Молиться бесполезно, Прогневал небеса я; Передо мною бездна, И я стою у края. И сладко мне, и тошно, Пусть будет то, что будет, А будет только то, что Она меня погубит. Ария Фролло - Tu vas me détruire
Стеклянным шариком казалось солнце, застывшее далеко за линией горизонта. Стоило бы ткнуть пальцем в его сторону, и оно наверняка упало бы со своего постоянного места на землю, взметая пыль в воздух, разлетаясь на бесчисленные осколки, о которые можно поранить ноги. Полчаса назад закончился дождь, и последние искры света вправду замерли, как кусочки янтаря, в не успевших испариться каплях. Считались ли они кусочками целого Солнца или всего лишь блики, без какого-либо особого значения? На кладбище в этот момент было очаровательно тихо, жаль, мало кто мог бы оценить творившуюся тишину по достоинству. Мраморные плиты, не стоптанная трава, благодаря почти полному отсутствию посетителей, ограда, - все это покрылось всполохами заката, как было бы, если место горело по-настоящему. Но нет, такое пламя намного безопаснее, милосердней. Оно не делает больно, а с жалостью освещает последние минуты светлых сумерек, прежде чем начинает сгущаться вечер. Проросшие на самых старых могилах растения, впитавшие в себя частицы давно неживых людей, источают странный аромат, свойственный только кладбищенскому, отдельно от остального существующему миру. Здесь он не чуждый, а успокаивающий, и не дурманит, а расслабляет. С пониманием бренности и вечности покой приходит в человеческую душу сам, это уяснили многие за долгие столетия, давно канувших в прошлое, забытое. Обучились простейшей истине и те двое, стоящие сейчас у дверей фамильного склепа с распахнутой настежь дверью. Так не принято, но исправлять такую халатность по отношению к усопшим никто не спешил. Белоснежным платьем на хорошо сложенной женской фигуре обманывались многие, следуя за льющийся мелодией смеха. Она, призрак, взявшийся неизвестно откуда, насылала страх на всю округу, и не задумывалась ни одна из возможных жертв, что все добровольно кидались в ее широко раскрытые для любого позднего прохожего объятия. Дети видели в ней подлинную мать, Деву Марию, и воображали себя Иисусом на заботливых руках, пока Люси прятала глаза и утоляла голод. Им она только улыбалась, этого достаточно, чтобы перевернуть все понятия ребенка. Доверчивость — главный порок, чтобы там не говорили. Взглядом с ней не встречались и обольстившиеся мужчины, грубо хватавшие за талию в безлюдных парках, а после падавшие без сил на землю. Им она тоже улыбалась, испачканными кровью губами, но от этого лишь сильней подчеркнутыми. У нее были безумно красивые губы, нос, пальцы, в прошлой жизни и глаза были такими, под цвет витражей в церквушке. Теперь их боялись, они выдавали хищника, и любой, поймавший их выражение, не сдерживал нарастающий в груди крик ужаса. Люди испокон веков боялись чувствовать себя дичью, но для нынешней Люси, для Люси, шагнувший за грань понимания, они все представали именно такими. Она переродилась охотником и, согласившись с волей судьбы, приняла нынешний облик. Но теперь платье наполовину изничтожено дерзким и грубым, точно как пьяный мужчина в пабе, который лезет к первой попавшейся девушке, сочтя ее продажной, огнем. Другая его часть выглядит лучше, но тоже не годится для носки, ее покрыла черная копоть и легкий пепел. Последний уносили порывы ветра, но неопределенное количество застряло в складках и в самой ткани, прочно въевшись. Выкинуть бы ставшую ни на что не годной тряпку, да не скоро ее хозяйке посчастливиться выбраться в город за новым. А может и никогда вовсе. Рыжие волосы будто закалились в пламени, как сталь становится сильнее, так и пряди тяжелыми кудрями упали на плечи. Изящная шея чуть склонилась под их тяжестью, наигранно покорно, словно выражая готовность принять достойную ее прегрешений кару, снести любое наказание, которое сочтут справедливым. Но ей просто тяжело, не более. К тому же губы тянулись в ухмылке, приоткрывая всем вид на удлиненные клыки, под которыми пали в неравном бою с десяток смертных. Смертные... когда она стала