Когда по безумцам догорал костер...

Чей таинственный шёпот слышишь ты за спиной? Ведьма выбрала жертву и играёт с тобой... Unreal - Три ночи

После каждой ночи на губах оставался странный привкус чего-то сладкого, приторного, отчего зубы сводило легкой болью, а спальня насквозь пропитывалась смесью двух ароматов: роз, свежих, но распустившихся совсем недавно, потому запах их стремительно таял в утренней прохладе, и уловить его удавалось лишь на какое-то короткое мгновение, и корицы. Именно от резкой пряности, почти что душащей своей горечью, будто ее легкий порошок забился в горло, и просыпался обычно Меркуцио, тут же заходясь жутким кашлем. Ему казалось, он задыхается по-настоящему, кто-то впивается в незащищенное горло острыми ноготками, впечатывая в кожу глубокие борозды, но потом, спустя секунды для осознания и окончательного пробуждения, понимал, — все почудилось в глупом сне. Одном и том же, которым заканчивалась ночь на протяжении нескольких месяцев, и до сих пор не удавалось запомнить точно, чем пугало это наваждение, почему так неутомимо оно преследовало юношу. Почему не желало испаряться, как все другие. Из всего, происходящего в сновидении, только девушка помнилась явственно. Меркуцио усмехался такому совпадению, хотя, конечно, ничего странного, что главному веронскому бабнику удалось запечатлеть воспоминание о такой красавице. Она появлялась в самом начале, подходила ближе, и он впервые за всю жизнь терялся в светло-голубых глазах неповторимого оттенка, каким должны обладать разве что драгоценные камни. Она улыбалась так, как должны улыбаться последние шлюхи, чуть прикрыв глаза и широко растягивая алые губы, оскаливая ряд белоснежных зубов. Она точно знала свою цену, каждому движению. Дальше какой-то провал, пустота, брешь в памяти. Ее заполнила темнота, но сам сон не прерывался. И после... после Меркуцио видел пышные рыжие волосы, в которые зарывался лицом, от которых и веяло цветами. Тело била дрожь. Алое платье под его пальцами, тихий шепот, этот приятный голос. Но что он говорил? Меркуцио нахмурился, потер переносицу и нехотя поднялся с кровати, не бросив и взгляда на смятые простыни. В первую очередь необходимо было проветрить комнату, пока не зашел кто-то из слуг или, не дай Бог, родни. Он ни на минуту не задумывался, что аромат может оказаться эфемерным, плодом сильного воображения, разыгравшегося от жары. Или посчастливилось подхватить лихорадку, и все происходящее — бред, перепутавшийся с явью? Да в конце концов, кого в Вероне считают главным безумцем? Ненормальным? Помешанным? Но сам Меркуцио, кажется, придерживался иного мнения, ведь мыслил достаточно сносно. Откинув назад спутанные волосы, не видавшие стрижки достаточно долго, чтобы отрасти ниже плеч, он застыл напротив зеркала. В голове что-то щелкнуло, встал на место очередной кусочек причудливого витража. В позапрошлый раз он вдруг неожиданно для себя четко и даже вслух назвал цвет одежды обворожительной незнакомки из мечтаний. Красный. Хохот тогда стоял на всю улицу, а бедный Бенволио, которому посчастливилось оказаться рядом с другом, до сих пор невольно вздрагивает, вспоминая схватившегося за живот Меркуцио, упавшего на колени в приступе истерики. Сегодня такого представления, к несчастью или же наоборот, не будет. Зато на место веселья пришел страх, несильный, не сковывающий тело, не тот, который парализует и превращает человека в тупой манекен, лишенный способности двигаться, кричать и подобного. Но мерзкий, липкий, поселивший ненужные сомнения и смутное отвращение. Люди всегда противятся чужеродному. Во сне, в сегодняшнем точно, они вдвоем стояли напротив зеркала, этого самого. Меркуцио чувствовал теплое дыхание на шее сзади, влажные губы ткнулись куда-то в районе плеча. Она стояла совсем рядом, но оставалась невидимой. Света в помещении было достаточно, яркая луна обжигала своим синим светом небо, но отражался только растрепанный до неприличия юноша с горящим взглядом. И больше с ним никто не находился. Меркуцио вспомнил и отнюдь не робкие прикосновения, в отличие от тех, что обычно служили наградой скромных, благовоспитанных