***
- Поздравляю. Вы, кажется, сломали ей руку, - Феликс склоняется над девушкой, бережно прощупывая неестественно вывернутую конечность. Похоже, что он перебдил: тут просто выбито плечо. Это, по крайней мере, поправимо. Выбитый сустав можно вправить. Перелом бы у нее сейчас не зажил, - помоги перевернуть. - Меня не приплетай, я ее вообще не трогал, - Гилберт обходит кровать с другой стороны и аккуратно поддерживает голову и плечи Наташи, помогая поляку перевернуть ее с живота на спину. - Ты поймал ее, ты ее сюда приволок. Ты вырастил из своего младшего брата такого редкостного ублюдка в конце-концов, - поляк снова прощупывает вывихнутую конечность, быстро пробегаясь взглядом по полуобнаженному телу девушки в поисках следов других травм. На секунду его глаза останавливаются на ее лице: на скуле красуется ссадина в очертаниях которой ясно читается силуэт перстня, который Людвиг носит на правой руке. Раньше по лицу он ее не бил, - держи ее покрепче, может дернуться, а мне этого не надо. - Еще один такой выпад в мою сторону, Лукашевич, и следующей твоей процедурой будет извлечение моего сапога из твоей собственной задницы, - Гилберт хмурится и кладет ладони на Наташины плечи, прижимая ее к кровати, в голове проскакивает предательская мысль о том, что поляк может быть и прав, - я не знал, что он с ней собирается делать. Ну, думал, помучает чуток, поизмывается пару дней, как над всеми, а потом забудет и даст существовать в относительном спокойствии. Как тебе например, или дружку твоему, - после долгих манипуляций Феликс дергает руку и раздается малоприятный хруст, Наташа даже не вздрагивает, - ты пульс-то проверял? Может она уже того... Поляк подносит ладонь к ее носу. - Дышит, просто без сознания. И моя жизнь тоже не сахар, если ты не заметил. Я уже не помню, когда я в последний раз ел нормально, не сплю почти, солнца не видел уже месяца два. Твой братец хочет, чтобы я ему пулевые лечил и швы накладывал, а как я буду это делать, если у меня от голода и недосыпа руки сводит? На прошлой неделе мимо вены промахнулся, когда кровь у него брал, так он чуть не придушил меня на месте. И это лишь малая часть моих бед. - Меня тоже многое не устраивает, не гони, - Гилберт пробирается к письменному столу, переступая через раскиданные по комнате книги и бумаги и неуклюже садится на край, роясь в карманах в поисках сигарет. Конечно, его "многое не устраивает" не стоит и десятой доли того, что выносит поляк и тысячной страданий белоруски, но и они не в том положении, что и он. Не будь он братом Людвига - с вероятностью в девяносто процентов был бы заперт где-то как Лукашевич. - Тоже мне, старший брат, - гнет свою линию поляк, - поговорил бы с младшим, авось и одумается. - Мое мнение для него ничто последние лет пятьдесят, хотя, по-моему оно и так никогда для него особой роли не играло. И не надо мне тут, - останавливает пруссак уже было открывшего рот Феликса, - у тебя пол-Европы родственников и вряд ли кто из них к тебе хоть раз прислушивался. - Мы с ними не так близко общаемся, чтобы я был для них авторитетом, - Польша лезет под кровать за своим мешком, - да и никто из них не пытается выкосить треть населения планеты, чтобы достичь одному ему понятной высшей цели. - Мало времени я ему уделял, это да, - Байльшмидт задумчиво пялится в потолок и затягивается найденной в кармане брюк папиросой, - сейчас я это уже вряд ли исправлю. Поляк фыркает и лезет в мешок с наспех собранными в госпитале и лаборатории медикаментами. Вообще, формально оказывать какую-либо медицинскую помощь Наташе запрещалось. Людвиг велел не соваться к нему в комнату и не трогать ее - "может сделает нам одолжение и, наконец, помрет". Однако, и Гилберт и Феликс знали, что если она к возвращению немца будет в том же состоянии, в каком он ее оставил - полетят головы. Сначала все его приказы относительно "особой