Розарий

Вдох. Ветер вновь пришел откуда-то с моря. Приблизился, подкрался неслышно, протянул осторожные руки. Ветер жив, у него теплая кожа, а бурные сосуды — из сотен воздушных течений. Холодные вены, теплые артерии, нервы из поднятой с земли пыли. Его прикосновение — теплая волна затхлого воздуха. Ветер тих и осторожен, на самых кончиках пальцев ступая по волнам, он опасается нарушить вечный сон Розария. Выдох. Скрытый туманами горизонт пошел волнами, вздрогнул и поднялся из бездны расстояния. Сон величественного Левиафана был потревожен, и он встал. Он сдвинул горизонт, расплетая бесконечные витки своего тела, и само тело его и есть Вселенная. Змей потянулся и зевнул, расправляя окаменевшие легкие. Левиафан встрепенулся, очищаясь от пыли веков и тысячелетий покоя, покинутого снами. Его смерть даровала жизнь мирам и покой ему самому, но даже ей не удалось забрать его. Его исполинские глаза открылись, но один из них закрылся снова - соринка-Солнце застряла в его глазу. Зверь взмахнул ресницами - и уничтожил солнце. Его нет, как и не было никогда, ибо в настоящем его существование лишено смысла. Каждый виток его тела - галактика, каждая чешуйка на его сверкающей черной шкуре - планета. С разворотом каждого витка галактики исчезают, одна за другой гибнут планеты. Но Вселенная не умирает, ибо он сам и есть Вселенная, его тело — материя, мысли - время. Его сон - жизнь, а пробуждение — смерть. Мнимые границы его тела нежно укутаны горизонтом, подобно птице, обернувшейся ради тепла собственными крыльями, Змей одет во вьющиеся локоны тумана. Левиафан хранит тепло своего закоченевшего тела, разметав по небесам волосы-облака. Пространство - его плоть. И нет больше ничего в этом мире, лишь только он. За время сна его кости размягчились, мышцы загнили и истрепались. Только чешуя еще хранит лоск ушедших эпох, память о тысяче миров, существовавших до этого, о тысяче снов Змея... Все остальное лишено смысла. Все остальное - только сон. Левиафан спит, и во сне своем он видит мир. Быть может, этот, или следующий. Змей не видит снов, ибо сны его - реальность. Мир состоит лишь из него одного, планеты - лишь частицы грязи в его чешуе... Стоит лишь закрыть глаза. Открой их — и он исчезнет, станет невидимым. Целое растворится в мелочном море деталей. С открытыми глазами не услышать его дыхания, не увидеть его тела, не почувствовать на себе его взгляд. С открытыми глазами невозможно воспринять реальность. Но стоит всего лишь опустить веки - и ты услышишь. Зверь здесь, обнимает тебя бесконечными витками, душит, сжимает, вдыхает кислород в твои легкие, подгоняет в отчаянии бьющееся сердце. И ты почувствуешь его собственный кровоток, сокращения его груди. Прикоснись к его чешуе, и поймешь, как же бесконечно уязвимо и по-детски нежно его бессмертное тело... Она открыла глаза. Ветер коснулся ее щеки, снимая с нее упавший волос. Его прикосновение казалось нежным, пропитанным любовью, на которую способна лишь родная мать. Его крылья были теплыми настолько, что казались отвратительно живыми. Так же, как отвратительно живы копошащиеся жирные черви в горсти напитанной перегноем земли. Ветер даже нес с собой запахи перегноя, едва слышный аромат плесени в канве пораженного древней и неизлечимой болезнью дыхания. Ветер не приносил прохлады. В нем не было места надежде или облегчению. Именно этот ветер задувает последнюю свечу у изголовья смертного одра. Именно он в бескрайних морях последним тревожит паруса, предрекая мертвый штиль по следам бури. Он проносит грозовые тучи в обход изнывающих от зноя пересохших водопоев. Понятия надежды или спасения были чужды ему, как чуждо рыбе понятие костра. Она сделала вдох. Лишенная границ и граней тишина Розария обращала воздух в вязкую асфальтовую смолу, не допускающую сподвигов и движений. И, подобно той же смоле, воздух поглощал все живое, консервировал отсутствием кислорода, замедлял до бесконечности разложение, выпуская на поверхность лишь медленный неповоротливый пузырь последнего выдоха. Ветер здесь. Случайный гость, не более. И наделенный едва ли большими правами. Ветер еще жив. Пока жив. Пока в его легких еще остался кислород... Ветер еще жив, но уже начал разлагаться. Ветер пытается нащупать дно. Его прозрачные перья скребут бесконечную серо-желтую пыль, его когти царапают стены. Он пытается сдвинуть воздух, пронестись по дороге легкой поземкой, очистить город от пыли, очистить его от зданий. Уничтожить давно уже мертвое, чтобы живое могло придти ему на смену... Ничего. Воздух застыл. Казалось бы, отпусти перо на уровне глаз, и оно не улетит, не будет падать. Оно так и останется висеть здесь... пока не станет частью вечного города. Пока Розарий не поглотит его. Быть может, ей хотелось бы предупредить ветер, но она не стала. Это бы ничего не изменило. Осужденному, идущему на смертную казнь, никто не преградит дорогу. Никто не остановит его, не возьмет за руку, не наклонится к его уху и не прошепчет: "Постой, ты