Когда по безумцам догорал костер...

Ты возомнил, что ты король? Нет! Сыграешь ты другую роль. Печален твой финал! Удар – и ты мертв. Жизнь не театр и ты не актер... «Ромео и Джульетта», театр 7-ое утро — Дуэль

Больше она к нему не приходила, ни наяву, ни во сне, ни еще каким-либо образом, будь он фантастичен или вполне реален и осуществим. Последней встречей стала та, случившаяся накануне визита не на шутку взволнованного здоровьем племянника Эскала. Вместо привычной обузы и сгустка безрассудства он, наконец, узрел драгоценного родственника, чья судьба повисла на волоске. Сверля больного хмурым, серьезным взглядом, какой мог быть только у человека, правящего яростной Вероной, он надел на него маленький золотой крестик. Тот не смог пошевелиться, лишь поморщившись и хрипло выдохнув, приоткрыв обветренные губы. Священный предмет как-то не удачно то ли съехал, то ли был случайно прижать под таким углом, но под ним осталась тонкая полоса, на удивление четкая, напоминающая шрам или неглубокую царапину. Меркуцио же мог поклясться, что в тот момент почувствовал подлинный ожог, все равно что если бы крест был раскален и его опустили заранее в огонь камина, пусть металл и был холоден на самом деле. Вертя в пальцах безделицу, коей считал он эту вещь, юноша думал с усмешкой, что не хочет ли таким образом семья заранее приготовиться к его скорым похоронам? Все-таки быть не в силах подняться с кровати второй месяц очень дурной знак. А может даже и третий, Меркуцио в последние дни безнадежно потерялся в датах, будто нырнул в забытье и находился там до этой поры. Сейчас, конечно, стало легче, возвратилась способность к ясной мысли, дыхание вновь свободное и ничем не стесняемое, по ночам удается отоспаться, а днем перестала преследовать жуткая сонливость, как если бы из него вытягивали по крупицам жизнь. Все возвращалось на свои места, и с ее пропажей многое наладилось, но лишь время покажет, по словам врачей, не вздумает ли болезнь возвратиться после. Да и они без понятия, какие последствия перенесенного недуга скажутся на будущем Меркуцио. В любом случае, Люси нет отныне. Или же это одурманенная голова стала подводить сильней, теряя бесследно исчезающие то и дело воспоминания, попросту создавая видимость, иллюзию, словно ничего не было? А сама продолжала приходить на закате, чтобы поцеловать алыми, как будто испачканными яркой краской, губами и смеяться своим нежным голосом, продолжала растворяться с рассветом в ускользающем из спальни сумраке, вместе с последними мгновениями темноты уходить прочь. И это Меркуцио почему-то забывал ее ожидаемые всем сердцем появления? Быть может, Люси хотела именно этого. В Италии жарко, короткий ливень только что прошел, не оставив после себя ровным счетом никакой прохлады, разве что ветерок, но и тот гонял сухой воздух, вовсе не приносящий облегчения. Меркуцио уже как с неделю спокойно покидал дом и выбирался на прогулки с друзьями, шумной компанией шествуя по улицам. Пока без драк и ругани, но, исходя из того, как скоро он шел на поправку, спокойствие не затянется на долгий срок. Пусть Бог пока уберег его от лишних потасовок, но не всесилен он, а вздорный нрав рано или поздно, но опять себя проявит. К тому же, после минувших дней мучений и чудного поведения, Меркуцио до неузнаваемости изменился, то отметили все, с кем он общался, так сильно перемены бросались им в глаза. К примеру, шутки стали злее и острей, но, слава Господу, направлялись они к приятелям, в противном случае неизбежной была бы стычка с Капулетти. И кто знает, чем суждено ей было бы тогда окончиться. Еще одно — Меркуцио вдруг сделался мечтательней не безызвестного Ромео, пропадая в воображении намного чаще, чем раньше забывался болтовней. Пропажа пылких монологов друга беспокоила, но что здесь может человек, к тому же тот, кто ничего не