ситуации, Гром опустился на корточки рядом с ванной, и просто ждал… чего-то. — Вы… — нужные слова не торопятся находиться, — на подобные случаи у него тоже были инструкции; нужно было заучить из всех наизусть, но никакие слова, правильные и выверенные, не смогли бы помочь человеку напротив. Но Гром обязан что-то сделать, прямо сейчас, чтобы не стало хуже… Поддавшись порыву, он похлопал Разумовского по спине… дружественно, как он сам мог описать это прикосновение. Ободряюще. Разумовский оказался холодным, как лягушка, но Гром не отдернул руку — даже отвращения не почувствовал, наоборот, позволил себе провести от лопатки к плечу, чуть сжать. Хорошо, что Разумовский на него не смотрел; потому что прикосновение получается слишком личным; Разумовский вздрогнул, невольно поежившись, но не отстраняться уже не пытался. — Ну тише, тише, — Гром так и не отнял руки, а Разумовский все так же покачивался, уткнувшись лбом в колени. Но Разумовский так и не сказал ни слова — пытался, но из его горла рвались только всхлипы, и он зажал себе рот ладонью — как будто это что-то изменит. — Ничего, бывает… — бормотал Гром, — не нужно этого стесняться, — нужно сделать что-то еще, обнять, но это уже слишком. Поэтому — к затылку раскрытой ладонью; осторожно- осторожно. Кожа головы под влажными волосами горячая, и это почти приятно. Гром раз за разом проводил раскрытой ладонью от макушки к затылку и терпеливо ждал. Когда ванна опустела, он набросил на плечи Разумовского полотенце, — широкое, оно накрыло его почти с головой. И только сейчас Гром заметил, что после всех водных процедур его футболка тоже вымокла насквозь и противно липла к телу. так что Гром стягивает ее, набрасывает на сушилку для полотенец. — Сможешь выйти сам? — спросил Игорь, набрасывая свою футболку на полотенцесушители и озираясь в поисках чего-нибудь чистого. Ответа не последовало — да он и не особо ждал; сгреб, поднял Разумовского на руки, одна рука — под колени, вторая — за спину, как ребенка; так же, как его самого поднимал папа, когда Игорь засыпал на диване в зале… Так, и только к этому и нужно относиться… но Гром, чувствуя в своих руках слабое, податливое тело уже сталкивался с чем-то новым, еще неназванным в самом себе. Разумовский был легким, но долговязым, и нести его неудобно. Наконец, Гром усадил его, податливого, на стул — тот все кутался, цеплялся тонкими пальцами за края полотенца. Его начавшие подсыхать волосы завивались на концах, это навеяло грому забавное, ненужное воспоминание о том, как Юлька рассуждала, выпрямляет ли он волосы, и натуральный ли цвет. Нужно будет написать Юле, извиниться, что так внезапно прервал связь. А пока Разумовский осматривался, будто не помнил событий утра, Гром отыскал аптечку, некоторое время перебирал немалые запасы в поисках перевязочных материалов. Бинты, ранозаживляющая мазь, и перекись — этого должно было хватить. — Дайте руку. Разумовские непонимающе посмотрел на свои ладони, но уже понял: дело в другом. Ему как будто неприятно обнажать перед Громом эту свою часть — столько боли было в его сведенный бровях. И Игорю пришлось самому протянуть ему руку, мол, все в порядке, я тебя не обижу — только тогда Разумовский подчинился, осторожно подался навстречу. Кончики его пальцев коснулись ладони Грома, невесомо, как для танца или поцелуя, а сам Разумовский опустил глаза, и даже дыхание затаил. Тогда Гром самым профессиональным жестом развернул его руку, потянул на запястье на себя, чтобы получить доступ к ране. Уродливая красная полоса, кривая и неровная, пересекала череду узких белых шрамиков. Стараясь не думать лишнего, Гром осторожно дотронулся до покрасневшей кожи по краям — горячая, но инфильтрата в ране вроде бы нет. Швы наложены грубо — след останется навсегда, зато кожа чистая, и на локтевом сгибе тоже, значит, Разумовский точно не пускал по вене. — Как это произошло? — Да… ничего особенно, — Разумовский пожал плечами; откровенничать он не спешил, — как это обычно бывает. Гром старался быть аккуратным, но видел, как Разумовский кусал губы — и зачем-то продолжал говорить: — Наверное, я просто устал… иногда мне хочется просто перестать чувствовать боль. Просто