пленницы" выполнялись беспрекословно. Большую часть времени она проводила в камере на цокольном этаже. Когда Германия хотел ее видеть - ее тащили все в ту же комнату с белым кафелем на полу и стенах, где он с пристрастием ее допрашивал, после чего она снова возвращалась в камеру. Наташу почти не кормили, да и к тому, что ей давали, она не прикасалась. Через два месяца после попадания в плен, красавицу-Беларусь было не узнать: она исхудала и побледнела, в царапинах и ранках на коже поселилась инфекция, вызвавшая болезненные язвы и нагноения. То, во что превратилась девушка Людвигу не понравилось. Тогда-то он в первый и последний раз лично притащил к ней Феликса, чтобы тот "привел ее в человеческий вид". Врачом он не был, но долгие годы жизни и десятки выигранных во времена его расцвета битв, прочитанные книги, наделили его бесценным опытом и знаниями физиологии тела и строения страны. Дрянь, пожиравшую Наташу, поляк вывел быстро, если не считать частью этой дряни Германию. Истощение тоже пошло на убыль: Феликс колол ей питательные растворы, да и Людвиг своеобразно "помог", придумав для себя новое извращенное развлечение - стал привязывать девушку к стулу и силой запихивать в нее еду. После этого немец снова запретил любые контакты с пленницей, что шло в разрез с его желанием по возвращению в штаб видеть ее чистой здоровой и красиво одетой. А потому, чтобы избежать вспышек агрессии младшего брата, Пруссия тащил к Наташе Феликса, едва Германия выезжал за пределы территории. В начале она сопротивлялась любым попыткам облегчить ее страдания, но, в последнее время, пруссак и поляк находили ее в основном без сознания, что упрощало их нелегкую работу. - У нее жар, - он набирает в шприц болеутоляющее и берет здоровую руку, в локтевой ямке виднеется свежий след от укола, поляк хмурится, поднимая глаза на Гила, - что он ей колол? Пруссак жмет плечами. Младший брат не посвящал его в то, что творится здесь, когда их с Наташей оставляют наедине. Хотя все и так это знали. Наташа заняла особую позицию: в определенный момент она поняла, что выворачиваясь и брыкаясь остатки поруганной чести она не сохранит, а потому предпочла просто тихо лежать, не подавая признаков жизни, пока Людвиг изображал из себя дикое животное. Тактика сработала, приходовать тряпичную куклу Людвигу не хотелось, но сдаваться он и не думал. Расшевелить ее "сводкой с фронтов", в которой он, как правило в красках ей расписывал, как он скоро "поимеет ее братца" ему тоже не удалось, а потому он стал таскать из лаборатории разную дрянь, которую здесь испытывали на пленных. В основном, то, что давало побочным эффектом сильные галлюцинации или гиперреакцию. Нужного эффекта он добился: мало того, что Наташа всеми силами не давала себя уколоть, о чем свидетельствовал бардак в комнате, так под препаратами, видя какой-то отличающийся от жизни сценарий она пыталась отбиться еще сильнее, царапаясь, брыкаясь и кусаясь, как это нравилось немцу, а истошные вопли слышал даже Феликс на цокольном этаже. Побочный эффект был в том, что почти все остальное время она была либо без сознания, либо в состоянии, близком к кататонии: сидела на кровати, игнорируя все вокруг, смотря лишь прямо перед собой. Хотя, даже это было к лучшему: раньше приходилось приковывать ее к кровати - однажды, пока никого не было в комнате, она отрыла в столе Людвига что-то острое и попыталась вскрыть себе вены. Но ее вовремя поймали. Феликс неосознанно вздыхает, думая о незавидной судьбе девушки. Раньше ему казалось, что эту маленькую самоуверенную тварь он жалеть никогда не будет. Успокаивает лишь мысль, что на ее месте он бы кого угодно жалел. Рука со шприцем дрожит: говорил же, что недоедание сказывается. Как вернется в свою нору - надо достать неприкосновенный запас. Он кое-где припрятал полбутылки спирта. По крайней мере, так проще справиться. Немного. Собрав все