знает о Люси? Была ль она на самом деле?.. Нет, все-таки есть доля неправды в сказанных выше словах, ведь оставалось два хорошо известных человека, точно способных понять причину его бедствий. Посоветоваться с ними нельзя по многим причинам, но покой дарила единственная мысль, что он не одинок в терзаниях по сумасбродной девушке в чуть мятом алом платье. Во-первых, был Тибальт, и многим было доподлинно известно, как трепетно относится тот к своей двоюродной сестре, как бросался на любого недостойного, кто взглянул бы на кузину хоть искоса. А, во-вторых, — несчастный Ромео Монтекки, лучший друг, но иногда до смешного глупый в поведении своем. Позавчерашний бал в семье врагов... Эскал вытащил Меркуцио туда едва ли не насильно, чтобы он развеялся и поскорей оправился от последних из следов, оставленных двумя месяцами заточения, а именно от бледности, тоски и дерганных повадок, будто что-то подпортило крепкие от природы юношеские нервы. Бенволио и Ромео потащились только за компанию, после долгих увещеваний и объяснений, что ряжеными придут они на праздник. Никто не различит, кто там скрывается под маской: родной сын, дальний родственник или кровный враг, с которым дрался десять лет подряд, нечего бояться. И правда, не солгал, как выяснилось, и словечка! Джульетта и наследник рода Монтекки не признали друг друга, влюбившись по уши за несколько секунд и не оставив себе шансов на спасение. Какое тут спасение в любви, когда родители готовы перегрызть друг дружке глотки? Так что на этот день, на данный час, в их городе имелось как минимум трое одержимых, плюс ко всему двое одним и тем же образом изящной, маленькой девицы, еще ребенка, только с неимоверно взрослым взглядом. – Ромео, ты глупец! Да выбрось ты ее из помыслов, и дело с концом. Покончи ты с привязанностью это, или будешь продолжать ходить на задних лапах, пока сам факт любви гогочет и щелкает хлыстом? – Ах, кто бы говорил, Меркуцио. Опомнись... Меркуцио вчера убил полдня на попытки вразумить, спасти от непременно печального финала, предчувствие которого так тяготило душу. Привкус трагедии горчил на языке и одновременно жег его, но кроме него то словно не чувствовал никто. Едкое ощущение грядущего, бегло мелькнувшего на горизонте, виделось не многим, особенно оно не виделось Ромео, не желающему слушать совершенно никаких здравых размышлений, просьб. Он отмахивался, ставя в укор то, что сам Меркуцио все вздыхает по какой-то незнакомке, и абсолютно не играет роли, что это был плод воображения. Мираж. Что видение не преподнесет в скорейшем времени погибель на серебряном подносе, та же связь с Джульеттой. – Ромео, чтоб черт тебя побрал, мальчишка! Из нас двоих вообще-то я слыву безумцем, так что с тобой случилось? Красавиц множество в Италии, в Вероне даже столько их, что не хватит мужчин на всех, так почему она? – Ее люблю, пойми ты. Всего-то без причин люблю, – Ромео улыбался, как сумасшедший, и Меркуцио не мог не понять смысла этой улыбки, с которой его заставали пару раз утром слуги. Это улыбка уже заранее обреченного на что-то. – От этого и сгинешь. Неужели не понимаешь? – Понимаю, и слишком даже ясно... Так что трое безобоснованно влюбленных, над которыми не грех и посмеяться будет, имелись в знакомых у Меркуцио. Причем над собой он хохотал охотнее всего прочего, правда, про себя, не вслух. Возможно, остерегался вызвать больше недовольства со стороны людей, а может просто не находил пока что сил дать волю голосу, который, к слову, сохранил хрипотцу, обретенную за период нахождения в комнате под строжайшим наблюдением из слуг и докторов. Когда к ним приблизился Тибальт, к нему и стоящему рядом Бенволио, напряжение в раскаленном воздухе достигло высшей точки, до которой не добиралось еще никогда за всю жизнь. За всю историю мира. В глазах мужчины пылала ненависть и решительность, подсказывающая, что тот свой выбор сделал. Во имя, сомневаться бесполезно, сестры, которую переманил к себе Ромео. Меркуцио чувствовал, как в душе что-то тянется, рвется с тем же звуком, с которым обычно лопаются от натуги струны, и фразы сами капали с кончика языка, густые и липкие, как мед. – Ах, Тибальт, мой Тибальт. Ты безумен, – «...