забыться. Вздох — почти мечтательный — и Разумовский прикрыл глаза, и больше не морщился, как будто не замечал медицинских усилий Грома, даже когда тот полил на шов перекись, и в ране зашипело, не подал виду. Слова Разумовского не убедили Грома ни капли — как-то это не вязалось со всем, что он видел от Разумовского раньше — или он снова смешивал Птицу с этим недоразумением перед собой. — Надеюсь, не собираетесь… — Гром замялся, — закончить начатое? — Считаете, в этом есть смысл? Жить? Считаете, в этом есть смысл? Разумовский даже оживился — пусть всего на несколько секунд, пока не столкнулся взглядом с Игорем — и не нашел в нем того, в чем так нуждался. Так и не дождавшись ответа, он отвел взгляд, и продолжил еще тише: — Извините. Постараюсь не доставить вам таких проблем, Игорь. Гром с глухим стуком поставил бутылек на стол, и затянул за бинт с такой силой, что Разумовский судорожно выдохнул. — Да за что ты опять извиняешься? Не надо этого, — он бинтовал почти грубо, раз за разом перехватывая белым бинтом предплечье Разумовского, стараясь не смотреть, как на белом проступают красные следы, — сам же хотел делать мир лучше? Так вперед. Гром не знал, что сказать, он не умел говорить красиво и правильно, но ему хотелось — хотелось подобрать нужные слова, достучаться до Разумовского. Кто знает, если бы он слышал, что говорил ему Разумовский прежде — быть может, дело Чумного Доктора не зашло бы так далеко… — Как я могу помочь другим, если сам… если себе помочь не могу? — Для начала стоит хотя бы попробовать, — завязав узелок на готовой перевязке Гром, сжал руку Разумовского — прохладную, но отзывчиво дрогнувшую в ответ. Странное чувство. Но он не знал, как еще передать свои мысли, поддержать — это продлилось всего несколько мгновений, а потом Игорь взялся за вторую руку — ее Разумовский протянул уже сам. — У вас отлично получается. Да уж, нянька высшего разряда… тут-то Гром и вспомнил о режиме, и что Разум не кормлен; посмотрел на холодильник — по крайней мере, они не пропустили прием препаратов, как раз после еды днем… и еще раз — на ночь. — Что заказать? — как официант, раздраженно заметил Гром, но с Разумовским — ладно, он точно знает, что этот не воспринимает его как прислугу. — Все равно, — Разумовский пожал плечами, беспокойно теребя пальцами краешек повязки, — выберете что-нибудь на свой вкус. Вот значит как… и звучит отлично… интеллигент хренов. Грома такой ответ не устроил. И сидел Разумовский — Грому пришлось сделать над собой усилие, чтобы не вернуться к обидносу «тряпка» — так смирно, сложил на коленях руки с чистенькими бинтами. Это самообладание, такое наигранное… уж лучше бы Разумовский злился, как нормальный человек на его месте. Гром только сейчас почувствовал ужасный голод. Быстро, будто боясь обжечься, набрал сайт первой попавшейся пришедшей на ум доставки, надоедливую рекламу которой крутили, кажется, в каждом супермаркете. Пицца — сойдет, да и Разумовский не походил на любителя здорового питания — здорового чего бы то ни было, невольно усмехнулся Гром, вспоминая свои недавние находки. — Выбирай. — А что будете вы? Сам он тоже взял пиццу — но более традиционную, там, где ветчина, сыр и помидоры. Спасибо недавней самоизоляции, функция «оставить оплаченный товар и любезно свалить» все еще присутствовала. Разумовский ел неожиданно жадно, прикрывая глаза от удовольствия. А Игорю — еще минуту назад голодному как волк — теперь кусок в горло не лез. Вместо этого он наблюдал — как хищник за жертвой на выгоне. И пока жертва увлечена едой, хищник должен готовиться к броску… Нет, не так — быть начеку. Только вместо чего-то опасного Разумовский впихивал в себя кусок за куском, почти не жуя — и как в него столько влезает; облизнул палец, по которому тек томатный соус, смущенно покосился на Игоря — и тот с самым невозмутимым видом отвел взгляд — так и косоглазие заработать недолго. Черт, ему вообще не стоило смотреть… Обе коробки с его заказом пусты, но наслаждение, едва коснувшееся лица Разумовского, смяла гримаса боли. И не успел Игорь как-то среагировать, как Разумовский кинулся в ванную, прижав руку ко рту. Нда, как гласит народная мудрость, жадность фраера-то