- искренне ваша, Gretchen
__________________________________________________________________________________________________________________________________________ По телеку шел какой-то дурацкий боевик. Серьезно. Ну кто показывает боевики в рождественскую ночь? Дебилы, вот кто. Как ни странно, ему нравились типичные для этого праздника комедии а-ля "Один дома", удивительно, как можно смеяться над одними и теми же шутками, зная, что вот сейчас в голову тому парню полетит кирпич, а другой получит в торец ведром с краской. Гилберт прыгает на кровать, матрас податливо пружинит под его тушей, хоть и жалобно скрипит, моля не издеваться над его уже довольно-таки старой конструкцией. Пруссак глотает шнапс из покоящегося на прикроватной тумбочке стакана и вглядывается в клишированную, достаточно бездарно срежиссированную сцену погони и перестрелки на экране: храбрый герой, которого враги застали врасплох бежит, отстреливаясь от преследователей. Все это сопровождается проливным дождем (ну куда же без дождя, вся эпичность действия теряется!) и разными красивыми и не очень фразами, призванными показать крутость "хорошего парня". Кстати, про фразы в чем-то даже правда, он в свое время любил выпендриваться перед подчиненными, читая красивые тирады взятым в плен. Мысль об этом вызвала неприятную цепную реакцию. В голову полезли воспоминания об одной единственной погоне, о которой он будет помнить и жалеть, пожалуй, до самого конца света. Он закрыл глаза, вслушиваясь в выстрелы на экране. Все представало перед ним, как будто это было вчера. Реальная война не похожа на то, что показывают по "ящику", как и эта постановочная погоня, от которой блевать тянуло. Трупы не падают красиво, заламывая руки и прося прощения у Бога, нет. Проливной дождь не добавляет драмы. Перед взором проплыла картина светлой летней ночи и высушенного леса, запах хвои, сухого мха и... крови.***
Сосны мелькают перед заспанными глазами одна за другой, исчезая за плечами. Где-то вдали слышатся крики и выстрелы. Кажется, нету лая собак. Хоть что-то хорошо, может еще есть надежда, что ей удастся выбраться из леса. "Куда, дура?", - язвительный голосок в голове не дает ей никаких шансов. А ведь и вправду. Она одна в лесу - пусть и знакомом, но все же - бежит непонятно куда и непонятно зачем. Ну, допустим, выйдет она отсюда. Дальше куда? Здесь куда ни пойди - наткнешься на гребаных фрицев... - Сука! Мысли неожиданно обрывает падение. Она куборем летит вниз, чувствуя, как за шиворот, в сапоги, в рот набивается песок. Девушка закрывает руками лицо, не сбавляя скорости - черт бы побрал этот долбанный карьер. Падение заканчивается также быстро, как и началось. Не успевая отряхнуться, она скрывается среди тонких березок, растущих на дне этой всеми заброшенной ямы и буквально проламывает себе путь наружу. Выстрелов уже не слышно, только крики на немецком. Радоваться нечему - ублюдки всех перебили и теперь идут за ней. Наталья мысленно отмотала время к тому моменту, как ее, сонную, разбудил кто-то из ребят и, почти ничего не объясняя, выкинул из землянки и крикнул "Беги!". Она побежала. Побежала, как последняя трусиха, как кролик, нору которого обнаружили охотники. Еще недавно немцы не лезли в лес - боялись. Теперь осмелели, подонки. Видимо, партизаны их окончательно достали своими диверсиями, раз они идут на такие крайние меры. Она продолжала ругать себя за то, что послушалась и бросила всех. Спросонья у нее, видимо, сработал только самый низменный инстинкт - самосохранения. "Какое самосохранение, дура? Самосохранение - это спасение их жизней, а не твоей!" - она тихо ругнулась. Все равно ничем бы не помогла, что решит один человек? Ну, одним фрицем было бы меньше, но и она бы 100% попала в плен. Слабое оправдание. За этими мыслями она выбралась с другой стороны карьера и снова рванула. Здесь бежать еще километров десять. С той стороны