Don't Mess With Me

      — Ты идиот! Почему позволил ему сбежать? Почему?! Ты же детектив.       — Детектив… Не достоин я так называться, всё-таки ты мой сын. Твои глаза прямо как у меня в твои годы — один в один, — Масаока слабо улыбнулся, и по краю губ стекла одинокая струйка алой крови.       Нобучика растерянно смотрел на улыбающегося в такой момент отца, смотрел с какой-то необъяснимой, необъятной надеждой, какая обыкновенно бывает у людей, заведомо знающих, что всё обречено.       — Папа… — произносит растерянно, а щека всё ещё ощущает тепло отцовской руки, прикоснувшейся к ней, кажется, в последний раз. — Папа! — тихое, безумно важное почти для каждого человека слово переходит в крик, полный отчаяния и боли, полный чувства потери и невозможности возврата.       К горлу подступает ком, который мешает дышать. В происходящее не верится ни на йоту. Гино берет в свою руку ладонь Томоми и вновь прижимает к собственному лицу. Кажется, что весь мир сейчас замкнулся вокруг него и всё это не более чем ложь или кошмар. Ну не может быть так, чтобы вполне себе здоровый человек, который ещё пять минут тому назад дышал, смотрел, чувствовал, его сердце билось и разгоняло кровь по венам и артериям, сейчас — мертвец. Рука карателя всё ещё тёплая, а кожа слегка грубая, такая, какая и подобает человеку, выполняющему грязную работу. Сколько раз за все эти годы они поговорили по душам? Сколько упрёков пришлось выслушать отцу от сына, глубоко раненого в сердце от того, что его отец не устоял перед тьмой этого прогнившего мирка и впустил её в свое сердце? Сейчас это неважно. Поздно жалеть о недосказанном или не спрошенном.       Всё это время Макешима стоит, опёршись на ящики спиной, и с каким-то особенным наслаждением наблюдает то, как ломается столь несгибаемый и принципиальный по жизни человек. Гиноза поднимает голову и смотрит на Сёгу пустым взглядом, словно сквозь него. Блондин поднимает с пола обронённый ранее пистолет и, взведя курок одним лёгким, уже привычным и полюбившимся движением, направляет дуло прямо на следователя, целясь точно в сонную артерию. Гиноза несколько секунд смотрит на оружие в полной боевой готовности, а затем переводит взгляд непосредственно на лицо Сёгу. В скрывавшихся долгое время за очками глазах неожиданно вспыхивает животная ярость. Хочется удавить ублюдка голыми руками и заставить почувствовать то же самое, и даже плевать, что это не вернёт родного тебе человека. Жажда мести душит, делает раскованнее и неосторожнее. Это потом мы задумываемся о том, что уподобляемся этому человеку, вот так позволяя завладеть собой жажде чужой боли и крови; что это ничего не изменит. Сначала же наши сердца жаждут щедрой расплаты.       Гиноза вскакивает и в несколько шагов преодолевает расстояние, разделявшее его и убийцу его отца, замахивается здоровой рукой - и почти сразу же чувствует адскую боль в ней. Блондин лишь коротко ухмыляется, заломив руку следователя за спину, и пинает того по ногам, ставя на колени и одним движением прижимая маузер к виску. Металл неприятно холодит бледную кожу, и что-то внутри Нобучики загорается, вспыхивает. Вспыхивает слабо, трепеща, как огонёк на кончике спички в ветреную погоду: Гино пока не готов умирать, по крайней мере, вот так, как последняя шавка.       — Ублюдок, — холодно бросает, беря себя в руки и гордо подняв голову настолько, насколько позволяет оружие, готовое выстрелить в любой момент.       — Хм, занятно. Весьма занятно, — протягивает, облизнув пересохшие губы. — Не думал я, что ты всё ещё держишься. Хотя так, пожалуй, даже интереснее, ведь играть с безвольной пешкой занятие глупое и не достойное ни времени, ни средств.       — Какая же ты тварь, если считаешь, что распоряжаться человеческими жизнями и судьбами равносильно детской игре.       — А разве сама жизнь не есть игра? Ты всего лишь раб системы и её покорный слуга, тебе никогда не понять, можешь даже не стараться. Впрочем, хватит, пора с тобой кончать.       Начищенная до блеска сталь шевелит мокрые, слипшиеся от пота и крови чёрные волосы. О чём думал тот человек, что своими руками делал это оружие? Ради чего он создал его: чтобы убивать и топить этот мир в крови или чтобы спасать тех, кто в этом нуждается? И сколько уже жизней украл этот холодный кусок металла, начинённый свинцовыми сестрёнками-пулями?       Нобучика закрыл глаза - и перед ними понеслась бесконечная панорама из воспоминаний, которые он всю жизнь пытался искоренить и уничтожить, навсегда забыть. Вот отец запускает пятерню в волосы Гинозы за одним из редких их совместных ужинов и улыбается. И Гино верит. Верит каждому слову, обронённому с уст Масаоки, верит, что его отец — герой, и ни дня не проходит без фантазий о том, как он сам когда-нибудь подаст прошение в бюро безопасности и будет работать наравне со своим отцом, будет следователем, будет защищать мирных граждан. Ирония судьбы, что вышло именно так, как он менее всего предполагал. Его отец — каратель? Брюнет не верит. Хотя бы потому, что не хочет верить в такое. Некогда безумную гордость за Томоми накрывает жуткое, безграничное разочарование, и Гино раз и навсегда даёт клятву самому себе, что лучше умрёт, чем опустится до того, чтобы тоже стать Исполнителем. Привычные мысли проскальзывают в мозгу, и Гино почти возвращается в своё обыкновенное состояние, но вдруг в мозгу чётко отпечатывается уверенным шёпотом, который буквально рвёт изнутри:       — «Всё-таки ты мой сын… Твои глаза прямо как у меня в твои годы».       