и сгубила… Впрочем, хоть в этом Гром не осуждал Разумовского, тюрьма, она меняет людей, давит то человеческое, что есть и должно быть внутри. Или, может, ко всему прочему сказывается голодное детдомовское детство. Но Гром слышал вещи и похуже, чем то, как кого-то выворачивает наизнанку. Будь на месте Разумовского кто-то другой, хоть тот же Димка, Гром съязвил бы, но тот возвращается к столу, виноватый, как побитый щенок. Сам он к этому времени уже он сыт по горло, и недолго думая, подталкивает в сторону Разумовского свою подложку с почти половиной уже остывшей пиццы. — Спасибо, Игорь. Но мне, наверное, пока хватит. Молчание — почти комфортное — еще не уютное, но Грому, по крайней мере, не хочется бежать отсюда на край света, ион чувствует себя почти сносно. — Наверное, поздновато об этом спрашивать… но зачем я здесь? — прямо спрашивает Разумовский. Он не дурак, это Гром знает. Тогда почему так поздно спохватился? К чему эти вопросы? — Оказываете неоценимую помощь родине, — фыркнул Гром, — разве не так? — Думаете, меня не могли привлечь к этому по ту сторону забора? — Может, и могли бы, — пожал плечами Гром, — меня ваши договоренности о взаимном обмене услугами меня не касаются. — Просто это странно. Я плохо помню детали… и не всегда могу понять нюансы. Моя голова… она работает не так хорошо, как раньше, — почти виновато добавил он. Помню точно, что согласился, когда сказали о вашем участии в деле. А вы? Почему вы здесь? — Я же тебя поймал. Вас… Вас обоих, — Гром сделал эту оговорку в мыслях, как-то самой собой получилось. — Чумного доктора. Игорь невольно поежился — еще одного зловещего чтеца мыслей он точно не переживет. — Вас так за что-то наказывают? — спросил Разумовский, и тут же с опаской глянул на Грома, будто сам не понимал — не сболтнул ли лишнего. — Не думаю. Они искали человека, который… — Знает, чего от меня ждать? — И это тоже, — усмехнулся Гром; а еще жаловался, что плохо соображаете. Разумовский слабо улыбнулся. Этот Разумовский казался ему таким простым и адекватным, что ли. И его улыбка была спокойной, немного виноватой, но располагающей. Гром никогда не задумывался о психическом здоровье так часто, как после встречи с Разумовским. Нежели один человек способен быть сразу… За годы работы он закостенел, привык, что преступники притворяются, водят за нос, но Разумовский… ему как будто бы действительно было интересно, просто так. — Хорошо, что вы согласились. Спасибо. После случившегося люди расположены ко мне несколько… предвзято. Боятся, а потому стараются нанести удар до того, как это сделаю я. — Спасибо вам, — повторил Разумовский, когда Игорь передал ему стаканчик с россыпью таблеток. — Не за что, — Гром отвернулся — не мог смотреть, потому что уже ненавидел себя за жалось к Разумовскому — за первые ростки сочувствия — а те прорастали, как сорная трава, быстро и внезапно, непонятно откуда взявшиеся, и если не вырвешь вовремя с корнем — потом не вытравишь. Но Гром не хотел — не знал, как это сделать; и потому что то, как Разумовский нуждается в нем, в его заботе и помощи — подкупало. Заботиться о ком-то… для Грома этот опыт был необычным. По долгу службы он скорее причинял добро — через боль, разгребал последствия, и едва ли мог действительно помочь пострадавшим. — Ловя преступников, ты спасаешь их будущих жертв, — так наставлял его Прокопенко. И вот теперь у него как будто появилась возможность помочь по-настоящему… И все страхи прежние как-то сами собой отошли на второй план. И с чего он взял, что из-за пары кошмаров он непременно свернет Разумовскому шею при первом удобном случае? На ночь Разумовский принял таблетки еще раз — что и как давать Игорю подробно расписали объяснили. Инструкция по приему препаратов занимала свое почетное место в папке с другими инструкциями — а их было немало. А для надежности еще и расклеены по стратегически важны углам. Таблетки хранились в небольшом встроенном сейфе, не слишком надежно скрытым во встроенном шкафу гостиной. Ключи от него висели на одной связке с магнитной картой. Отбой в десять часов — им даже режим дня выдали, точно в пионерском лагере. Разве что вместо зарядки был осмотр комнаты, а вместо