синьорин. Не иначе, как ведьма или оживший костер очутился в его объятиях... Быстро застегнув пуговицы на рубашке, он вылетел прочь от спальни, от мыслей, от всего, мешавшего почувствовать покой и беззаботность, верные спутники на протяжении всех прожитых лет. Ему хотелось опять с головой уйти в свое дорогое безумие, а размышления портили это, заставляли обретать рассудок. Думающий, терзающийся какими-то пустяками Меркуцио. Такого не могло быть. Верно? – Меркуцио... слушай, что-то не так? Это Ромео. Единственный сын и наследник Монтекки всегда был особенно проницателен, думается Меркуцио, когда он ловит сотый за начавшийся день переиграно заботливый взгляд. Нет, так не пойдет, ведь играть здесь должен только он, остальные пусть продолжают себе жить, так на кой черт все маски высыпались из дрожащих рук? Их великое множество, но подшучивать вовсе нет желания, язык норовит огрызнуться. Бенволио, словно предчувствуя резкий ответ, готовый сорваться с губ приятеля, кладет ладонь на плечо кузена, едва заметно качая головой, всеми силами стараясь донести то него «не нужно, оставь в покое». Но вот неприятность. Когда Ромео понимал, что нужно, а что нет? – Не молчи, мы видим... я вижу, ты мучаешься! Друг мой, не ты ли мне кричал «очнись от скуки»? А теперь который день молчишь, срываешься и снова тишь. Уж не... влюблен ли ты? Тогда... – Прошу, заткнись. Бенволио поджал губы и смотрел в сторону, молясь, чтобы обошлось без ссоры. Тот, кто стоял перед ними, на порядок отличается от сумасбродной родни их правителя. Ранее болтливый до ужаса многих Меркуцио говорил резко, коротко и с искренней злобой. И к кому он посмел обращаться столь грубым образом? В сторону Ромео. Последний, в свою очередь, испуганно дернулся на раздраженной то ли правда просьбе, то ли приказе, будто ему влепили пощечину, и низко опустил голову. Мало кто знает, с кем он сравнивает сейчас юношу, яростный взгляд которого прожигает насквозь, хлесткие словечки царапают уши. Вертится имя того, на кого слишком походил Меркуцио. Тибальт. Тибальт, двоюродный брат возлюбленной его, что ненавидит всей душой враждующий с ними клан. Ромео чуть так и не обращается, шепча извинение, но вовремя спохватывается и поправляется. Да, видеть таким лучшего друга страшно. Многовато народу пугается что-то, если учесть, что рассвело не так давно. – Ты прости меня, сглупил, – голос уставший, да и трудно не заметить пролегшие под глазами темные круги на загорелой коже. Сны не дают облегчения, они выматывают хлеще бессонницы, вина и страстных ночей в объятиях женщин, – не должен был кричать. Я... просто приболел, Ромео, считай, что околдован. Порча. Но уверяю, чары вот-вот спадут, и не влюбленность то, то будет безопасней мне, чем всякая любовь. – Чары? Опять ты за свое, Меркуцио, уймись! Чары! Раз не любовные, то что они такое? – Сумасшествия, милый друг, чары от него, я медленно схожу с ума, как было частенько и будет в будущем. У всех бывает время, когда рассудок вдруг темнее. Не волнуйся, скоро стану прежним, ведь дальше, в общем, некуда сходить, вы сами говорили. Да разве только в бездну, в темный омут, но рановато мне туда... И хватит жаться, словно девка! Не буду злиться, говори уже, что хочешь ты, вперед. Меркуцио уселся на край фонтана и глянул в чуть мутную воду, но пауза затягивается. Смотреть он вынужден дольше, чем предполагал, и оттого начинает злиться. Неужто так сложно всегда озвучивать все, что вертится в их дурных головах? Так сложно следовать его примеру? Но не вовремя вспоминается, что в данное мгновение он как раз думает совершенно о другом, а язык несет иное. – Меркуцио, прости, коль снова не о том толкую, но... сам ты разрешил, – Ромео садится рядом, и стоять вынужден один Бенволио, готовый в любой нужный момент зажать родственнику рот, подтолкни тот Мерка выйти из себя. В глазах Монтекки отражается знакомый налет мечтаний, и, отмечая его присутствие, Меркуцио усмехается. Романтики слишком странные для понимания, что говорить. – Как Сумасшествие твое зовут? Теперь право поддерживать заминку переходит на собеседника, и тот с радостью им воспользовался, опустив