же сейчас умрешь!".. Ветер сам обрек себя. Может, стоит оставить ему хотя бы пустую надежду... пусть даже и из соображений некой изощренной жестокости. Осужденного вывели из камеры и сообщили, что его ожидает помилование, что ему надо пройти с ними. Его глаза загораются, он следует за этими людьми. Его глаза горят даже когда его выводят на улицу, и он видит толпу одинаковых лиц, собравшуюся у подножия эшафота. Его глаза продолжают гореть даже когда... Она подтянула колени к груди. Глаза ветра гаснут на миг, но огонь надежды сменяет огонь тревоги. Он еще жив... или нет. Ровно секунду ветер бьется в припадке, подобно погребенному заживо. А после - он просто ложится в пыли. Он еще не смирился, но пытается заставить себя. Глупая идея выглядеть достойно перед смертью лишь в собственных глазах... или глазах спасителей, в которых он более не верит. Забавно, но перед смертью мало кто догадывается, что будет потом, когда найдут его тело. Если лицо твое будет искажено маской ужаса, никто не скажет, что ты недостойно встретил смерть. Никого даже не посетит подобная мысль. Лицо мертвеца, сохранившее достоинство, вызывает в людях лишь размышления об относительно легкой гибели: от старости или же в объятиях сна. Черты, искаженные мукой — только неприятное чувство в животе и мысли о смерти в муках. Уже не важно, о чем ты молил: быстрее окончить твои страдания или просто не хотел умирать... Но последнее — глупо. Умирают все... Челюсти ветра размыкаются. Последний глоток кислорода обращается в слова... Крамольные иконостасы чудовищ, корявыми линиями выведенные на смятой бумаге, дремлют под корой детского мозга. Призраки и скелеты, монстры и то, чему еще нет названия, и то, чему его никогда не будет, вырываются ночами за пределы органической темницы. Сон разума рождает чудовищ, в данном случае — буквально. Вопрос детской смертности поднимается слишком часто, чтобы в подобных спорах рождалась истина. Ребенок знает. Он видел. Он помнит все, что создал по образу и подобию кошмарных снов Левиафана. И, подобно Левиафану, чудовища являются целым миром — миром одного ребенка и тысяч детей вместе с ним. Подобно Левиафану, спящему пока бодрствует мир, они дремлют, пока ребенок не уснет. Пока его сон не воссоздаст их из сонного праха. Каждый рассвет искажает их силуэты, выбрасывает их в дневную кому, но на закате они проснутся. От них нет спасения. И не может быть. Ребенок рвет одеяло обгрызенными ногтями. Ребенок молится своим собственным богам, в честь которых никто и никогда не возводил храмов, в которых он сам не слишком и верит. Бога, имя которому мать, он не сможет позвать. А если и сможет — бог не придет. А если и придет — то не поможет. Потому, что это его собственные демоны. Это не те чудовища, которых играючи побеждают мифические герои. Скорее те, от рук которых они падают, чтобы больше уже никогда не встать. В бессловесных молитвах ребенок ожидает рассвета, осознавая со всей холодностью на каком-то уровне сознания, что рассвет уже никогда не придет. Для него, по крайней мере. Чудовища, созданные Левиафаном. Чудовища, созданные им. Нет никакой разницы между ними, несмотря на тысячу отличий. Чудовища, созданные ребенком, не смогут убить его родителей, они не смогут навредить никому, кроме лишь собственного создателя. И они жаждут его крови. И он не может их уничтожить. Кто угодно может это сделать, но только не он. Кто угодно из тех, в чьем мире нет чудовищ. Миры без лекарей погибают от болезней. В мире с тысячей лекарей их профессия быстро теряет смысл. Ребенок знает, что нужно бежать. Прятаться. Зарыться в одеяло с головой. Но это его не спасет. И это он тоже знает. Чудовища существуют лишь в его голове. Они умрут лишь с его смертью... И, быть может, ему стоит чувствовать себя героем, и он пытается, но не может. Это сильнее его. Он всего лишь ребенок... Кривые пальцы полуночи смыкаются на его горле, и он готов принять смерть. Быть может, это и есть высшее благо?.. Челюсти ветра остаются открытыми. Разложение касается невидимых связок. У него уже давно нет легких. И последний выдох его, обращенный историей, исторгнут ссыхающейся трахеей. Она делает вдох, воображая, что это и есть тот жест, которым закрывают глаза мертвецам. Из ее груди вырывается кашель — каменеющий труп ветра обращается в прах, растворяется в смоле воздуха. Пыль оседает на ее волосах. Быть может, и они уже обратились в камень... Быть может, в камень обратилась лишь ее душа, но и этого достаточно. Для трагедии нет причин. Слезы каменеют, не успев даже родиться в железах. Здесь все обращается в камень. Быть может, ей стоило рассказать ветру собственную историю? Сделать так, чтобы тело его не вызывало мыслей о страшных муках. Быть может, еще не поздно это сделать... Но она не делает. Она выпускает воздух из легких, позволяя ветру упокоиться в могиле пыльной земли. Какая-то часть его, и ее заодно, до безумия спокойна. Право на последнее слово удовлетворено сполна. Ее глаза закрылись.