подвижных игр — сраные игры разума, правила которых Гром никак не мог уяснить. Одно облегчение, Разумовский начинает клевать носом даже раньше назначенного срока. Вряд ли в таком состоянии Разумовский способен работать головой… И что будет, если он вдруг не оправдает ожиданий? Он же гений, одернул себя Гром, ему просто нужно немного времени. И этот гений задремал, не сходя с трехногого стула, который еще и качался при каждом неловком движении — просто закрыл глаза и отключился. Гром прислушался к дыханию — похоже, что не притворяется; его лицо такое расслабленное, почти привлекательное, без вечной страдальческой мины. — Вставай… не собираюсь таскать тебя всякий раз, когда тебе захочется отключиться, — ворчал Гром. Но ему только и оставалось, что сделать все самому. Так быстрее, проще, на сегодня у него уже не было сил разбираться с Разумовским — несчастным до зубной боли, сонным, беззащитным. Гром опустил его на кровать почти бережно, укрывает — какое облегчение прервать тактильный контакт. Но отделаться от странного ощущения так же просто не получилось. Наоборот, воздух будто загустел, и вдох уже казался неподъемным усилием; все, что мог видеть Игорь — рыжие волосы на серой подушке. И плевать, что к комнате темно — он видил свой кошмар, свое наваждение. Все как в его снах, и руки сами напряженно сжались в кулаки. Эти волосы… Гром тяжело выдохнул; во рту стало сухо, и сердце колотилось как сумасшедшее, за мысли в голове вдруг стало стыдно. И страшно — но уже за Разумовского. Ведь это ему, Игорю, захотелось прикоснуться — сам себя он убеждал, что лишь затем, чтобы понять: перед ним не мираж… не его кошмар; Грому было необходимо убедиться, что на месте своих рук он не увидит снова черные пальцы с острыми птичьими когтями. Если Разумовский сейчас распахнет глаза… что-то точно изменится. С огромным трудом Гром сделал шаг назад, лишь бы не сорваться, еще один, с трудом преодолевая острое желание подойти ближе… он пришел в себя, потому что едва не упал — запнулся, с трудом удержавшись на ногах — к счастью, Разумовский не проснулся, лишь завозился, устраиваясь поудобнее, с головой укутываясь в плед. Гром был слишком взволнован, чтобы уснуть, ему срочно нужно было чем-то заняться. С каким удовольствием он бы сейчас вышел на улицу и преподал урок хороших манер местным гопарям, затянувшим в соседнем дворе частушки Сектора Газа. Но даже выбить пыль из боксеркой груши не представлялось возможным Возбуждение, подобное тому, что разбирает хищника, почуявшего кровь, все не давало Грому покоя, в голове клубились мысли — темные, понимающиеся с самого дна подсознания. Чтобы не метаться по квартире загнанным зверем — он даже выпить не мог, чтобы хот немного успокоить взбесившийся разум — Гром вернулся к делу. Несколько пропущенных от Димы дали ему право на поздний звонок. Он впервые за ведь день наконец позволил себе сигарету, приоткрыл окно и чиркнул зажигалкой. Легкие обожгло терпким дымом, по телу поползло тепло и долгожданное облегчение. Дима взял трубку после пятого гудка — Гром, похоже, все-такие его разбудил; говорил он, несмотря на звукоизоляцию и две закрытые двери, вполголоса: — Есть новости? — Привет… да, еще какие! Сумку убитой нашли, она валялась, вывернутая, через три двора в кустах. Голова перезагружалась, и пока Гром слушал Диму, делая одну затяжку за другой, мозг как будто нехотя обрабатывал информацию: а ведь сумка первой жертвы была не тронута… — Что по ближнему кругу? Кто-нибудь желал ей смерти? — Не похоже на то… конечно, многие завидовали, но чтобы до убийства… — Ладно. — Кстати, я, кажется, понял, как убийца мог заманить ее на крышу. У нее в сумке осталась визитку. Завалилась за подкладку, представляешь, второй раз уже нам везет. — Чья визитка? Чудом оставшаяся во внутреннем кармане сумки визитка лофт-проекта «Пролеты» открывала поистине прекрасный вид на новые версии. — Эта компания организовывает места отдыха на крышах. В основном это места в центе, где хороший вид — на достопримечательности или залив, но есть о особенные площадки, для своих. Я выписал с их сайта, подожди… вот, например, смотровая площадка «Крыша мира» работает круглосуточно. Каждый может