силы в кулак, он все-таки делает укол и вводит лекарство в вены девушки, благо, на белой полупрозрачной коже их легко найти. - Скоро должна придти в себя, как температура упадет. Пруссак кивает и, садясь на угол заваленного разным барахлом письменного стола, достает папиросу. Пепельница, с горкой полная окурков отыскивается среди кучек неутешительных телеграмм с фронта, несколько "бычков" с пеплом падают на стол, когда он ее достает. А, впрочем, плевать. Даже если он своей папиросой сейчас подпалит эту груду бумажек, Людвиг скорее ему благодарен будет. Слишком плохи их дела, если верить тому, что там написано. А верить приходится. Надежда, конечно, говорят, умирает последней. Однако, Гилберт свою потерял, когда впервые увидел полумертвую Наташу в комнате брата. Как раз когда она попыталась убить себя. Взгляд его упирается в топорно заштопанный когда-то порез на предплечье девушки. Уродливое свидетельство уродливого поступка. И это не о попытке суицида. О попытке ее спасти. Милосерднее было бы дать ей истечь кровью. Рука Наташи дергается под его взглядом. Он переводит взгляд на ее лицо. Девушка начинает дергаться, словно тело сводит судорогой. Поляк чертыхается и потирает лоб. - Че расселся? Помоги перевернуть ее на бок, у нее судороги - хмуро рявкает он на Гила поляк, - все ваши паленые лекарства. Нашли на ком испытывать. Пруссак, не туша папиросу идет помогать, спотыкается о хлам, разбросанный по полу, матерится, переворачивает трясущуюся Наташу и держит, глядя на стоящего по другую сторону кровати поляка. Ему бы самому врач не помешал. Пруссак удивлялся, как это он сам еще не бьется в конвульсиях. Поляк тоже осунулся. Синяки на шее, оставшиеся с того раза, когда Людвиг его чуть не придушил, так до конца и не сошли. После поимки Натальи отряд Гила расформировали и он теперь часто торчал здесь, следя за работой в периоды отъездов брата. С Феликсом у них было что-то вроде дружбы - поляк снотворных подгонял, когда спалось плохо, иногда они вместе могли бухнуть спирта (шнапс сейчас сложно было достать), Гил рассказывал ему, возвращаясь из поездок, как там его дружок Литва поживает. Но, в основном, они пересекались здесь, проверяя, жива ли еще девчонка. Поляк бы никогда не признал, но Гилберт видел, что он переживает о ней не только как врач о пациентке, но и как... родственник? Друг? Вряд ли. Но переживал за нее Лукашевич точно. Лез из кожи вон, чтобы привести ее в чувства, трясся над каждой царапиной. Это удивляло. Он мало знал об их отношениях, хотя и ходил среди стран слушок, что Феликс пытался пристрелить Наташу лет двадцать назад. Сейчас было видно, что ему плохо из-за ее боли, видно по его поджатым губам, сощуренным глазам с серьезным ясным взглядом (кажется, только заботясь о ней он был трезв), по залегшим на лбу морщинам. - Герр Байльшмидт, - из собственных мыслей Гилберта вырывает чей-то голос. В комнату заглядывает солдат, - герр Байльшмидт, вас там просят подойти... - Иди, я дальше сам справлюсь, - Феликс укладывает переставшую трястись Наташу обратно на спину, - не бойся, не сбегу. - У тебя полчаса, я выставлю охрану у двери, они тебя проводят потом, - сухо кивает Пруссия и направляется к двери. Лучше подчиненным не знать, что они с поляком скорешились, а то еще расскажут Людвигу. Феликс молча кивает и вновь склоняется над Наташей. Надо проверить, не сломано ли что-то еще.***
