Иногда я вот думаю — что же ощущали мертвые поэты Серебряного века (сказочники, мистики, символисты), когда стихи свои друзьям или возлюбленным посвящали? Ведь посвятить кому-то — словно все свои чувства в буквенную вязь впечатать. Увековечить любовью слово — или в слове увековечить свою любовь.
Что они чувствовали, оставаясь наедине со своими стихами, когда близкие их оставляли?
Я вот чувствую тошноту. Грудина пухнет, сердце к глотке комком подкатывает, бьется в горле неистово, и саму себя от одного взгляда на эти строчки на части разорвать хочется. А вместе с собою — и все свои мечты о подсолнухах, телескопах и гамаках.
Ибо что делать, если сердце твое навзрыд плачет по тому, чего уже не вернуть, и никакие снадобья его успокоить не помогают? Ни полынь, ни роза, ни горицвет… Какой травою спасаться от чувства, что само по себе живучей любых сорняков и прекрасней самой красивой розы?
Впрочем, ему и в ядовитости не отказать.
Только и остается в итоге очередной ядовитый реквием написать. О чувствах, телескопах и желтых цветах, мать их. Может, тогда отпустит.
Обычно я мучаюсь болью меньше, но сейчас мне кажется — это снова все знак на моем запястье. Любое чувство он усиливает стократно, любое желание — тотчас же исполняет.
И только тогда магия его не работает, когда чувство с желанием сталкиваются. И потому сколько б ты ни просил — боль в грудине ожогом отзываться не перестанет. Потому что ведунье чувства полезны для ворожбы — сильнее обычного снадобья получаются, амулеты самые лучшие создаются… И не беда, что все это делать некому, потому что не хочется перед другими природу свою обнажать.
Сколько раз я вот так по бумаге ручкой скользила и щурилась в свете лампы — по пальцам не перечесть. И только последний раз мне аукается. От последнего только в грудине, кажется, лишь больнее, и сердце раздувается словно шар.
Как будто неправильно сделала я здесь что-то; неверно преподнесла. Однако реквием ведь на то и реквием, хоть к поэзии его толком не привязать. С другой стороны, как еще назвать поэтическую молитву, обращенную к человеку, который для тебя умер?
Разумеется, фигурально.
А, впрочем, может быть, это просто август — он всегда наваливается тяжестью, душит и угнетает, точно сжимает в тисках каких. Это небось из-за Преображенья все — к праздникам душа ведь всегда волнуется, даже если ты те праздники и не чтишь особо, ибо не знаешь толком, во что ты веришь, и чей знак на руке твоей навсегда теперь отпечатан.
Я комкаю листок бумаги, который уж пятый день кряду на столе у меня валяется — он исчеркан, испачкан и чуть не десять раз мелкой вязью вдоль-поперек исписан — и кошусь в бесполезной надежде на мертво отблескивающий лунным отражением в пустом экране мобильный.
Конечно, мне уже ничего не напишут. Не после глупой, несвойственной мне, но столь разрушительной истерики.
Листок мнется в ладони еще сильнее, но мне известно его содержимое наизусть. Я сбрасываю с себя халат и дергаю замок на балконной двери.
Коль не работают ни травы, ни наговоры, стоит попробовать полечиться лесом, пусть и живешь от него в десятке пыльных, утомительных километров, выступающих как препятствие, впрочем, лишь только днем. Зато ночью, если захочешь в чащу — просто посильнее пожелай этого, и солярник тотчас же все исполнит.
Луна в небе висит огромная, желтушная, нездоровая. Сегодня — удивительно похожая на меня. Я шагаю за порог низкой балконной двери прямо в густую траву, и только над головою у меня смыкается березовый хоровод — дышать становится словно легче.
Видать, верно это, прийти сюда — гляди-ка, и сердце в глотке уже не пухнет, не бьется там. Авось тут и случится чувство похоронить.
Я ежусь от бегущего по голым ногам холодка — трава росистая, а на мне даже тапок домашних нет, одна только ночная рубашка, такая же старомодная, как и в моей деревенской юности, с воротничком, вытачками, рукавами и кружевами. Как из другой эпохи. Ветер окутывает меня, обдувает — и запевает тихонько строки моей стихотворной заупокойной мессы, остается только хрипло подхватывать их да идти туда, куда тебя тянут легкие призрачные лесные руки.
Заклиная водой и ветром, желаю счастья,
что б ни встретилось там тебе на твоем пути.