забраться сюда, полюбоваться панорамой города, встретить рассвет или закат и посидеть в уютном кафе с чашечкой кофе. Сейчас начали проверку всех мужчин, которые там работают, и кто недавно заказывали экскурсии. Гром хмыкнул — да, это очень в духе Питера. Ему и самому раньше нравилось гулять по крышам — до того, как ему приходилось сидеть сам в засадах, осматривать трупы и снимать неудавшихся самоубийц. Дотлевшая сигарета обожгла пальцы, и он, ругнувшись сквозь зубы, выбросил ее в форточку. — Понимаю, мне тоже это не нравится, — Дима принял его слова на свой счет, — но пока придется прорабатывать версии, все по-отдельности — мне сказали не заикаться про объединение дел. И версия с маньяком, сам понимаешь… народ, мол, и так в стрессе. — Как обычно. Мне кажется, убийца знал жертв, и есть более конкретный признак, почему пострадали именно они. И еще, про первую жертву — нужно проверить эту версию с ней, искать все, что может связывать ее с этими… как ты сказал, Этажами? — Пролетами. Думаешь, их могли использовать как предлог, и преступник заманил девушек на места убийств? — Возможно. — Ну конечно… — на другом конце линии Дима улыбнулся, — вот, я сейчас на их сайте. В списке локаций наших мест, конечно же нет, но — здесь есть информация о секретных точках; они открыты для посещения, и все желающие могу заняться их поиском. Но если мы возьмемся за них всерьез… Пролеты довольно известны в городе, они работают с клиентами из Европы, и если мы проявим излишний интерес, могут начаться проблемы… Огласка, все такое. Возможно это не так уж и плохо… Грому не хотелось признавать, но пока не будет огласки, у них связаны руки — Мне не нравится, что придется передать это дело кому-то другому. — признался Дима. — Тебя уже готовы отправлять под прикрытие? — Вообще-то это секретная информация, но да… я буду типа студентом, который сочувствует делу Чумного доктора… А ты как? Держишься? — Сносно. Как воспитатель в младшей группе детского сада Как маньяк, которого заперли с жертвой, и не знаю, чего мне больше хочется, убить ее или сделать чего похуже. От второго варианта Гром отмахнулся — почти брезгливо, ведь недавно виденные голые плечи и торчащие ребра Разумовского — совсем не соблазнительное зрелище. Он — не богатый извращенец, чтобы ему нравились подобные вещи. Он нормальный — и дело даже не в Птице… Отгоняя мысли прочь, Гром снова попробовал сосредоточится на работе; впился глазами в комментарии к посту о смерти Марии Ван. Среди этих людей может быть он, убийца, ведь это его минута славы, болезненная тяга во внимании. Допрыгалась, красотка Чумной Доктор снова в деле))) Учила девочек ноги раздвигать, вот и результат Куда смотрит полиция??? Ничего нового — злорадствующие, любопытствующие и критикующие работу полиции. Нет чего-то особенного, странного или жестокого. Тогда Игорь решает, что нужно пойти другим путем: первым делом — отсеять тех, кто смотрел трансляцию и комментировал — в этот момент преступник был слишком занят. Гром не особенно разбирался в социальных сетях, но если выбор жертв так важен… Если преступник вязан с этими девушками в реально жизни… сосед, однокурсник, сопоставить их контакты и комментаторов, особенно тех, что проявили внимание к обоим постам. Он нашел страницу Марии, неожиданно быстро; ожидал чего-то откровенного, провокационного, но ошибся. Девушка действительно призывала очистить город — но всего лишь от выхлопов и смога. Ну что ж, хоть тут обошлось без Чумного Доктора. Еще были посты о полах и гендерах, в которых Гром, правда, ни черта не понял, хоть и ответственно попробовал прочитать несколько записей. «Отношения любви и свободы», гласил очередной заголовок — Гром невольно хмыкнул. Девушка активно продвигала тему сексуального просвещения и даже читала лекции в нескольких уважаемых университетах. Гром отправил Диме короткое сообщение, чтобы тот расспросил парня в этом направлении. Маловероятно, чтобы на той видеозаписи был любовник. Не проще было бы столкнуть девушку с крыши, если уж он смог заманить ее в такое уединенное место. Нет, огонь был важен. Он — еще одно действующее лицо, еще один сообщник, вдохновитель… убийца. Гром хотел пересмотреть