Замок, погруженный в сумрак его немного пугал. Почему-то казалось, что вот-вот из-за поворота покажется призрак старого врага или наемник, присланный живым врагом. У того и другого в параноидальной фантазии Феликса всегда была одна цель - отомстить за грехи прошлого. Их было, как ни странно, много. И даже сейчас, уже довольно давно не выходя на поля сражений, он все еще боялся расплаты. Точнее сказать, он не боялся, а смиренно ждал и даже не пытался замолить хотя бы часть своих дурных поступков, как это делал Торис. Феликс молился иногда для галочки, но знал: расплата рано или поздно придет в том или ином виде, так зачем просить прощения, помощи и покровительства у кого-то сверху? Если он их вообще слышит. Судя по их победам - да, возможно, но и враги их тоже молятся, иногда даже тому же Богу, так с чего бы ему не помочь им? Когда-нибудь так оно и случится. Феликс трясет головой. Многовато философии для одного вечера. Так и мозг вскипит, о плохом сейчас лучше не думать. Он заворачивает а очередное ответвление коридора и идет к северной башне, в библиотеку. Вход охраняет полусонный стражник, подпрыгивающий на месте от неожиданности, при виде его, Феликса, и вытягивающийся в струнку, как только он подходит ближе. - Как она там? Не пыталась выйти? - Нет, пан Лукашевич, к ней заглядывал пан Лоринайтис, но она его не хотела видеть. - Где он сейчас? - Молится, пан Лукашевич, у себя в покоях. Понятное дело, что он еще может делать? Феликс фыркает. Последнее время Наташа все больше становилась похожа на девушку и сдавалось ему, что после встреч с ней Торис молит прощения у высших сил за свои грязные мыслишки, а то и вовсе обдумывает их наедине со своей правой рукой. Первый вариант его устроил бы больше, все-таки она хоть и растет, но все же еще совсем ребенок. К тому же его, Феликса, племянница. Он не может сказать точно, что его раздражало во влечении Ториса к ней, но развития каких-либо отношений между ними он бы точно не хотел. К счастью, его друг слишком нерешителен в плане любви и скорее продолжит испытывать адские муки совести по этому поводу, чем решится на какие-либо действия, так что бояться тут нечего. С этими мыслями поляк отпускает стражника на заслуженный отдых. С девчонкой он уж как-нибудь сам совладает. Дверь тихо скрипит, когда он входит в библиотеку. Он всегда гордился своей коллекцией рукописей на разных языках, было время, когда он пропадал здесь часами. Последнее время он совсем потерял вкус к чтению, как и к боям и многим другим радостям жизни. Дни стали слишком серыми, обыденными, скучными. Он пытался заполнить их едой, одеждой... много чем. Но, видимо, у каждого наступает в жизни такой момент, когда почти ничто не радует. Тем более, когда живешь сотни лет. Он идет между полками, оглядываясь, в поисках Наташи. Найти ее не сложно, тусклый свет почти догоревшей свечи выдает ее местоположение. Она сидит за столом перед раскрытой книжкой. Точнее, она спит, положив голову на мягкие страницы толстого тома, светлые локоны прикрывают личико, белая лента развязалась и съехала набок. Трогательное зрелище. Он запирает ее здесь на несколько часов в день пару раз в неделю - ей надо учиться. Так-то сложно заставить ее грызть гранит науки, а тут у нее выбора нет - не пялиться же весь день на пролет в потолок. К тому же, кажется, ей нравится читать. Иногда Торис приходит помогать ей, Феликс тоже пытался, но не хватает терпения, да и не очень-то она его жалует. Он прекрасно понимает, почему и уже давно с этим смирился. Перед глазами встает день, когда он забрал ее из сожженной его солдатами деревни - один из последних его походов. Солдат, поймавший Наташу, убил мальчонку, который пытался ее спрятать. Кажется, это был один из ее приемных братьев, и ударил ее, когда она попыталась сбежать. Девчонка была уверена, что все это было сделано по его приказу. Он, по глупости, поддержал этот миф, тогда ему показалась что тем самым покажет, как стремился вытащить ее из негодной жизни в нормальную, что был готов выкосить целую деревню ради этого, хоть это было и не так. Поступил, как дурак и теперь расплачивался за это: девочка его люто ненавидела, а любое действие, направленное ей в защиту воспринимала как попытку еще больше ограничить ее свободу. И плевать, что он приказал в тот день щадить всех, кто сдался, а после отрубил руку ударившему ее солдату. Он для нее - воплощение зла и уже смирился с этим. Он аккуратно, боясь ее разбудить, убирает прядки ее волос со страниц книги. Рядом со строчками аккуратного убористого почерка красовалась примитивная картинка - женщина принимает делегацию из другой страны, на ее руках ребенок, еще двое жмутся к подолу ее платья. Его милая сестрица, любимая из всей родни. Он поджимает губы. Святослава всегда была сильной и упрямой, но при этом мудрой и заботливой. В детстве, живя с ней рядом, он испытывал смешанные чувства: она почти всегда побеждала его в их тренировочных поединках, учила его драться, она всегда держала в руках оружие увереннее его, чем просто выводила Феликса из себя. При этом, она всегда заботилась о нем, нежно наставляла, хотя и не была сильно старше него. Они делились друг с другом самыми тайными мыслями, мечтами. Только ему она сказала, что хочет уйти на Восток и только с ним попрощалась. Писала ему каждый раз, как выдавалась возможность. В день, когда пришло известие о ее смерти он держал лицо, притворяясь, что давно уже забыл о том, что у него есть сестра. Не нужно ему было, чтоб Торис или кто-то еще видел его слабость. А ночью он рыдал до самого рассвета, кажется, именно в тот день он перестал молиться всерьез. Ведь сестра его доверилась когда-то этому Богу, отвернувшись от языческих идолов, но ее молитв он не услышал. Он вглядывается в умиротворенное лицо спящей девочки - она похожа на нее, как внешне, так и характером. Она переняла все раздражавшие его когда-то черты Руси: упрямая, несгибаемая, сильная, хоть и кажется хрупкой. Ему хотелось верить, что была в ней и та светлая сторона, что он так любил в сестре, точнее, он был уверен в этом. Но вряд ли она когда-нибудь ему покажет ее. Он берет девочку на руки и несет по узким коридорам в ее комнату. Торис молится, часовых на пути в Наташину комнатку из библиотеки нет, так что он может ее не будить - никто не увидит и не обвинит его в заботе о ней. У него не должно быть слабостей в глазах других, даже родной человек. Путь этот он преодолевает быстро - все же не потерял еще былые силы, девчонку на руках нести еще может. Он кладет ее на кровать и выдыхает. Она спит крепко, ворочаясь во сне, пытаясь устроиться поудобнее. Он не любил эту комнату - маленькая, окон нет, находится высоко. Но здесь он видел одно из самых безопасных мест в замке. Все-таки она - их воспитанница, их слабое место. Ее могут атаковать враги или, что еще хуже, попытаться выкрасть ее родной брат. Ему часто приходили угрозы, хотя Иван не мог напасть - не было достаточных сил, да и не знал он, где сестру искать, не знал. Феликс не хочет, чтобы она вернулась ему. Пока не хочет. Знает, что момент ее возвращения все ближе, но не может принять. Раньше он оправдывал это тем, что брат с сестрой не смогут дать ей ту заботу, образование, защиту, что давали они с Торисом, но с каждым годом, десятилетием, Ольга и Иван продвигались все выше, развиваясь в военном и культурном планах. А он... Он привязался к Наташе и уже не представлял, как будет жить без пронизывающего и полного ненависти взгляда темно-голубых глаз. Наташа ворочается снова, поворачивается на бок и скулит во сне. Такое с ней часто бывает - он берет ее за руку, и она замолкает. Святослава писала ему об этом, когда девочка была еще совсем крохой, она делала точно так же. Такое бывает с детьми, странно, что она почти взрослая и до сих пор... Хотя, учитывая, с какими ужасами ей пришлось столкнуться в жизни, он не удивится, если ее мучают ночные кошмары. Сама она в этом не признается. Он смотрит на нее, от постоянного ерзания рубашка чуть задралась, открывая шрам на боку. Он видел его несколько раз, Торис сначала решил, что это его рук дело, но это было не так. Белая полоса, след от удара мечом, проходила по нежной бархатной коже, он догадывался, откуда он, но не решался спросить, да и вряд ли она бы ответила. Во всяком случае, Лоринайтису, она сказала не лезть не в свое дело. Странно было смотреть сейчас, как она спит, держа его за руку, хотя так ненавидит его, когда бодрствует. Он сейчас себя тоже ненавидит. Может из-за того, как сам относится к ней днем, может из-за того, что Ториса она воспринимает как друга, несмотря на его похоть, а может из-за всего сразу. Он не знает. И вряд ли узнает.***