леса - большое поле, перед ним есть один из их штабов. Там по ситуации - передохнет или только пополнит боеприпасы. Как назло, у нее сейчас был только ее кинжал, который за годы уже из оружия превратился в талисман, и пистолет. Все. "Отличная работа, Арловская, отряд немцев с автоматами и мелкая ты с пятью патронами". Хорошо еще, если там наберется пять патронов. Мысли ее возвращаются к полю. В километрах двадцати на север есть... - Вот ты где,- рефлекс срабатывает быстрее страха и солдат падает с простреленной головой. Клубничное варенье растекается по высохшей пыльной земле. Когда-то она мысленно звала кровь "клубничным вареньем". Чтобы было не так страшно убивать. Сейчас же она уничтожила столько людей, что это было уже не важно. Она пригибается, чтобы не стукнуться о низкие сучья очередных зарослей. Самым жутким было найти у одного из первых убитых фото его семьи. Глаза детишек с карточки являлись ей потом в ночных кошмарах - "Ты убила нашего папу". Она мотает головой, ускоряя бег. Прохладный воздух режет легкие, она не сможет так всю ночь. - Ганс! Сука, да она убила его, - голоса до ужаса близко, сердце стучит так, что, кажется, пробьет грудную клетку насквозь. Это игра. Кто быстрее: она или пяток рослых натренированных мужиков? Их ведь точно кто-то сдал. Не знай они, что сама Беларусь была именно в этом партизанском отряде - вряд ли бы гнались. Вряд ли бы они вообще заметили, что она убежала. Справа болото. Возникает шальная мысль сигануть туда. Вряд ли они так осмелели, что попрутся в трясину. Хотя кто знает? Быть может Людвиг мог отдать им приказ схватить ее и, если верить слухам, она бы предпочла на их месте утонуть, чем попасть к нему, не выполнив его приказ. Для нее это, кстати, сейчас очень даже актуально. Выбор: Крауц или болото. Болото. Да, такой путь дольше и опаснее, но, черт побери, уж лучше она останется здесь. Так или иначе. Притворить этот план в жизнь она не успевает - сзади на нее напрыгивает уже второй солдат. Резвый, тварь, она не видит ничего, когда его лапы хватают ее и стреляет наугад. По сдавленному стону и тому, что она снова свободна понимает: попала. Но черт побери, она как Гензель и Гретель из той дурацкой немецкой сказки. Оставляет за собой помеченную дорогу. Только не хлебными крошками, а трупами. Прыжок через прорытый кем-то когда-то окоп, вернее, его подобие. Голоса ближе. Кажется над вторым своим товарищем они уже не убиваются, но по ней не стреляют. Видимо точно знают, кто она. Наталья видела ориентировки у одного из убитых во время облавы где-то полгода назад. Там была половина ее отряда и всех было указано стрелять сразу и без вопросов. Ее же был приказ ни то, что не убивать - даже какие-либо другие повреждения были "не рекомендованы". Удар откуда-то сбоку. Кажется, на секунду она отключается. Сознание возвращается, когда она уже чувствует сухой мох под щекой, пистолет, вылетевший из ослабшей руки, лежит в паре метров от нее. Кто-то резко дергает ее за шиворот, поднимая над землей. Несмотря на синие круги перед глазами, в сумраке летней светлой ночи она прекрасно видит лицо ударившего. Ни одной запоминающейся черты, хоть ты тресни. Хотя можно сказать, что парень умом не блещет. Зато силы хоть отбавляй. И роста. Он держит ее на весу, как пушинку. Она дергается, но он лишь мерзко хихикает и не выпускает ее, выворачивая руку за спину и прижимая к себе. Он даже не запыхался. Вообще, по нему не скажешь, что он бежал. Но не мог же он... ждать ее здесь? - Ну-ну, маленькая, не сопротивляйся, - половины слов она не разбирает, - мы доставим тебя туда, где о тебе позаботятся, - то ли язык забыла, то ли звон в ушах мешает сконцентрироваться. И вообще, что он несет? В отлове дворняг работал, пока в армию не призвали? Неважно. Она смачно плюет в эту ухмыляющуюся рожу и лягает его коленом по яйцам. Мужчина орет, но не отпускает ее, а с размаху швыряет на землю. Она падает на живот. Кажется, отбила легкие, вдох не сделать, паника. Она пытается подползти к пистолету, но гад пинает его ногой подальше и переворачивает ее лицом вверх пинком под ребра. Хруста вроде нет, но она рычит от боли, все еще не в силах вздохнуть. - Маленькая злобная блядь, - ну вот почему эти слова она понимает? Хоть перед глазами все еще плывут круги, она видит, что он достает пистолет. Еще один пинок под ребра. Да черт побери, ты же уже оружие достал, стреляй, кретин! Зачем бить-то? Тебе помочь? - Н...