трансляцию, но передумал, ему было достаточно просто закрыть глаза, чтобы в сознании, как на кинопленке… Преступник выглядел странно, нелепо. Очевидная маскировка — и маска, и одежда не по размеру. Если отстраниться от предыдущего убийства и порассуждать — это могла бы быть даже женщина. например, бывшая поклонница, или конкурентка за внимание аудитории. Глупости, конечно, но на памяти Грома убивали и за меньшее. Спал Гром без сновидений — сказывалась смертельная осталось — но недолго. Около четырех что-то его разбудило — прислушался, но никаких посторонних звуков. Но что-то внутри беспокойно возилось и свербело. Проверить Разумовского — чтобы унять смутное беспокойство. От прозрачной панели комната просматривалась отлично — узкая кровать, рядом тумбочка, стол и стул, полный порядок. И Разумовский — Гром не слышал его голоса, не видел лица, но то, как он свернулся на кровати, как белые — даже в полутьме их видно — пальцы вплетаются в волосы — просто кричало: что-то не так. Что ж, в его ситуации, должно быть, ночные кошмары — меньшее из зол. Но Разумовский не проснулся от захлопнувшейся двери, а стоило Игорь встряхнуть его за плечи, заскулил, забился в его руках, не в силах вывернуться, как попавшаяся в силки птица. — Просыпайся, черт тебя дери… — Гром сам уже чувствовал себя беспомощным ребенком, встряхивая Разумовского, разрываясь между желанием отвесить ему хорошую оплеуху и успокоить, обнять, как маленького. Так ведь помогают… и он решился опробовать — быстрее, чем глупая идея успевает пройти отбор логики и фильтров, всех «правильно» и «неправильно». — Сережа, — позвал он, — Сережа. Ты меня слышишь? Это совсем не так, как днем, на свету. Все по-другому, ближе, проще. Не видеть — только чувствовать тепло другого человека. — Все хорошо. Ты в безопасности. Сережа… Грома коробит — от ситуации, от того, как спокойно, почти ласково он сам обращался к Разумовскому. Хочется ударить уже себя — врезать по лицу, чтобы забыть такие обороты, но он продолжает, с привычным упрямством: — Это был сон. Сам Игорь и сейчас был как во сне; свет скрашивал привычную уже уязвимость, и по мере того, как Разумовский затих в его руках. Что ж, это теперь его проблема… его ответственность. — Сон? Сережа прильнул ближе, и коснулся лица Грома кончиками пальцев, провел по щекам, У Грома перехватило дыхание от неожиданности, но он и не подумал отпрянуть, ему было почти приятно — может быть потому, что проявляя заботу, люди подсознательно ждут ответа, и принимают его как должное… не иначе. — Вы… — его голос звучал так разочаровано, что внутри у Игоря все оборвалось — снова. Это не обида, нет, но кого еще Разумовский собирался тут увидеть? Никто кроме Грома не согласился бы охранять этого маньяка, а он еще и разочаровывается… Гром и сам не понимал, почему недавняя мягкость стремительно редела под напором раздражения. Похоже, Разумовских рассчитывал, что проснулся в объятиях кого-то другого… Олега Волкова? Гром поспешно отстранился, и в который раз благодарил темноту вокруг — чувствуя, как горит лицо — пусть он все сделал хорошо, поступил не то, что правильно — человечно, так вот опять что-то не так. — Вы в порядке? Я могу идти? — Нет, пожалуйста, стойте, — Разумовский вскрикнул, громко, неуместно — похоже, он действительно был напуган, — прошу, нет, только не уходите, не надо… — Как думаете, я действительно… сумасшедший? Они снятся мне каждую ночь. Люди в огне, как они умирали. Они кричат в моей голове до сих пор… так тяжело. И тюрьма. Там было страшно, и я не мог сделать ничего, только терпеть… а потом у меня не осталось сил даже для этого. Я так устал… но не могу отдохнуть даже во сне. А я… я не убивал их, не в том смысле… а сейчас, воспоминания будто обрушиваются. Как будто это был я, и мне страшно, Игорь. Страшно закрывать глаза. Игорь, я действительно схожу с ума? — Я не знаю, — он говорил, как есть, избегая давать ложную надежду, — но у каждого есть свои ночные кошмары, которые преследуют. У вас их больше… оно и понятно. Спите, я оставлю свет в коридоре. Это должно помочь. И он оставил Разумовского одного, в надежде, что утром у того хватит сделать вид, что все это было всего лишь сном.