Стезя

Я просыпаюсь от стука. Лунный огрызок таращится на меня сквозь неплотно задернутые шторы и будто бы ухмыляется моему замешательству. В дверь кто-то стучит — громко, настойчиво, да так сильно, будто еще мгновение — и щепки полетят во все стороны. Дверь-то в квартире старая, добротная, из дуба вроде, точно и не сказать. На часах — раннее утро, темное, сумрачное, подслеповатое. Я стекаю с кровати, кутаясь в одеяло, и тенью скольжу в переднюю, чтоб посмотреть в глазок — вдруг колдырь какой ломится, перепутал дверь с перепою и тарабанит. Хотя соседи здесь всегда вроде были тихие — третий год ведь уже живу, знаю их. Иногда даже венки от нечисти на порог подкладываю, чтоб погань мелкая знала, кто тут обретается, да особенно не шалила. Покусанная луна следует за мной из окна в окно и отстает только когда я в передней все же оказываюсь — тут-то уж никак за мной не подсмотришь. Я стараюсь ступать босыми ногами по старому паркету как можно тише — и вскоре оказываюсь у самой двери, до сих пор сотрясающейся от ударов. Ключ, вставленный в замочную скважину, мелко дрожит от стука — и также мелко дрожат во мне все поджилки, когда я оказываюсь к двери вплотную. Я выглядываю в глазок. На лестничной клетке пусто. Сердце во мне начинает колотиться с бешеной скоростью, словно желает за эти мгновенья своими ударами из меня выбить побольше жизни. Стук-стук-стук!.. Бах! Бах! Бах! Я лихорадочно мечусь взглядом по стенам, вылавливая в сумраке комнаты ловцы снов да осыпающиеся шелестящими лепестками сухие ромашковые венки. Тонкая солевая черта под самым порогом не тронута — только песчинки, ежели присмотреться получше, все же слегка подрагивают. Уже хорошо. Я складываю ладони лодочкою у рта — и начинаю наговор от нечистых шептать тихонько. Мне тут посреди ночи гостей не надо, да еще и невидимых. Только войдешь ко мне — я тотчас тебя сожгу, так что убирайся подобру-поздорову. Стук прекращается ближе уже к рассвету. Стихает, будто его и не было, стоит только дверному проему жемчужно посереть. Только перестает сотрясаться старинная деревянная дверь да подпрыгивать солевые крупинки у самого порога — я отнимаю руки от лица и измотанно оседаю на пол. И что творится?.. Следующая ночь — другая. Стук врывается в спальню, когда небо уже светлеет. Уже не ночь, но еще и не утро, и перламутр рассвета только начинает разъедать звездный покров и выжигать просыпающимися лучами желтушный месяц. В это время сны особенно истончаются и становятся похожими на паутинки. Только дернись неправильно — оборвется. Я обрываю так собственный сон. Мгновенье — и больше не летит в ветре красная юбка, и волосы не полыхают огнем на солнце, и только призрак разлетевшихся во все стороны одуванчиковых парашютиков еще остается со мной на какой-то момент после того, как я свешиваю с кровати ноги и, ежась, плетусь проверять, что там и к чему. Входная дверь слегка приоткрыта. Вставленный с вечера по старой привычке в замочную скважину ключ валяется рядышком на паркете, слегка смазывая тонкую солевую черту. В этот раз стук был совсем тихим, но мое сердце считает иначе. Я правлю черту, возвращая на место соль, досыпаю сверху кладбищенского чернозема, чтоб уж наверняка, и, стараясь дышать на счет, медленно плетусь на кухню, чтобы достать из шкафчика снадобье на кошачьем корне. Прабабушка говорила — если кто-то к первую ночь пришел, и ты его прогнала — не слишком-то спеши радоваться победе. Посмотри, что следующей ночью произойдет. Ежели не придет никто — добре, умница, и правда незваных гостей со двора услала. Ну а ежели придет — придется тебе, голубка, еще и третью ночь потерпеть гостей. И уж ежели три ночи они до тебя не смогут добраться — сами уйдут, таковы правила. Солярник у меня на запястье жжется, и я, опрокинув в себя склянку с зельем, подставляю руку под поток ледяной воды. Третья ночь две первые на голову превосходит. Кто-то в спальню мою стучится. За окном — полночь, черным-черно, и во всей квартире часы не тикают. Я резко распахиваю глаза — и вскакиваю на постели, да так, что сердце мое сейчас, кажется, и вовсе у меня прямо из глотки и вылетит. У кровати моей стоит молодая женщина — рыжая коса, красная юбка да птицекрылая блуза с косовороткой. Женщина светится бледным лицом, улыбается да тянет ко мне ладони. — Не бойся, Настасья, — говорит, — никто тебя не обидит. Али ты не узнала родную кровь-то? Птицекрылый рукав скользит от запястья к локтю, и я вижу их. Тонкую полоску ожога на левом запястье да смутно похожий на солнце знак. Мой знак. Прабабка Настасья коротко клонит голову на грудь да отбрасывает косу за спину. — Подымайся, — смеется, — Настенька, нам идти пора. Руку мне подает — и вздергивает на ноги тотчас. И вроде мгновеньем раньше позади была у меня кровать — а теперь уж я босыми ступнями в траве желтеющей утопаю. Вокруг — чаща непроходимая, и только где-то за буреломом что-то трещит да переливается. Бабка Настасья сжимает мое запястье да тянет поближе к свету — говорит, тут мой дом и место, и некуда от этого деться, куда бы я не сбежала. Говорит, где бы я ни была — иногда сюда надобно возвращаться. Времена меняются, нравы — тоже, только династии ведьминской не прервать, всегда эта кровь будет к ком-то течь да сжигать собой чьи-то жилы. — Смотри да осматривайся, тебе самой еще силу когда-нибудь своей внучке передавать. Солнечный знак горит на моем запястье, по ощущению — сжигая мне руку почти до мяса, и будто приветствует родные места. А места мне и впрямь родные. Мы в лесу за нашей птичьей полувымершей деревенькой. За кольцом будто нарочно кругом набросанного ветрами бурелома трещит огромный костер. Огонь облизывает яблочные поленья да тянется языками к моим ладоням, словно готов ластиться как щенок. В кольце бурелома, на самых его границах бешено танцуют извилистые тонкие тени, похожие на причудливые черные силуэты. — Гости твои, — говорит прабабка, — тебя много народу пришло поздравить. С днем рождения тебя, Настенька, — и толкает меня в костер.