И тёплая ладонь всё ещё греет щёку, и любящий взгляд сталкивается с растерянным, и искренняя улыбка играет на губах человека, отдавшего за тебя самое дорогое в этом мире — жизнь. Что может быть больше и ценнее?       Внутри всё клокочет и дрожит, сердце болезненно сжимается и бьётся в груди так, как бьётся некогда вольная птица, теперь заключённая в клетку.       Наконец дуло маузера перестаёт издевательски шевелить волосы и плотно прижимается к коже; капелька пота сползает от виска вниз, скользит по дулу, а затем падает на пол. Умирать страшно, всё нутро противится, но о том, чтобы молить о пощаде, не может быть и речи. Во-первых, это не в правилах Гино, во-вторых, это бесполезно. Именно в этом порядке, и никак иначе.       Тонкие, длинные пальцы плотно, но вместе с тем легко сжимают корпус маузера, указательный уже готов нажать на курок, чтобы выпустить очередную душу на волю, но вдруг из-за спины блондина раздаётся негромкий, слегка насмешливый голос:       — Оставь, он мой.       Сёгу отчётливо чувствует, как в его собственный затылок тычется холодный металл, но благодаря отличной выдержке, выработанной годами, даже не вздрагивает.       — Убери палец с курка, оружие — на пол. Ты мне не нужен, но если тронешь его — прострелю тебе башку к чёрту.       Макешима быстро анализирует сказанное парнем, стоящим за спиной, и бросает короткий взгляд на всё ещё гордого, пусть и поставленного физически на колени, Гинозу. Не нужно много времени, чтобы принять решение, ведь сейчас угроза для его жизни вполне реальная, стоит только руку протянуть - и вот она, смерть.       Блондин убирает указательный палец с курка и, поставив оружие на предохранитель, откидывает маузер далеко от себя.       — Доволен?       — Вполне, — револьвер всё ещё ограничивает действия Макешимы. — А теперь медленно отойди от него и вали, у тебя ровно десять секунд, чтобы скрыться из моего поля зрения.       Сёгу не привык подчиняться, это претит ему, всем его принципам, но жить хочется больше. Он уже дал слабину, когда выполнил первое требование, и сейчас шансов ещё меньше, поэтому он делает несколько медленных и осторожных шагов в сторону, а затем, почувствовав подгоняющий толчок в спину, срывается с места и довольно быстро исчезает за чередой, казалось бы, бесконечных складских ящиков.       Нобучика открывает глаза и определённо ничего не понимает. Кто-то спас его? Но кто? Почему этот голос кажется смутно, но знакомым, будто слышанным ранее. Голова гудит, и мир вокруг плывёт, парень наклоняется вперёд и опирается руками на бетонный пол. К горлу вновь подступил ком - и Нобучику вырвало. Возвращается боль в раненой руке, всё вокруг пахнет порохом и человеческой кровью, хочется пить.       — Потерпи немного, — рыжий наклоняется, предварительно вложив револьвер в кобуру, и осторожно закидывает следователя на плечо. — Крепко тебя зацепило, ну да ладно, рука не голова, придумаем что-нибудь.       В голове проносится мысль, что этот спаситель - какой-то любитель чёрного юмора, но высказать её не хватает сил. Гиноза открывает губы в попытке что-то произнести, но выходит лишь хрип. Тяжёлые веки постоянно силятся закрыть глаза, но парень упорно открывает их снова и снова.       Вот серый пейзаж завода и бесконечные складские ящики сменяются полями, засеянными одной культурой, заменившей сейчас продукты; свежий воздух поступает в грудь, и становится чуть легче, но всего лишь чуть. Гино безумно холодно, и, наплевав на всё происходящее, он старается как можно ближе прижаться к живому источнику тепла. Вскоре рыжий снимает с сигнализации машину и осторожно укладывает следователя на заднее сиденье, достаёт аптечку и вкалывает тому анестетик и снотворное, после чего снимает куртку и накрывает ей продрогшего до кончиков пальцев брюнета. Глухо ревёт мотор не самой новой и вообще довольно неброской машины, и рыжий парень, вдавив педаль газа в пол, произносит:       — Выздоровеешь — будешь мне салон отскребать.       — Если выздоровею, — еле внятно, вперемешку с хрипом донеслось с заднего сидения.       — Куда ты денешься, — усмехается юноша, выруливая на загородную дорогу.       Машина низкой посадки плавно скользит по одинокой пустынной дороге среди многочисленных полностью идентичных друг другу колосьев. Брюнета, лежащего на заднем сиденье, укачивает. Нобучика закрывает глаза, чувствуя, как всё тяжелее и тяжелее становится противиться сну, и медленно, неохотно ныряет в омут Морфея. Короткой вспышкой проносится в голове слегка хриплый и привычный голос:       — «Всё-таки ты мой сын…»