Он аккуратно поднимает лоскуты того, что когда-то было платьем, чтобы прощупать ребра на предмет переломов, когда она делает громкий хриплый вдох и открывает глаза. Он от неожиданности вздрагивает, потому что сам не верил еще несколько минут назад, что она действительно придет в себя. Она закашливается и непонимающе смотрит на него. Кажется, это первый раз, когда она приходит в сознание во время осмотра. Обычно он с ней контактирует либо когда она в отключке, либо в кататонии. И не понятно, какое из этих состояний хуже. Он находит на тумбочке мутный стакан и, налив туда немного воды, подносит к ее потрескавшимся губам, она жадно пьет и откидывается на подушку. Он ставит стакан на тумбу. - Руку поднять можешь? - Она молча поднимает выбитую еще недавно конечность, сгибает а локте и опускает с видом полнейшей апатии. Он удовлетворенно кивает и возвращается к осмотру. Она не против того, что он практически ее раздевает, чтобы проверить ее состояние. Кажется, в эмоциональном плане у нее вообще все атрофировалось, как в прочем и у него. Он снова задерживает взгляд на ее боку. Старый шрам, так бросавшийся ему когда-то в глаза, все еще здесь. Белеет рядом с темными пятнами - пальцы Людвига отпечатались на ней синяками, когда он "нежно" удерживал ее, чего бы он там с ней не делал в тот момент. От Наташи не ускользает внимание Феликса и она неожиданно подает голос. - Ты же знаешь, откуда это, да? - Она охрипла, язык заплетается то ли от усталости, то ли от лекарств, голос совсем тихий, - Там все давно зажило... - Видимо, не все, - он хмурится и аккуратно прощупывает ее ребра, хотя и так видно, для жертвы Людвига она на удивление цела. Он все же аккуратен. - Ты меня всегда за это ненавидел, - тихо констатирует она, Феликс достает какую-то мазь и начинает обрабатывать синяки и ссадины на ее теле и лице. Странный у них диалог выходит, был бы здесь Байльшмидт - покрутил бы пальцем у виска, ничего не поняв. Лукашевич сам не до конца осознает, правильно ли он понял тему их разговора и то ли Наташа имеет в виду. - Не говори ерунды, тебе и без меня наверняка тысячу раз говорили, что ты не виновата, к тому же у нас сейчас дела поважнее, чем проблемы тысячелетней давности, - он поддерживает ее, сажая, надо послушать легкие и сердце. Если у нее с этим проблемы, он мало чем сможет помочь, но хотя бы знать точно, в каком она состоянии, надо. Она замолкает, пока он прикладывает стетоскоп к ее спине и груди. Да, она, конечно, не в норме, но на удивление хорошо держится. У большинства на ее месте все было бы в разы хуже. Она же даже почти может без поддержки сидеть. Завтра, если повезет, сможет попробовать встать на ноги. Сильная кровь, их, славян, так просто не изведешь. Вот только его сердце все равно болезненно сжимается, когда он видит ее такой. Может, потому что она так похожа на его сестру, может - потому что она ему долгое время была кем-то вроде дочери, пусть и ненавидела каждую проведенную с ним секунду. Он пытался ее убить, сам толком не понимая, что делает. Со странами такое случается. За годы жизни копятся неотработанные эмоции и психика дает сбой. Иногда это небольшой всплеск, еле заметный, страна не вредит никому, кроме себя. Иногда сильнее и страна уже конфликтует с близкой или не близкой державой, не серьезно, не выходя за рамки личных отношений. Иногда все принимает дурной оборот, как его попытка застрелить Наташу. В самых худших случаях происходит то же, что и сейчас, когда Германия