ну давай, ублюдок бесхребетный, - хрипит девушка, - слабо что ли? Девку пристрелить, - это ее единственный шанс уйти отсюда не схваченной, - не знаешь как? Там курок есть, пальцем нажми... Выстрел. На секунду все проваливается во тьму. Но это простой животный страх. Или у этого придурка с глазомером все плохо и он промазал, или хочет ее помучить. Он целится теперь прямо ей в голову. " Ну хоть сейчас не промажь, прошу," - она закрывает глаза. - Только посмей, Фридрих, и я тебе глаза выдавлю. А потом собакам брошу, знаю, как ты их любишь. Твое мясцо им тоже придется по душе, - она знает этот голос. Беларусь пытается найти в себе силы открыть глаза, но тело, кажется, сдалось. Сознание все время проваливается в какие-то ямы, из которых ей так тяжело его достать. Каждая из них глубиной с тот карьер, в который она навернулась. "Черт, открой же глаза, дура!" -Но герр Байльшмидт, она... - Да поебать мне, что она там сделала, тебе немецким языком сказали: "не стрелять". А ты что делаешь? Байльшмидт... Наташа открывает глаза как раз в тот момент, когда второй точно такой же рослый мужик, как и тот, что сейчас оттирает ее слюну со своего лица, поднимает ее - все так же за шиворот - и ставит перед белобрысым пруссаком. За спиной командира уже собрались несколько солдат. Видимо, весь преследовавший ее отряд. Она, вроде, держится на ногах. Хотя выбора нет. Рослый (может, брат того кретина, который хотел ее застрелить?) крепко сжимает ее плечи. - Так-таааак, - этот белобрысый гад курит! В одной руке сигарета, в другой - пистолет. Черт, да они точно ее ждали, - вы не поверите, если я вам расскажу, юная леди, как долго мы вас ищем. Два года уже, верно Карл? Кажется так, - держащий ее мужчина кивает, - впрочем, неважно. Я рад, что ты теперь с нами, дорогая Натали. Знаешь... - Не говорили, что такая красотка будет, - ехидно бубнит один из солдат, весь отряд грязно ржет. - Так, я не понял, - повышает голос пруссак, перекрикивая всеобщий гогот, - что я говорил по поводу тех, кто меня перебивает? Эй ты, - он указывает сигаретой на перебившего его солдата, - если тебе есть, что сказать, приступ остроумия или просто у тебя встал на нашу милашку... - Никак нет, герр Байльшмидт, я... Выстрел. Болтун падает на землю. - ... переживай это молча. Я тебе повторяю, а ты все никак не запомнишь, кретин, - Гилберт окидывает взглядом отряд, -остальным все понятно, надеюсь, - все нервно кивают и он снова поворачивается к Наташе, - прости, мои мальчики слегка не воспитаны, но ты пойми их - три года уже дома не были, подустали, а девочек сейчас ой как сложно найти, - он щурит свои рубиновые глаза, приподнимая ее лицо рукой, в которой зажата сигарета. Она борется с подступающим кашлем (ну не выносит она дыма), дергается, желая врезать Гилберту по роже, но этот, как его... Карл слишком крепко ее держит, - добро пожаловать, дорогая, - заканчивает свою тираду альбинос и кивает солдату. Она открывает уже рот, чтобы что-то ответить, но очередной удар приходится на ее и без того уставшую голову. Наташа снова проваливается во тьму.***