и это роднит нас, как ничто другое, как тебе? Оказаться родней со мной, не это ли худшее для тебя наказание?» Меркуцио сделал шаг вперед, несмотря на все попытки Бенволио оттащить друга. Словно пьяный, тот без намека на страх вскинул голову, глядя в глаза молчащему Тибальту, и блеск в них говорил все предельно ясно. Лучше бы отступить, укрыться, сдаться... но раз ее все равно нет рядом, то почему бы не скоротать время подобным образом? Он давно не отваживался высказаться так открыто, точнее не находил подходящего момента, теперь же... интересно, где пропадает Ромео? Опять потерял день в объятиях своей драгоценной или случилось что-то серьезнее? Меркуцио надеется, что нет, и говорит. Говорит-говорит-говорит, стараясь делать это без остановок и заминок, мало о чем думая, и это по обыкновению получается лучше всего. – Какое же это безумие, любить ту, которая никогда тебя не полюбит, – он о Джульетте? Нет, потому что следом едва не произносится «которая вообще не существует», но Тибальт не обучен читать мысли, поэтому ярость выплескивается из глаз, отражаясь и в сжатых от злости пальцах. Еще чуть-чуть, и не миновать дуэли. Чего ты добиваешься, Меркуцио? Несказанный вопрос читается на лице Бенволио, заботливо положившего ладонь на чужое плечо, готового в любой момент отдернуть. Чего же он действительно хочет? – Да что тебе нужно от меня? – Меркуцио видит бегущего к ним Ромео, запыхавшегося, растерянного, и смеется. Достигнув цели, друг неизбежно примется уговаривать опомниться, ведь чья-то смерть — не выход из вражды. Но это идеальный выход в других случаях. Во-первых, для окончания дуэли, во-вторых... для Меркуцио сейчас необходимо сбросить пыл, но видя то, что отражается в глаза заклятого врага напротив, он понимает. Сломанными ребрами тут не обойдется. А видит он отражение улицы, испуганного лица Бенволио, отражения частично неба и солнечного блика. Словом, видит все. Кроме себя самого. – Одну из твоих девяти жизней, крысолов, – «своей мне просто не хватает. Поделись, чего тебе будет стоить, а? Для Джульетты хватит и одной, смотри! Ромео же хватило...» Меркуцио сделал первый выпад, где-то вдалеке, в другом уголке бескрайнего мира, охнул наследник рода Монтекки, ринувшись наперегонки с двоюродным братцем разнимать сцепившихся мужчин. Вокруг мигом собралась толпа, которая жаждала кровопролития, будто для нее в этом последнее из возможных развлечений, способных принести им настоящие счастье, способное подогреть черствые душонки большинства. Люди всегда были жестокими, это унаследовалось ими от древних, диких предков, от людей, созданных Богом первоначально, без крыши над голов и пустыми желудками. В те века сильным приходилось грызться за кусок гнилого фрукта, а слабые либо умирали, либо обретали славу падальщиков, собирая остатки за другими. Но Меркуцио слабым не был. Смеясь и отпуская без перерыва шуточки, смысл которых был понятен ему одному, он то отступал, словно выдыхался, то наоборот, нападал остервенело, будто борьба шла за что-то бесценно важное, что стоило жизни десятка Меркуцио и столько же Тибальтов. На самом деле, бой начался бесцельно, для одного послужив ответом на оскорбления и первый удар, для другого как шанс вырваться из цепей, в которых запутал сам себя. В мечтах обоих стояли до боли схожие мысли, и выскажись каждый вслух, то поединок прервался бы на приступ неуправляемого смеха. Оба думали, подумать только, о любви и ее способностях творить с человеком всякий вздор. Не