Стезя

Бабка Настасья всегда была очень странной. Говорила про резные деревянные терема с красными крышами, когда сказки сказывала, хотя кончила всего один школьный класс, молитвам меня учила, хоть никогда крестным знаменем не осеняла, да плакала о чем-то своем частенько. — Скоро уйду от тебя, — говорила мне да гладила узкую полоску выцветше-медных волос на моем запястье. Сама же как-то ее повязала — выдрала мне волосы, а после своими душистыми травяными настойками и залечивала. Хорошо, дернула не от самого виска. Я смотрю на волосяную полоску и близоруко щурюсь в неверном свете тускло-желтой лампы. Права была бабка — скоро она уйдет, совсем ей осталось недолго на свете жить. Давно уж она почти не встает со своей постели да на крыльцо не ходит, а раньше полдеревни на пороге своем собирала — гадала желающим по ладони (кто кого пережить сумеет, кто первым весной поженится, кого утка сегодня за палец тяпнет) да крупными глотками пила одну из своих настоек, от которой, однако, никогда не пьянела. За окном — ночь, черная-черная. Лампа тускло подмигивает погруженному в ленивую тишину дому; кто-то сонно ворочается в соседней комнате, когда уже переваливает за полночь. Я привыкла. Я сюда специально не спать приехала, а следить за бабкой Настасьей, пока другие от нее отдыхают. А, впрочем, может, дело в том, что бабка сама меня сюда притянула, не знаю уж, как именно она это делает, но ведь оказалась же я здесь опять, хотя после того, как она мне что-то там отдала, обещала себе больше не возвращаться. Бабка Настасья что-то шепчет себе под нос в полусонном бреду, когда я подхожу к столу, чтобы поменять ей бокал с водой, и хватает вдруг меня за руку. Вода расплескивается по постели, но бабка лишь нетерпеливо машет рукой. Глаза у нее в противовес тому, какими были сегодня утром — ясные-ясные, выцветше-карие. Похожие на выгоревшую прядь на моем запястье. — Уйду я скоро, Настенька, — говорит она. — Пора бы тебе мой дар до конца принять. На! На! Бери его весь до капли! Она дергает прядь волос из своих взлохмаченных косм — от виска — и до боли сжимает мою ладонь. Я будто слышу, как хрустят немеющие пальцы, но двинуться нету сил. Бабка смотрит провалами выцветше-карих глаз, до боли напоминая колдунью из страшных сказок, и сухими костлявыми пальцами со сморщенной кожей узел из пряди у меня на руке распутывает. Распутывает — а сама гладит белую полоску незагоревшей кожи. — Нече бояться тебе, — говорит, улыбаясь беззубым ртом, — нече. Ты только терпи да слушай. Так она говорит, говорит — и знай себе, мою прядь да свои седые патлы в косу сплетает, чтоб снова потом на руку мою навесить. И льются, льются из ее редкозубого рта молитвы да наговоры (все без крестных знамений), а дом — продолжает спать, и я молчу словно привороженная. Даже часы дремлют — не тик-такают и стрелками не шерудят, да одно и то же время показывают — всего-то лишь четверть первого, будто ночь приостановилась. Бабка сплетает мудрёный узел — и вот косица из прядей уже сидит на запястье у меня как влитая, стягивает собой кожу, почти что жжется. И сама я стою наговорами очарована — тело словно набито ватой, и как тут сдвинуться с места, когда происходит что-то… такое. Невообразимое. Вдруг с места сойдешь — а тебя молнией вдарит? Бабка бормочет себе под нос и хлопает меня по руке. Все молитвы мне перечла — и ту, где в вода течет ключевая, и ту, где на горе Сионской стоит купоросный крест, и даже ту, где Богородица у престола с мечом в руках. И все эти молитвы как будто в меня вошли. Вплелись серебряной прядью ее волос, вошли золотой стрелой, обвились змеею вкруг моего запястья. — Все ты будешь уметь, — сказала, — и карты тебя будут слушать, и травы сами в руки будут идти, и ветер тебе будет сказки сказывать. Ты ничего не бойся, будь умной и доброй, ты ж моя правнучка. Мать твоя отказалась мой дар принять, а такое только раз в жизни и предлагают, так что бери, бери его весь до капли и ничего не бойся. Она сжимает мою ладонь, и у меня тут же такое дикое чувство растет внутри, что я каждую ее косточку ощущаю. Понимаю, как они между собою взаимодействуют, где хороши, а где слабые и истертые. — Забирай! — вновь настойчиво повторяет прабабка, и голос ее словно бы истлевает. — Забирай, Настасья. Я сжимаю ее руку в своей в ответ — и мудреный узелок на моем запястье как будто вспыхивает, опаляя кожу. Он плавится, плавится — и словно въедается прямо в кость. И чем сильнее жжение — тем слабее хватка прабабушки на моей ладони. Да еще пальцы у нее… остывают. Рука горит, а обнимающая ее ладонь — холоднее льда. И когда жжение утихает, пальцы прабабушки расслабляются. Она едва ощутимо кивает и закрывает глаза, затихая. Я оседаю на пол подле ее кровати. Надо кого-нибудь разбудить, позвать, сказать, что ей стало хуже, что она умирает. Но я сижу на полу и смотрю, как перестает опускаться ее грудь под белым покровом старомодной ночной рубашки, и подняться не получается. Только когда часы прерывают дрему и начинают тикать, у меня выходит оторвать колени от истертого старенького линолеума. Время снова несется, больше не задерживая рассвет, и я поднимаюсь на ноги, чтобы вначале разбудить мать. Она сильная, ей и узнать все первой. Захожу в соседнюю комнату, трогаю ее за плечо — и сразу запястье новой волной огня обжигает. А перед глазами — то ли как будто лошади, то ли дым струится от сигарет. Стало быть, сновидение. Отдергиваю ладонь, глажу по волосам, зову. И она встает. Открывает глаза, и зрачки ее в полумраке предрассветной горницы как будто еще видят не стену напротив, а жеребячью гриву. — Тебе чего?.. — Там… кажется, там прабабушка умерла. Мать вскакивает, одергивается вся, шаркает тапками, торопливо волосы за уши заправляет и как будто даже дышит на счет. А я стою. Часы тик-такают над прабабушкиной кроватью совсем как вчерашним утром, за окном рваной раной алеет рассвет, мать будит остальных домашних, а я… я стою и потираю свое запястье. Мудреный узел из волос оттуда уже исчез, осталась лишь темная выжженная полоса и какой-то смутно похожий на солнце знак. Вокруг разражается настоящая суета. Вызывают скорую, молодая бабушка плачет, мама на мгновение останавливается и трет пальцами болезненно ноющие виски, прежде чем торопливо уйти в горницу заправлять кровати… А прабабка Настасья встает вдруг из своего тела как будто из опостылевшего ей гроба, молодая совсем девчонка, как с фото в семнадцать лет, оправляет красную юбку и мимо меня проходит. На запястье у нее, скрываемые белыми рукавами, темная полоса и смутно похожий на солнце знак. Она останавливается на мгновение и кивает мне, а после выходит в двери. И я понимаю, что через семьдесят два года мне тоже идти по ее пути. Но сначала все эти годы надо хорошенько прожить. Я наконец двигаюсь с места, и не обращая больше внимания на пустое тело, над которым скоро по традиции заголосят плакальщицы, лезу под кровать доставать прабабкины старые карты.