Людвиг стоял у открытого окна. С последнего этажа высотного отеля, где ему предоставили отличный номер, открывался шикарный вид на гудящую, переливающуюся огнями Москву. Ему, в отличие от француза, любившего больше Петербург, было здесь комфортно. Если, конечно, забыть о том факте, что он находится у Брагинского. Сегодняшний разговор за ужином все никак не шел из его головы. Он потер лоб. С одной стороны ему не давало покоя то, что произошло между русским и его сестрой. Немца разрывала от интереса, что было нетипично для него. Скорее всего, это давало знать о себе его вечное желание контролировать всех и вся, быть осведомленным о любой ситуации. Загадки лишают контроля, а это бесит. Он вдохнул морозный зимний воздух, пытаясь расслабиться. Наталья... хорошая девушка, по слухам, хоть и странная. Они не общались вне работы, а за деловым разговором о человеке многого не узнаешь. Она наотрез отказывалась даже здороваться с ним без острой необходимости. Избегала зрительного контакта. Он знал, почему это происходит и не хотел ее мучить. Ей повезло: она получила редкий и бесценный дар - забвение. Такого никогда не случалось, чтобы народ помнил, говорил, чтил те страдания и боль, что выпали стране, когда-то, а сама страна имела возможность не проходить через ежегодный ритуал болезненного вспоминания - если можно это так назвать, - собственных мучений. Ему самому часто снились сны о том, что случилось с ними тогда. Он не спал. От стыда, от печали, скорби, возбуждения и еще большего стыда из-за этого. Не в силах больше думать об этом, он сделал несколько глотков из старой металлической фляги, которую всегда таскал с собой всегда и везде. Страшные воспоминания лезли в голову и рисовали перед глазами наимерзотнейшие картины, будоражащие сознание, волнующие его уставшую голову, шедшую кругом от частого недосыпа. Людвиг махнул рукой, отгоняя картинку окровавленного тела и трепыхающейся, как недобитый мотылек девчонки. Воспоминание - не муха, так просто не отгонишь, раз уж начал вспоминать. Он шумно выдохнул и снова приложился к фляге, делая несколько жадных крупных глотков. Сейчас бы еще закурить. Боже, куда он дел эти чертовы сигареты?...***
Из тьмы она выныривает спустя несколько часов, а может и минут, дней. Кто знает? Хотя нет, тьма никуда не исчезает: эти уроды нацепили ей на голову мешок. Она нервно дергается, чувствуя, что руки скованы наручниками за спиной. Вокруг пахнет... нет, смердит сухой землей, кровью, трупами, немытыми телами и кислой капустой. Почему там, где они, всегда пахнет кислой капустой? Она в грузовике, звук мотора отчетливо слышен, выстрелов нет, голосов тоже. Понять бы, куда ее тащат. Они тысячу раз делали вылазки в разные небольшие пункты командования, разбросанные по округе, но ни разу она не видела информации о том, где базируется именно Людвиг. Все, что было известно - он ездит по разным точкам, но когда и где он появится никто не знал. Нельзя было точно утверждать: в России он сейчас, в Украине, в Литве, здесь. - Доброе утро, солнышко, - похоже Байльшмидт заметил ее пробуждение, - прости, милая, мешок не сниму. Слышал, ты убегать любишь. Мне Людвиг голову оторвет, если узнает, что я тебя упустил. Ты же знаешь, братья они такие... душки. Она предпочитает ничего не отвечать. Братья... Последний раз она писала Ване где-то год назад, может больше. Шифровалась, как могла, не использовала свое имя, писала путано, но знала, что он понимает от кого это и о чем. Опасно было писать, нельзя, чтобы ее нашли. Об этом он написал в ответе, который она бережно хранила. Она не успела взять этот небольшой листок бумаги, убегая. Быть может, оно и к лучшему. Сейчас она даже рада, что они не состоят в переписке - он не так скоро узнает, что она в плену. Хотя, можно быть уверенной: чтобы сообщить об этом, Людвиг отправит к их дому отряд истребителей, которые выведут в небе надпись "Твоя сестра у меня". Это же должно стать ударом по нему. Она надеется, что он не станет совершать необдуманных поступков. В конце-концов все трое прибалтов тоже попались (они вместе с Украиной ушли через две недели после их с Адрианом побега, ей даже где-то льстило, что