грезили о чувствах те, кто разнимал их, стараясь выбить из рук рапиры. Вообразить бы только, Ромео рвется растаскивать друга и врага, крича что-то о родстве и братстве, пока те погрязли в любовной слякоти. Это не влюбленность, так думает Меркуцио, оскаливаясь вслед на нанесенную царапину, на щеке выступает линия крови, только как-то чересчур мало рубиновых капель, должно быть, беря в расчет всю силу взбешенного Тибальта, намного больше. Так куда та вся подевалась? Меркуцио пошатывает, он шире растягивает губы, обнажая обескровленные бледные десны, цвет которых сливается с зубами, удлиняя их, что кажется забавной игрой света. Но игрой ли? Племянник Капулетти сдерживается, чтобы не поддаться этой мысли и не сделать шаг назад, но все же что-то противоестественное сквозит во всем существе этого сумасбродного паяца. Это подлинная страсть, горячая и обжигающая, как жжется сейчас крестик на шее, который хочется сорвать и метнуть в сторону, как солнечные лучи. Любовь усмиряет, укрощает нравы, а их, его и некую горячку по имени Люси Вестенра, общее чувство толкнуло в пучину такой беспросветной тьмы, что Меркуцио порой чудиться, что он раньше старости ослеп. Да и молод ли он сейчас, с ноющим изнутри телом? Ромео оттолкнул Меркуцио, и тот оказался позади схватки, что в самом разгаре. Тибальт не увидел, кто перед ним, нет времени на то, чтобы разглядывать лица, этим обычно увлекался племянник герцога, но никак не он. Только по ярко-синему цвету рубашки, удалось признать того, кому давно желали смерти. Кто посмел украсть самое чудесное создание Вероны, и плевать, что думают на этот счет другие. Удар такой, что Ромео не успел бы и при желании увернуться, а он еще и вздумал отвлечься на постороннее, хотел всего-навсего лишь спросить, как чувствует себя Меркуцио, все ли хорошо... Меркуцио не ответил, хватая за руку этого непроходимого влюбленного, и оттолкнул, что было сил, в сторону, так, что Ромео не удержался на ногах, рухнув в дорожную пыль. Дрожа, он поднялся почти мгновенно, но этого «почти» ни на что не хватает, это самое негодное в их лексиконе слово. «Почти» просто не считается, не воспринимается оно серьезно... Ромео понял это, прижимая ладонь ко рту. Тибальт, отскакивая прочь от раненного, клянется всем, что действительно не видел, кто пред ним, но... кто поверит убийце, что жертва сама бросилась на смертоносное оружие, что жизнелюбивый и веселый Меркуцио, знакомый каждому из здесь присутствующих, сам прыгнул на острие, спасая друга? Кровь струится по губам юноши, и теперь ощущается, как ее много в проклятом организме, как она вытекает из нанесенной раны. Тело корчится, но у Меркуцио получается подняться, напоследок отвесив шутовской поклон, и вместе с ним рухнуть на землю, зарываясь лицом и пальцами одной руки в податливый песок, струящийся сквозь все препятствия. Второй он зажимает рваный след. Ему как никогда больно, холодно, и одновременно он будто повисает в воздухе, заходясь кашлем, повисая на чужих руках, которые пытались приподнять. Смерть... Как же она напоминает ему чертову страсть в это мгновение, но перед глазами сплошной розовый туман, в ушах застывает его беззвучный смех. До потери сознания, до безумия страшно смеяться в последний раз... –Ты не умрешь... прости, но ты не умрешь. Поэтому смейся, смейся громче, Меркуцио... Люси? Откуда доносится ее голос, где она, почему нестерпимо пахнет паленым? Он точно слышал, отчетливо, как если бы она стояла у него за спиной, но там ведь держит Ромео. В горле пересыхает. Что же она там сказала? Меркуцио сипло хохочет и в ослабевшем сердце рвется очень важная нить, а на губах отпечатывается поцелуй не костлявой старухи с косой. В пальцах вместо песка скользнул льняной саван... – Живи. И все, считая Меркуцио, видят, как он умирает. И только Меркуцио знает, на какой срок эта «смерть».