окончательно слетел с катушек и пытается уничтожить все, что считает неправильным, превратив мир в пепелище, чтобы править им. - Ты хорошо держишься, - глупая попытка приободрить ее, вряд ли она стремится хорошо держаться сейчас, им всем бы хоть как-то держаться, были бы силы. - Я не хочу, - он помогает ей лечь и укрывает простыней, - Феликс, - он вздрагивает, когда она хватает его за рукав. Хотя это связано скорее не с ее жестом, а с тем, что впервые за несколько сотен лет она зовет его по имени, - Феликс, помоги мне умереть, - нет, она не умоляет его. Голос ровный и спокойный, будто она просит еще глоток воды или взбить ей подушку. Совершенно обыденно, словно так и должно быть. - Нет, - хмурится он, аккуратно перехватывая ее запястье, - ты не имеешь права здесь умирать. Ты же у нас такая несгибаемая, так соберись, - его "ободрение" звучит фальшиво. Что угодно, кроме согласия бы здесь звучало фальшиво, но он не может на это пойти. Нет, ни за что. - То что не гнется - ломается, дальше будет хуже, - она сглатывает и закрывает глаза, боясь нечаянно расплакаться, - я знаю, видела, когда была маленькой. Те, кто убили маму так же поступали с Олей... и Ваней, они тогда защищали меня, но я все видела и знаю. Я не могу больше, я скоро сломаюсь, Феликс, я не хочу. Я не могу показать ему, но мне страшно, когда он смотрит на меня, он не просто хочет меня сломать, он хочет сделать меня частью себя, ничем, уничтожить, а я не хочу. Я уже не отличаю то, что он творит со мной, от галлюцинаций от той дряни, что он мне дает и кошмарных снов, приходящих, когда он спит здесь, держа меня в своих лапах. Я устала, Феликс. Хочу уйти так как решу сама, - она замолкает, сглатывая снова подкативший к горлу ком, - всем будет проще. Ты сам этого хотел, вот твой шанс. - Послушай меня внимательно, - он садится на пол рядом с ней, все еще держа за руку, - твоя мать когда-то сражалась за тебя, мы с Торисом сражались за тебя, твои брат с сестрой сражаются за тебя. Ты тоже. Ты -боец, один из самых сильных, кого я когда-либо видел. Я знаю это, потому что сам тебя растил, потому что я знаю, что если ты установила себе цель - будь то твое желание вывести меня из себя или пойти на фронт, ты добиваешься этого, несмотря на все стоящие перед тобой преграды. Так и сейчас соберись. Твоей целью должна быть не смерть "несломленной", ты должна бороться за жизнь, чтобы потом, когда Ольга с Иваном придут тебя спасти, ты могла бы взять в руки пистолет и выстрелить в проклятую харю Людвига, чтобы он больше не смел посягать на кого-либо. Ты - дочь моей сестры, ты - славянка, так не смей умирать, потому что ты устала сражаться. Поняла? Она открывает глаза. Слез нет, но и живой блеск покинул их, сейчас темно-синие зрачки помутнели, кажется, что она уже и так мертва, пусть и дышит, говорит, чувствует. Он отпускает ее руку и она без сил падает поверх одеяла. Ему свойственна сентиментальность и сейчас, может и не стоит, но он аккуратно обнимает ее, чувствуя, как она, в ответ, кладет голову ему на плечо. Надо же, похоже, конец света способен их примирить и дает, наконец, повод вести себя как родственники, а не как враги. Он отстраняется. - Тебе надо поспать, - он достает из мешка очередной шприц и лекарство, - от этого снотворного не должно быть снов. Тебе нужен отдых от... всего этого. Сон - лучшее лекарство. Она молча кивает и он вводит холодную жидкость ей в вены. Наташины и без того тяжелые веки медленно закрываются и она медленно погружается во тьму, из которой последние недели она почти не выбирается и маленькая часть ее души все же надеется, что она больше не откроет глаза, уснув вечным сном. Перед тем, как отключиться, она слабо сжимает пальцы Феликса. А он так и сидит на краю кровати, держа ее за руку, словно она снова маленькая девочка, а он - ее неудачливый опекун, который может проявить заботу только когда она спит.