именно она вдохновила их дать личный отпор), и ничего, Ваня продолжал лупить Людвига. В последнее время - особенно успешно. Грузовик останавливается и ее вытаскивают наружу, тащат под руки. Видимо, это все те же Карл и Фридрих - плечи сжали так, что она уже рук не чувствует, ее ноги едва касаются земли. Черт, если уж тащите пленника, делайте это хотя бы так, чтобы он не терял при этом остатков достоинства. "Идиотка, ты и без мешка на голове в песчаный карьер умудрилась навернуться, какое сейчас тебе достоинство?". Она фыркает, брыкаясь, от чего и без того мертвая хватка, сковывающая ее плечи, становится еще крепче. Ее тащат по коридору, лестнице, еще одному коридору. Срывают с головы мешок и бесцеремонно швыряют. Она жмурится - яркое освещение комнаты слепит, - пролетает метра два и шлепается на пол. Под щекой что-то холодное, гладкое, ровные края. Она приоткрывает глаза: так и есть - кафель. За спиной раздаются размеренные тяжелые шаги, тихая речь на немецком, звук захлопывающейся двери. - Спасибо за совет, дорогая, - голос хлещет, как кнут, рассекая стоялый воздух комнаты, - действительно помогло. - Не понимаю, о чем ты, - она нарочно не говорит с ним на немецком, не встает с пола, даже головы к нему не повернула. Слишком унизительно пытаться подняться, когда у тебя руки скованны за спиной, она знает. Лучше просто лежать и не двигаться почем зря. Ни лучше ни хуже ей от этого сейчас не будет. - Ты предложила мне пожаловаться на тебя брату при нашей прошлой встрече, - он издает смешок, - я, конечно, не жаловался, а отдал приказ. Но, так или иначе, последние два года главной целью его отряда была поимка тебя, моя дорогая. Но, боже мой, какая грубость. Кто так обращается с леди, где мои манеры? - Он рывком ставит ее на ноги и снимает наручники, - Все равно толку от них ноль, ты же безоружна. Продолжим нашу светскую беседу, которую так небрежно прервал Иван? - Людвиг берет ее за и без того онемевшее запястье. - Что тебе от меня надо? - Ты и так знаешь, милая, - он расплывается в улыбке, от которой Наташу передергивает и хочется прямо сейчас испариться, исчезнуть, - основную свою задачу ты уже выполнила. Представь, как взбесится Брагинский, узнав где ты. У тебя же много вариантов, поверь, - он притягивает ее к себе ближе. В лицо ударяет запах табака и крови, он пытается отвернуть голову, чтобы не чувствовать этой вони, но он хватает ее за подбородок, - я поощряю тех, кто мне помогает, ты знаешь. А еще ты в курсе планов своего брата, я уверен. Ты можешь быть паинькой и очень хорошо устроиться в моем мире, иначе... - А не пошел бы ты на хер? - Наташа морщит свой носик и напрягается всем телом, понимая: он сейчас ударит. Нет, он не бьет, видно по глазам, что держится из последних сил, но не бьет. - Ну зачем ты так, милая? Я же тебе помочь хочу, могу доказать, м? - Людвиг свистит и в помещение втаскивают другого пленника. Парень лет двадцати-двадцати двух. Нос разбит, глаз заплыл, под опухшими губами не хватает нескольких зубов. Его швыряют на пол, как ее несколько минут назад, и уходят, хлопая железной дверью. Несчастный издает приглушенный стон, изгибаясь на белой плитке. Немец отпускает девушку, позволяя ей подойти. Она опускается рядом с ним на колени. - Лешка, ты... Его били явно сильно, но аккуратно. Несмотря на то, что лицо выглядит действительно заплывшим, она все еще может разглядеть знакомые черты боевого товарища. Странно, учитывая, в каком состоянии обычно они вытаскивали пленных ребят. Лешка пропал пару недель назад после одной из вылазок, они его искали, но, казалось, он просто не выбрался. Хороший парень, успел перед войной в вуз поступить на краеведа, но пришлось все бросить и идти на фронт. Он пел им песни по вечерам у костра. Она дотрагивается до его щеки, а он смотрит на нее, потом - за ее плечо и снова на нее, в карих глазах неподдельный ужас. - Смотри-ка, боится. Пацан