Ветер плачет со мной в унисон, завывает на все лады, и качаются и скрипят в тон ему пышные кроны вязов. Мы выходим на одуванчиковую поляну — хоть сейчас садись да заплетай в золотую корону венка одолевающую тоску — и нас встречает нарастающий с каждым шагом лиственный шелест, похожий на хлопки тысяч и тысяч маленьких зеленых ладоней.
Заклинаю огнем и травами, будь смелее
и шагай через рамы, пороги и бруствера.
Я молча иду, глядя себе под ноги и только чувствуя, как тонкие остренькие травинки лезвиями впиваются мне в ступни. Их маленькие острия покалывают кожу и словно бы отвлекают от горящей грудины, хоть и остывшей малость, да все равно стремящейся раскрыться супротив моей воли.
И только полыхнувший на миг знак на запястье разрушает мою пустую сосредоточенность.
Я вскидываю голову только ради того, чтобы увидеть, как рассеянный лунный свет будто бы собирается воедино — формируется в призрачное тело, перетекает в знакомый тоненький силуэт. Секунда — и я застываю, прикованная к земле травами, то ли предавшими меня и не давшими мне сбежать, то ли спасшими меня от падения.
Знакомые руки, знакомые скулы, знакомый изгиб бровей…
Фигура ткется из лунного света как волшебное полотно, состоящее из мириад крошечных светлячков, и нежные губы улыбаются мне с беззлобной, какой-то почти застенчивой — так давно въевшейся в память, что уже не вытравить — насмешкой.
— Жаль, у нас не сбылось, — говорит фигура словами из моего реквиема; моего прощального заклинания. — Жаль, не сбылось, в этом ты права. Вот только на свете многое не сбывается, и ни к чему упокоивать каждого ушедшего в своей памяти, особенно если ты… это ты.
Я молчу, не в силах ни рта открыть, чтоб покаяться, ни зажмуриться, чтоб это все не видеть. Да не может такого быть!..
…ведь не может, правда?..
Фигура перетекает лунными светлячками, рассеивается от ветра и снова ткется его же тонкими холодными иглами, постепенно перемещаясь по всей поляне и подходя ко мне ближе, ближе… Пока мягко прищуренные светлые глаза не оказываются ко мне вплотную.
— Со смертью не шутят, милая, — говорит фигура и легонько, словно бы как-то замедленно клонит голову к остренькому плечу. — Вот ты написала мне заклинание да назвала его своим очередным реквиемом, а меня теперь нет на свете. Все случилось как ты и зачаровала — на той крыше слишком уж парапет крошился, и эта моя прогулка была последней.
Я выдыхаю.
— Т-ты умираешь?..
Фигура тихонько смеется.
— Я на том свете уж третьи сутки, — лунные светлячки копошатся и смазывают лицо; они будто черви. — Меня успели даже похоронить.
Грудина взрывается болью, огнем и сердечным стуком. Я хватаюсь за горло подрагивающими пальцами, потому что ветер не дает вдохнуть, потому что воздуха не хватает; лиственный шелест становится только громче, словно бы заглушая последующие слова.
— Но ты не бойся и не скучай, — на секунду фигура вспыхивает, освещается вся улыбкой — и вдруг тянет ко мне ладони, кладя их на мою грудину. — Говорят, теперь покойников по праздникам домой отпускают, так что я приду еще навестить тебя. Ты, главное, никогда больше так не делай, — тонкие руки скользят под ребра сквозь кожу и ткань рубашки. — Я боль твою заберу сейчас, но ты помни — твой знак желания очень по-своему исполняет. Так что осторожней будь.
Лунный огонь втекает в меня со знакомых пальцев, прошивает своей белизной насквозь — и словно дергает сгоревшее, спекшееся в один жалкий маленький уголек сердце.
Фигура вновь улыбается мне ласковыми губами и ненавязчиво отстраняется, не оставив ни пятен крови на белой ночной сорочке, ни смерзшейся за ребрами души.
Я, как будто лишившись опоры, опасно накреняюсь вперед, к текучему призрачному телу — и дергаюсь в ужасе, наблюдая вплотную живые лунные блики, похожие на червей. Горло сдавливает криком и…
Я падаю на кровать.
Ветер гуляет по комнате, шелестя нежным свистящим голосом тихое «я прощаюсь».
У меня в груди разверзается пустота.
