Стезя

Когда я приезжаю в деревню, мне очень хочется начать верить в бога или какие-нибудь божественные символы да тотемы. Такое, наверное, многим знакомо, кто имеет стареющих родственников за пределами городской черты. Верить или не верить — вот в чем вопрос. Моя прабабка надсадно кашляет, растирая мне спину, и говорит, что как бы ее ни тянули, никуда она не уедет. — Где я, — говорит, — родилась, там я, — говорит, — и помру. Мою прабабку зовут Настасьей, и ей восемьдесят девять лет. Она пережила войну и собственного сына, а еще ее в этой деревне все отчего-то зовут колдуньей. Я-то в это особо не верю. И мать моя в это не верит. Глупости все это, говорит, и сплетни. Только стоит мне в деревню приехать, я очень хочу думать, что все ее слова — просто ложь, исторгаемая ею из страха. Что колдовство существует на самом деле, и бабка Настасья не просто так, раз за разом растирая мне спину, красующуюся бугорками выступающих позвонков, под нос себе какие-то молитвы и наговоры шепчет. Ведь как может быть бабка Настасья что-то делать плохое, глупое или неправильное, если в своих наговорах обращается вечно к богу? Вот как сейчас. В доме темно и душно, на часах ночь уже за полночь перевалила. Я на стуле сижу, ссутулившись как-то угрюмо и вперив глаза в старенький потертый линолеум. На мне белая ночная рубашка, легкая-легкая. И я в ней призрачная как будто. У прабабки иссушенные временем руки, и косточки в пальцах все-все ощутить можно. Или это мне просто так кажется… Она по обыкновению своему спину мне растирает и какие-то незнакомые наговоры шепчет. «Четыре угла, четыре креста, посреди двора…» Мне кажется, я слышу собственное дыхание в такие моменты — когда давящая тишь достигает своего апогея, и разрывают ее только молитвенные шепотки старухи, днем улыбающейся всем с крыльца темными провалами пустых десен. Прабабка считает подушечками сухоньких пальцев мои позвонки, надавливая на каждый, и до красноты массирует мою спину. «На горе Олифе стоит престол…» В такие моменты мне кажется, что вокруг удушливо пахнет ладаном. Или кадильным дымом. Хотя, может, это просто кто-то жжет поле неподалеку. Но именно в такие мгновенья хочется верить во что-то… во что-то высокое. Мистическое. Сакральное. Если не в христианского бога — как верит (или просто делает вид, что верит) мать, то в какие-нибудь астральные сущности. Во что-то, что способно дать тебе силы жить, когда остается только опустить руки. Потому что бледная спина с выступающими позвонками после прабабкиных наговоров уже не хрустит, да и боль в шишке между лопаток медленно утихает. Я встаю с табурета, низко кланяюсь старухе, именем которой сама зовусь, и, по-прежнему вперив взгляд в пол, говорю: — Спасибо, бабуль. А та смеется, причмокивая провалами пустых десен, и говорит: — Мне не нужно твое спасибо! Лучше иди-ка сюда, Настасья! Она зовет меня так, как зовут ее, на старомодный лад, и вырывает, пока дотягивается, из длинного рыже-каштанового хвоста тонкую неопрятную прядь волос. И — шамкает неразборчиво и тихо беззубым ртом: — Ведьма, оно, вишь как, от слова «ведать». Вот и я все знаю да ведаю. И ты скоро все знать будешь. Стоит обратно дернуться — отпускает. Сутулится на старой пружинной своей кровати и над прядкой волос моих что-то шепчет. «Дурной глаз…» «Из реки — щука, с топора — огонь…» Спина не болит. Совсем-совсем не болит, даже косточки не хрустят. Только бежать из дому хочется как можно дальше. Бежать не разбирая дороги, спотыкаясь да в траве путаясь неустанно. Бежать хочется, да ноги вот будто бы приросли к полу. Прабабка поднимает на меня выцветше-карие глаза с пожелтевшими белками и ухмыляется. — Что, боишься меня, Настасья? Что, часто тебе говорят, что никто не стоит над нами? Мать моя и в церковь особо не ходит, не то чтоб молитвы знать. С ней о таком серьезно не поговоришь, мнением не поделишься, она только и велит, что глупостей не болтать. Живет по написанному. Говорит, своими книжками о зарубежных фейри да сказками о славянских божествах я религию оскорбляю. Говорит, православной быть и без походов по церквям можно. Но иногда… нет, она уж очень противоречива. Прабабка совсем другая. Я в детстве слушать ее любила, она меня будто к чему готовила. И сказки свои рассказывала, и наговоры на ухо перед сном шептала… Она считает, на свете все есть. У нее и ладони как у настоящей ведуньи — сухонькие, маленькие и горячие. Здоровые. Она гладит мне кончики пальцев с длинными ноготками и что-то себе под нос наговаривает. А потом дергает на себя да чем-то запястье стягивает. — Ты не бойся меня, — говорит, — Настасья. Мать твоя мне не верит… Так что на, забирай его, забирай! Ведь тебя в честь меня назвали… Темнота в комнатах густая и непроглядная, такая, что прямо хоть глаз выколи. Руку вытянешь — и не видно. Все давно уже спать легли, а я все сижу, сижу… повязанную старухой мне на запястью прядку, переливающуюся оттенками рыжины, в свете ночника упрямо рассматриваю. «Ведьма — от слова «ведать». «Забирай его, забирай!» Подушечки на кончиках пальцев отчего-то приятно горят, их покалывает. Слова как-то сами собой в голове всплывают. Я смотрю на огонек ночника до слезящихся от тусклого света глаз и чувствую уже очень знакомый запах — так у священников пахнет кадильный дым. И чувствую, что шишка между лопаток мне на спину больше не давит. Чтоб над больными молитвы петь, ведунье быть абсолютно здоровой надо. Я смотрю на прядку каштановых с рыжиной волос, обернутую вокруг своего запястья, и думаю, как быть дальше.