знает, что сейчас будет, - немец мерзко хихикает и достает пистолет. - Что ты задумал, - она встает, закрывая собой товарища, Людвиг понимает пистолет и, не глядя, выпускает две пули в потолок. Она вздрагивает от неожиданности, Лешка сзади в панике извивается, не имея возможности встать. - Все просто, - он протягивает ей пистолет, - ты не задавалась вопросом, откуда мы знали где ты и куда побежишь? И почему нас понесло за тобой в лес, который мы и без того прочесали вдоль и поперек, - Людвиг изображает задумчивость, - разве что кто-то вас сдал, но кто? Все остальные остались там, напичканные свинцом. Значит, дезертир здесь. Вряд ли бы ты так усиленно пыталась уйти, положив при этом троих моих ребят, если бы ты всех сдала, а значит, - он хватает ее за локоть и вкладывает пистолет в руку, - какое у нас наказание для предателей? Она сжимает в руке холодную железку. Еще на середине его тирады она поняла, чего он хочет. Убить урода, который ее предал? Уж никогда бы она не подумала, что скажет так о Лешке, но если он и вправду их сдал, то именно уродом он и является, надо называть вещи своими именами. В конце-концов, насколько должна прогнить душа человека, чтобы он обрек на смерть тех, с кем бок о бок сражался, ел, пил и спал больше года. Почему-то она вспомнила, как ему прострелили плечо и она полночи подручными инструментами извлекала из него пулю, обеззараживала и зашивала рану. Она не отрывает взгляда от ледяных глаз Людвига и не отворачивается от него к Лешке. Нет. Гнилая душа - это другое. Парню всего двадцать лет и он - просто кретин. Да, конечно, он совершил ужасную вещь и заслуживает наказания, но не она должна решать его судьбу. Для таких случаев существует трибунал или, в крайнем случае, несколько ребят из отряда могут повесить предателя. Но решать как и когда он умрет - не ее привилегия. Тем более, когда она не знает всех обстоятельств. Ведь не будет она сейчас допрашивать бьющегося на полу в истерике парня, что толкнуло его на этот поступок. Сам он к фрицам поперся? Или из него выбивали информацию? Она - не судья. Она пытается дышать ровно. Истинно гнилая душа читается в серых глазах Крауца, в которые она так пристально вглядывается, боясь лишний раз моргнуть. То, что она видела, те, кого она видела за эти два года войны показали ей, насколько Людвиг разложился морально. Нет, его душа не гниет. Она сгнила и растворилась в безумии. Грязном, разбавленном ненавистью ко всему живому. Дуло упирается ему в шею. Она нажимает на курок. Проще бы было, конечно, застрелить себя, но она при любом раскладе умрет, а так хоть и этот ублюдок последует за ней. Выстрела нет. Она нажимает на курок еще и еще. Ну конечно, не такой же он кретин, чтобы давать ей заряженное оружие. Он злобно рычит, она не разбирает слов. Что-то про "неверный выбор" и "сука", кажется так. Тяжелая пощечина, сравнимая, наверное только с упавшей на голову наковальней, отправляет ее на пол. Она падает рядом с Лешкой. Сквозь звон в ушах слышатся выстрелы. Три, четыре, пять... От удара в глазах потемнело, но она чувствует, как что-то теплое течет по полу, пробирается между пальцами, подбираясь от бездыханного тела паренька к ней, разливаясь огромной лужей по гладкому кафелю. Какое же оно теплое, это свежее клубничное варенье. Она чувствует соленый привкус во рту. Желчь. Нет, она же уже два чертовых года видит эту дрянь каждый день. Даже не видит. Она уже утонула в этой красной жидкости, чей запах преследует ее везде. Она пропитала ее землю насквозь. Так какого же черта? Быть может у нее просто сотрясение. Иногда при сотрясении блюют, она знает, читала. Ее за последние сутки столько били по голове, что сотрясение сейчас звучит весьма правдоподобно. В очередной раз она ощущает, как ее дергают за шиворот. Людвиг прижимает ее к стене, ноги не касаются пола. Она открывает глаза. "Надо смотреть в лицо опасности, иначе