___

Утром все, кажется, как обычно. Малиновый чай да снадобье на морской воде из мать-и-мачехи да солодкова корня. И дышится хорошо, и зренье востро как прежде, и ни следа от ожогов на теле нет, хотя ступни еще до сих пор горят. Я переплетаю медные пряди лентой, решив отросшие ночью по самый копчик локоны все же пока не стричь, да выскальзываю тихонечко за порог. Утро раннее, но час-пик уже приближается, и люди неуклонно стекаются ко входу в метро. Спешат, смешивают меж собой свои радужные завихрения, ссорятся да смеются. Я поспешно отвожу глаза от толпы, стараясь смотреть в ту сторону, где народа меньше, и в итоге совершенно опускаю взгляд под ноги. К такому еще долго, кажется, привыкать придется. Слишком теперь все видится ярко, четко. Почти навязчиво. Вон у той женщины в синей шали — артрит, похоже. Вон у той девушки — малокровие, о котором она не знает. У того парнишки — что-то не так с костями. Я опускаю глаза еще ниже, упираюсь взглядом в треснутый кое-где асфальт — и спешу прорваться сквозь эту гущу огней и черни. Этот тоскует по недостижимой взаимности, у этой мать преставилась день назад… И куда деваться от этого — непонятно. Не поить же всех встречающихся зельями, не читать же над ними молитвы иль наговоры. Сразу-то все равно ни то, ни другое не даст эффекта. А магия, не способная на мгновенный эффект, в нашем мире более не востребована. Я по стеночке спускаюсь вниз, огибая кассу, — и едва не лечу по ступенькам от внезапного столкновения. — Ой, простите!.. Кажется, это какая-то девушка. И похоже вполне здоровая: голос — звонкий, задорный, нежный. Она протягивает руку, помогая мне подняться — и я дергаюсь от внезапно прошивающего меня волнения. Ладонь — теплая, гладкая и сухая. И абсолютно точно без линии жизни — ее просто нет, словно русло высохло. Совершенно как у меня. Я вскидываю глаза на девушку — и сталкиваюсь с хвойной задорной зеленью. Девушка улыбается ласковыми губами, покачивает темными локонами, змеящимися до самого копчика да сияющими искрами переливается. — Здравствуйте, — говорит, — я прошу прощения. Кажется, мы с вами слегка замечтались. Мое имя Екатерина, — искры алеют, — если позволите. На запястье у нее — тонкая полоска выжженного шрама и смутно похожий на солнце знак. Такой же знак, как и мой, только… совсем другой. Я улыбаюсь. — Анастасия, — и оборачиваю ладонь вверх тыльною стороной запястья. — Скажите, не вы ли случайно танцевали вчера среди волшебных теней у меня в лесу? Девушка смеется, мягко смотрит из-под ресниц и смахивает несуществующую пыль со своей тяжелой темно-зеленой юбки. — Танцевала, — отвечает она, — но, поверьте мне, не случайно. Впрочем, — с веселым лукавством щурится, — вы ведь теперь все знаете. Я медленно ей киваю, и она, коснувшись моей ладони, легко толкает меня к стене. — Ну вот, — говорит, — прекрасно, — и мы проходим бетон насквозь. И перед нами — уже не метро, а большая зала. — С посвящением вас, Настасья. И добро пожаловать в Девичье царство.