так разграничивать мироздание? Кто придумал эти грани? Я и «смертные». Каким чудом ей удалось понять, что она бессмертна, выше всего прочего? Такое смутное ощущение в душе, что она была ей всегда, преобладала над смертью. Откуда только... но смутное воспоминание просыпалось с каждой секундой, становясь все полнее, насыщенней, будто для того, чтобы растолкать его ото сна, необходимо было оказаться на том костре Ван Хельсинга. Они стояли вдвоем, молча. Люси относительно прямо, обхватив себя руками, но не от холода. Его больше не чувствуется, с той поры, как она открыла глаза среди мертвецов. На руках остались уродливые ожоги, почему-то медленно заживающие, и ей кажется, что они не от огня, а от золотого крестика профессора, которым он загнал ее в пылающую бездну. Кожа омерзительна ей самой, покрытая неровными рубцами и буквально вырванными кусками, вмятинами. Ей не больно. Ей тошно, и это не меняет положение в лучшую сторону. Он облокотился на дерево, вспоминая свою жизнь. Обе свои жизни и думая, какого черта пришлось тащиться сквозь века за одной только душой, не дававшей покоя всю эту бесконечность, мелькнувшую перед глазами воистину сном. Было трудно, но сейчас то не вызывает дурных чувств, просто очередной кошмар, рассеявшийся с первыми лучами... заката? Все с ног на голову, но для него это стало привычным еще до близкого знакомства со смертью. В конце концов, главный безумец, если не всей Италии, то Вероны точно, обязан был поддерживать такую чудесную репутацию. С чего все начиналось? Ах да, со сна. Он видел ее сильной, красивой, идеальной, такой, какой она предстает перед ним и сейчас. Пытка ночными визитами. Тогда он еще не понимал, что значат царапины на шее и тягучая боль во всем теле, вечные спутники, обнаруживавшиеся с пробуждением. Не понимал, пока сам не оставил такое же напоминание о себе одной из первых попавшихся девушек, хотя то случилось многим позже. Сначала была дуэль. Меркуцио не покидает на протяжении всего бессмертия единственная мысль — что было бы, не погибни он от руки Кошачьего Царя? Не появись там Ромео, никто бы не влез между ними, и Тибальт не... или все-таки убил бы? Все равно, впрочем, образ племянника Капулетти истерся на фоне всего минувшего, правда, как ни странно, оставался более четким, чем тех же преданных друзей. Верно говорят, что ненависть живет дольше всех эмоций человеческих, а Меркуцио смог утянуть ее за собой и на тот свет. И даже вернуть обратно. Очнувшись от мертвенного сна, он выбрался наружу, каким образом, уже не вспомнить. Истерся даже силуэт того места, что стало ему последним пристанищем. Был разгар ночи, ущербная луна вводила в недоумение, так как Меркуцио ясно помнил полнолуние в последний раз. Потом он постепенно разобрался во всем, для начала царапая руку и с удивлением наблюдая, как затягиваются полученные раны. А еще он нашел тело, сожженное дотла будто само собой, одеяние почти что не повредилось. Саван. Особо думать над этим не стоило, слишком понятно было все. Люси просто не успела найти укрытие, исчезнув и из его видений, и из жизни, оставшись пеплом на окраине, недалеко от церкви. Он увидел ее совершенно случайно, на улице. Она была... Люси, правда тогда он не знал фамилии, истории, но лицо, улыбку, – о, все пронеслось с собой сквозь старение, как будто было спрятано в отдельной шкатулке, чтобы избежать повреждений. Каким чудом Господь даровал ей вторую жизнь? Зачем? Решил глумиться над ним там, на своих небесах, упрекая юношу в предательстве и отступничестве. Какой еще урок можно преподнести безнадежно страдающему, кроме как еще раз привести ему под руку утерянную любимую, а затем отваживать, влечь прочь. Меркуцио мучился. Так мучаются только люди, но и он до конца не считал себя покойником, особенно когда тайком пробирался к драгоценной Люси, веселя ее, обнимая и переманивая ближе к беспроглядному мраку. Она умерла бы вскоре, надломившись, и потому он явился к ней в дом. То письмо, озверевшая природа, как сорвавшаяся с цепи собака, хлестала дождем, словно решила затопить весь Лондон до верха, превратив тот в