какое право ты имеешь требовать того же от своих?" - ее главное правило последние два года. Она видит за его спиной труп, похожий на решето, лежащий в гигантской багровой луже, видит ярость в его зрачках, чувствует дуло у себя под горлом. Очередной приступ тошноты. Она сглатывает, понимая, что умереть по уши в собственной блевотине - так себе перспективка. Черт и почему так бьется сердце? Неужели ей страшно? Нет, она не умеет бояться. Плакать и бояться. Он будто слышит ее мысли. - Плачь и молись, блядь! Он держит ее за ворот пиджака, пистолет больно вдавливается в шею, ее руки липкие от залившей их крови. В голове гудит, кажется, что еще пара секунд и она отключится. Мелькает шальная мысль: а может, ей и вправду будет лучше потерять сознание? Она знает, чувствует, к чему все идет. Такому психу нравится вид крови, он любит эту красную жижу. А еще ломать людей. И убивать. Два пункта из трех он выполнил. Вот только Наташу не то, что сломать - согнуть никто не сможет, нет. Она запрокидывает голову и закрывает глаза, выдавливая из себя издевательскую улыбку. Выглядит это из рук вон плохо, сегодня она - ужасная актриса. Быть может, потому что не выспалась? Все возможно. - Ну давай, урод, - она из последних сил напрягает память, откапывая ту фразу, что сказала ему на том приеме, - ну же, давай, ударь девочку, которая тебя обидела. Ты же такой большой и страшный, тебя же должны уважать и бояться. Он снова рычит и швыряет ее на пол. Ну что за привычка? Почему надо именно швырять, когда можно просто отпустить. Она в любом случае упадет. Черт. Наталья падает спиной в лужу крови, уже не такой теплой, но липкой и противной. Почему она не может потерять сознание именно сейчас? Почему ее голова прочищается именно в тот момент, когда этот ублюдок сдирает с нее ее форму. Она брыкается, не открывая глаза, пинается. Кажется, даже пару раз попадает по нему. Его это, понятное дело, не останавливает, а только раззадоривает. И что теперь? Не сопротивляться? Лежать тихо и ждать, пока тебя трахнут - не лучшая тактика. Черт, почему столько вопросов и ни одного ответа? Треск рвущейся ткани страшнее выстрела. Удушье перенести гораздо проще, чем его губы на своих, чем язык, пробивающийся ей в рот. Кажется, он прокусывает ей губу до крови. Она не чувствует боли, но привкус во рту металлический, теплая капелька течет по подбородку. Девушка жмурится до появления синих кругов перед глазами, снова пытается его оттолкнуть, вырваться, найти способ исчезнуть, но он с легкостью прижимает ее руки к полу. Только слышно, как ослабевшие девчачьи ладони шлепаются об лужу. Его это возбуждает, а ее... Как называется чувство, когда ты хочешь загореться и истлеть прямо здесь и сейчас, чтобы исчезнуть навсегда с лица Земли? Еще один вопрос. - Самое время рыдать и просить пощады, вы все самоуверенные бляди, слишком гордые, пока дело не доходит до самого сокровенного, - девушка до скрипа сжимает зубы, когда он вторгается в нее. Пока только пальцами, но почему-то менее униженно она себя от этого не чувствует. Обидно признаться, но хочется кричать. Снова брыкается, но куда ей, малогабаритной девчонке, у которой даже стоять нет сил против крепкого мужчины, который выше ее раза в полтора, - видимо, ты все еще не научилась слушаться старших. Над этим нам с тобой еще предстоит поработать, - все еще держа слабо трепыхающуюся девушку одной рукой, он расстегивает ремень на своих штанах. Трахает он ее грубо. Она бы рада сейчас не реагировать, но пока голова занята сдерживанием слез обиды (да-да, что бы она там не думала себе - рыдать она умеет, что было уже доказано и не раз), тело реагирует. И совсем не так, как следовало бы при вторжении против ее воли. Да, первые пару минут больно, неприятно. Ощущения вполне сравнимы с первым разом, если не учитывать отягчающих обстоятельств в виде того, что сейчас ее, кажется, даже за личность не