в прохладную воду пальцы. Поверхность покрывается рябью, и кажется, что в ней складывается чей-то силуэт. Меркуцио прикрывает глаза и вдыхает приносимую ветром пыль. Перемолотую корицу. Он чувствует себя одержимым. – Люси, – произнес он и зашелся знакомым смехом, запрокинув назад голову. Зеленые глаза заблестели, выдавая загоревшийся внутри огонек. Бенволио облегченно вздохнул, узнавая с детства знакомого мальчишку, не от мира сего, чудаковатого, зато необходимого для их компании. Кто еще споет так звонко о королях, властвующих пустотой и танцующих в толпе простолюдинов до самого утра? Ромео удивился незнакомому произношению, но не решился уточнить, итак узнав много лишнего. Допытываться бесполезно, есть сорт людей, умеющих убирать все лишнее, касающееся себя самих. Кто такая эта Люси стоило поспрашивать у той же Джульетты или, возможно, у кого-то бывших поклонниц Меркуцио, коих наберется около десятка, а то и два. Поэтому не может же оставаться совсем без внимания девчонка, покорившая упертого, наглого, развращенного до костей паяца? Некто, да должен, обязан прознать о ней. Но все-таки... «Люси» – в этом звучало чужое, особенно говор, с которым было произнесено коротенькое слово. В Италии такие звуки чуждые, и отмечают это сразу оба. – Тсс, – Бенволио поморщился, как от резкой головной боли, свалившейся на него ни с того, ни с сего, – Капулетти... Меркуцио ожил, как вдохни в него Господь свежие силы, и подорвался с места, мгновение на перемену — и снова он есть никто иной, как главный шут города, завидевший заклятого врага. Долгожданная встреча. Тибальт идет впереди остальной шайки, ступая так уверенно, как будто прогуливается на приличном расстоянии от территории, на которой обычно шастают одни Монтекки. Вряд ли ищет ссоры, вероятно, сама судьба подстроила все так, чтоб пересеклись разные пути здесь, в этот час. Но Тибальту все равно, он привык чувствовать себя важной персоной или по крайней мере независимым от того, кто, где и когда находится, ему для счастья хватало самого себя. Меркуцио отвесил шуточный поклон и, не рассчитав, потерял равновесие. Понарошку, вполне предсказуемо, и, размахивая руками, уже нарочно задев Тибальта очередным движением. – Меркуцио, – Тибальт шипит сквозь зубы, будто рассерженный кот, чем только усиливает приступ веселья. Единственное, что нужно Меркуцио в данный момент, это забыться, утонуть в схватках, празднестве, захлебнуться азартом. Черт возьми, от этого почти что зависит его существование, вся будущая жизнь. Забыться или погрязнуть в наваждении. – Доброго дня, синьор. И вам, синьоры, тоже, – он не смотрит за спину Тибальта, но соблюдает издевательскую вежливость, сразу обращаясь к нему, – как вам живется? Все ль спокойно? Ах да, и как сестра? Ромео мрачнеет. Меркуцио прекрасно знает, к кому сбегал он частенько, и все же бьет по больному месту, благо, ему не специально. – Заткнись, пустомеля. Что ты несешь? Когда твой разум прояснится? Племянник Капулетти злился. Меркуцио стало лучше. Эта встреча точно спасла его, как не спасла бы сотня Бенволио или, что еще печальней было бы при таком раскладе, Ромео. – Прояснится... боюсь, не раньше звона колоколов по грешной моей душонке, – он смотрит себе под ноги и шепчет, что никто услышать не должен, – заканчивай сердиться, крысолов. Теперь нас объединяет намного больше, чем раньше. Оно сильней вражды, о да. У нашего безумия один и тот же цвет, Тибальт. Меркуцио сделал выпад вперед. Драка не повредит, к тому же за несколько метров слышен приближающийся Эскал, готовый разнять противников, а одному — так вовсе всыпать потом лично за уроненную честь. Но пока есть свободные минутки. Рыжие кудри рассыпались перед затуманившемся взором, и в эту секунду Меркуцио осознает с полной на то уверенностью, что не кто иной, как эта таинственная женщина поможет ему спалить Верону. Вместе они бы сожгли ее меньше, чем за сутки. За половину ночи. А остальную смеялись бы напротив зеркал, которые она разбила. Почему-то Меркуцио знал, что красавица смертельно обижена на них... – Оно окрашивается нашей кровью, милый Кошачий Царь. Нашей и ничьей другой...