часть океана. Но почему Люси распрощалась с жизнью так рано? Еще как минимум оставалась неделя, он пил слишком мало, боясь, что она испытает сильные муки. Да, сама девушка в прошлой жизни отнеслась к нему безжалостно, без капли сочувствия, но он и не страдал. Спасибо верной вражеской шпаге. Меркуцио не знал, что был Дракула, привезенный Джонатаном Харкером, не знал он так же и то, что зловещий гость Англии способствовал раннему уходу из жизни мисс Вестенра. И никогда не узнает, потому что это глупость, неважная мелочь. Лучше думать о другом. О том, что какой-то странный случай сломал рамки времени и свел их сквозь века, будто все сотворилось именно для этого. Меркуцио не любил ту Люси, что приходила с темнотой в Верону. А эта Люси... она просто не помнит итальянского юношу, убитого этим аккуратным ротиком. Он отлип от своей опоры, приблизившись к ней. У самого подпаленный костюм, но больше пострадал плащ и горло, которым он заглотнул от хохота клок пламени. То же самое должно быть с Люси. – Ты ненастоящий, – шепнула она, качая головой. За время одиночества и бесчинства вампирского духа отвыкла к чувствительности и к вере, став блеклой, усталой, замученной. Но это неважно, ее можно поставить на ноги. И это знание заставляет оставаться рядом, тащить против воли вперед. – Ты не настоящий... – Я объяснял... – пытался начать Меркуцио. Сильные руки крепко обняли это истлевшее создание, которое породило его самого. Ему в пору счесть ее матерью, но не хочется повторять судьбу испитых ею ребятишек. Кажется, у девушки странная ненависть к детям, от того на ее счету больше таковых. Или детей легче увлечь? – Прости, что пришел так поздно, но... Он же когда-то увлекся. – Ты ненастоящий, Меркуцио, – Люси все отнекивалась, про себя желая заткнуться, умолкнуть навсегда, просто позволяя держать себя. Руки становились прежними, правда, кожа заметно серее, да и истончилась. Толщиной не больше хорошо заточенного лезвия, и сравнение как никогда точное. О Люси Вестенра действительно можно порезаться. Собеседник замолчал, лицо, отменно владеющее мимикой, выразило самое искреннее недопонимание от происходящего, сильнее сжав объятия. Он поражен, что даже будучи вытащенной им из лап смерти, она так упорно стоит на своем, будто это какой-то принцип. У женщин непонятная логика, творящая чудеса со здравомыслием, убедиться в этом была возможность как в том, что уже стало частью истории, так и сейчас. Губы мягко коснулись обнаженной шеи, прикусывая кожу, хотя прекрасно известно и без наигранного жеста, выражающего ласку и нежность. Она ничего не почувствует. Как не чувствует он. Их любовь затухла вместе с кровотоком тела, с болезненными ритмичными ударами сердец. Они любили в слишком разных эпохах, и от осознания хочется завыть в голос, сломать друг друга от обиды. Меркуцио понимает, что это Всевышний подстроил такой рок. «Неживые» разучились испытывать страсти, как бы не пытались пародировать их наличие. Люси хочется разрыдаться от пустоты в душе, ей больше верится, что нет ее самой. Меркуцио сильней сжимает челюсти, понимая, что прошел дорогу длинною от старенькой Италии до новейшей Англии зря. Обреченность — какой забавное чувство, если посудить... – Если меня нет, то тебя любит призрак, – Меркуцио зыбко смеется, затягивая в свой голос и руша под ногами опору. – Люси, я пришел за тобой. – Я не помню... – Не ври. Кладбище начинало угнетать обоих. Капли, те самые крохотные камни ярко-оранжевого цвета, потухли в темноте накинувшейся ночи. Мраморные плиты неплохо отражали шепот, особенно для чувствительного слуха, а запахи чахлых трав не успокаивают. Они будоражили, отправляли в воспоминания о том, каково проснуться в рыхлой земле, в роскошному гробу, последнем подарке родных, в склепе. Луна заменила солнце, но только с той разницей, что ее отражения находилось в глазах, бликом посреди зрачка, и не ложилось оно на остальное обиталище смерти. Будто брезговал белоснежный свет с малейшей примесью желтизны ложиться на что-то кроме порождений своего времени. Достойны ли те такого уважения со стороны светила, извечно