принимают, а за кусок мяса, так кстати подвернувшийся под руку. Спустя эти жуткие первые мгновения, она чувствует, как мокнет. Как кровь приливает к щекам, холодеют ладони, бросает в жар. Секса у нее не было с самого развода, та ночь наедине с собой после их с Иваном поцелуя не считается. Черт, почему ей должно быть приятно? Как могут бороться такие разные ощущения в человеке, когда голова требует оборвать все прямо сейчас, а остальное тело кричит о продолжении? Она помнит, как представляла Ивана не месте своего мужа в первую брачную ночь. Сейчас же даже это ее не спасет. Движения ровные четкие и уверенные, отвратительные прикосновения губ и зубов к шее, груди, после них остаются некрасивые красные пятна, которые остаются медленно темнеть, приобретая фиолетовый цвет. Он ее не связал, ему нравится больше удерживать жертву своими руками. Наконец-то под ним страна. Давно у него не было страны. Женского пола. Да, не в его вкусе, как он уже когда-то замечал. Но эта подчеркнутая гордость, заставляющая ее даже сейчас, несмотря на явный телесный отклик, воротить от него свое милое личико, подкупает Людвига. Он кусает ее, вгрызается, рвет на части, наслаждаясь белой бархатной кожей под ладонями, измазанными в столь притягательной крови. Мужчина переворачивает ее за пропитанные красной жидкостью волосы. Весьма бесцеремонно, но что поделать, они тут играют в далеко не детские игры. Хочешь нежностей - дома сиди, блядь тупая, а не по лесам с партизанами прыгай. Брызги крови попадают ему на лицо. Чья это кровь - ее или того придурка, ставшего бездыханной декорацией их маленького шоу? Немой зритель следит за ними стеклянным взглядом. Приятно. Он снова вторгается в девичье тело. Сколько уже времени прошло десять минут? Час? Так просто он ее не отпустит. Благо, запас времени у них большой. Он закидает дом ее братца листовками с подробным описанием сегодняшнего вечера. "Эй, Брагинский, смотри, что я делаю с твоей драгоценной сестренкой!" - ощущение такой сладкой победы после череды довольно неприятных событий, связанных с Россией, возбуждает его еще больше и Людвиг прижимает к себе девчонку, снова припадая к ее нежной шее. Она еще не потеряла сознание. Интересно. Они хорошо проведут время. Он спокойно вытирает с щеки капельки крови тыльной стороной руки и застегивает ремень. Наташу рвет. Она не ела последние пару дней, изо рта извергаются потоки прозрачной желчи и смешиваются с кровью, слюной и... много с чем. Обессилев, она падает в эту лужу. Ей уже не важно. Что теперь вообще может быть важно? В голове туман. Тьма беспамятства медленно захватывает ее сознание. Она так и не вскрикнула, не простонала, не заплакала. Повод собой гордиться? Сомнительное достижение и она это знает. Хотя Людвига и бесит ее молчание, он все равно более-менее удовлетворен. Пока что. - Приятно было покувыркаться с тобой, дорогая, - бросает он лежащей без сознания Арловской и выходит из помещения, - труп сжечь, девку в камеру, - приказывает он стоящим на страже у двери Карлу и Фридриху, они уже привыкли видеть начальника измазанного в крови, все знают про этот его странный фетиш, - и ждите дальнейших указаний. - Так это, - Фридрих запинается, - свободных камер нету, герр Крауц, все забито. - Ну и освободите одну, учить вас что ли надо? Когда ты дворняг на улице отлавливал и клетка переполнялась ты что делал? - Людвиг фыркает, - Не отвечай, просто сделай что надо, она должна сидеть одна, это важно. Иначе велика вероятность бунта. И больше никаких вопросов, у меня слишком хорошее настроение, чтобы подобные вам кретины его портили. Выполнять. - Так точно! Солдаты скрываются за дверью и Германия неторопливой походкой направляется по коридору в сторону своего кабинета. Он достает из кармана пиджака свою любимую флягу и делает несколько глотков. Сейчас бы для полного кайфа еще покурить. Черт, куда же запропастились его сигареты?..