вдохновлявшего поэтов, художников, романтиков? Или лучше бы скрылись в гуще деревьев, спрятавшись за отбрасываемыми густыми кронами тенями? Ледяной ветер возвещал о наступлении хмурой осени, значит листвы в ближайшие время совсем не станет. Луна путается жемчугом в отдающих медью волосах, а так же в других, темных, но на ее прядях воображаемые нити драгоценности смотрятся куда эффектней. Луна прекрасно знает, что кому нужно, и, если бы такое было исполнимым в реальности, то она бы сделала для некоторых ночь бесконечной. Именно для избранных, для которых полотно, сотканное из темноты, эта плотная вуаль, есть единственное спасение от печальной участи. Меркуцио думает, всегда думал, что его гибель не в святынях и не в шарике, греющем их. Его гибель откинула сейчас голову ему на плечо, дожидаясь еще чего-то. Чего-то такого, что своим звучанием обеспечит им спасение. –Мы проклятые, – усмехаясь, сказал Меркуцио. Мисс Вестенра прекрасно то известно, но почему-то нужно было обязательно озвучить их приговор. Пусть голос, принадлежащий ему одному, станет им обоим итогом. – Но ничего страшного... Это проклятое молчание, вписывающиеся в антураж кладбища, травящее и загоняющее в угол двух диких зверей за раз. – Я любила тебя, – она говорила в прошедшем времени и снова сделала нечто, противоречащее устройству ее нынешнего тела. Она плачет. Громко, в голос, Люси захлебывается, но, Дьявол ей свидетель, она ничего не чувствует, и от того рыдание лишь сильнее трясет тело. Меркуцио беспорядочно шепчет «я тоже», разворачивая ее к себе лицом. Поцелуи сыпались на лицо, холодное, но из-за своей температуры это не ощущается, и все кажется таким нормальным... каким было бы. Обреченность. Вы все еще помните это чувство? Чтобы его испытывать не нужно чувствовать, достаточно только мыслить. Люси именно мыслит, когда подкашиваются ноги, и она падает вниз. Руки, не щадя себя, ломая ногти до мяса, вцепляются в почву, оставляя глубокие борозды, копая небольшие своеобразные ямки. Она бы с радостью выкопала себе могилу, ведь сознание не в состоянии даже испытать благодарность к спасителю, к любимому. Меркуцио позволяет сорваться низкому рычанию, и если приглядеться, то его руки трясет точно так же. – Убей меня. Я хочу умереть. Убей меня. Отвратительная фраза, она рвет что-то в душе, заставляет ожить на полминуты. Меркуцио опускается рядом с ней и целует, почти как подлинный человек, притягивая теснее, грея, и действительно согревается. Люси сначала не понимает, но потом чувствует, как мало времени им осталось на это ощущение дара свыше, и отвечает яростно, страстно, дико. Она показывает, какой отвратительной девочкой выросла в своей хорошей семье, почему она никому не нужна, что с ней сталось, и спрашивает, почему нельзя исправить все сейчас. Почему нет второго шанса, который так любят восхвалят в романтичных книжонках. Меркуцио отзывается, что он ничуть не лучше, что говорили о нем на родине, что она нужная ему как никто иной в треклятом мире. И что они все исправят. Это странно, чудовищно, что спустя такой промежуток, они вдруг способны с новыми силами выплеснуть друг другу приток любви. Хотя нет, это уже не любовь, это что-то в конец чокнутое, но им нравится называть творящиеся между ними высокопарным словом. Они надеются, что испытали его, ведь иначе жизнь прошла почти даром... Затухая, тая, словно две свечи, на глазах у полночи, они понимают. Это было прощение. Им можно идти дальше, заново... Меркуцио не вспоминает о Тибальте, Ромео или Бенволио. Люси не вспоминает Мину. Они держатся за руки, расположившись на покатой крыше церкви, и снова ничего не чувствуют, но понимают, как скоро исчезнет пустота. Внутри все еще стоит ощущение... ощущение чувствовать. Люси не плачет, копируя улыбку Меркуцио. Всполох у горизонта заставляет зажмуриться, но не испугаться... они ведь никогда не боялись, верно? Когда безумцы вместе, они сильнее всех. Они вместе ждут рассвета.Раскинув крылья, освободись и ввысь устремись, К россыпям небесных огней. Но… ярче любой сияющей звезды Мои воспоминания о тебе. Gackt - Mind Forest