Разлука есть сумма наших трех углов, а вызванная ею мука есть форма тяготенья их друг к другу; и она намного сильней подобных форм других. Уж точно, что сильней земного.
Большой и серый стоит на всех четырех лапах и ждет, прислушиваясь к самому незначительному шороху мироздания. Издали докатывается оглушающее эхо зова, и ухо остро и быстро поворачивается на звук. Злой Волк выгибает спину и, запрокинув голову к небу, начинает выть о чем-то громко и отчетливо. Между хвостом и пастью натягивается тонкая струна, через которую струятся жизни и смерти всех Вселенных. Глаза Волка закрыты, но золотой свет зрачков просвечивает даже сквозь веки. Кажется, что если немного постараться, то в вое можно будет различить слова древней бессмертной песни.—
Обнимай меня, как не обнимала; Сердце рвется из пустоты.
Первое, что он чувствует, когда проходит через рифт, — щекотное покалывание в солнечном сплетении. Он физически ощущает ее присутствие, хотя ослепительный свет разлома все еще стоит перед глазами белоснежной ширмой. По лбу вниз скользит невесомое, но ощутимое прикосновение ее взгляда. Доктор качает головой в надежде, что белая муть рассеется. Первое, что он видит, когда это наконец происходит, — черные тяжелые ботинки Роуз. Точно такие же, какие она носила всегда. Мягкая волна икр, затянутых в узкие джинсы, ласковая окружность бедер, талия, едва угадывающаяся под широкой полосатой мужской рубашкой, упругая ключичная впадина, пряная кожа шеи, желтое колечко коротких волос, заправленных за ухо; и двадцативосьмилетнее лицо единственной женщины во Вселенной. Доктора дергает раз, второй, третий, четвертый. Замершие на многие столетия сердца разгоняются, наполняются жаром и кровью. Один-два-три-четыре. Стук пьяно ударяет в голову. Четыре-три-два-один. Энергия рифта и распадающегося на части времени диким вихрем проносится в их умах, и Роуз знает, что это бесшовное, стрекочущее разлукой и нежностью небытие рано или поздно прекратится. Бежать некуда и прятаться негде. Прекратится рано или поздно, но не сейчас. Она делает первый шаг к Доктору, все еще смотревшему в ее глаза, пытаясь угадать, казнен он или помилован. Он по-прежнему смотрит перед собой, когда ее лицо зарывается в жилет на плече и ладони смыкаются где-то на лопатках, под которыми бездыханно притаились два легких. Обходная дыхательная система, вероятно, поможет не спугнуть этот хрупкий момент. Доктор сбрасывает оцепенение только тогда, когда ткань жилета и рубашки становится мокрой насквозь, и кожей он ощущает прохладную влагу; тогда он обнимает ее. Обнимает так, как никогда никого не обнимал в этом теле; обнимает так, как умели только они двое. Неосознанно, инстинктивно руки стараются объять каждый сантиметр ее спины; пальцы одной зарываются в золотые волосы — он придерживает голову, подрагивающую на плече. Пальцы другой одергивают задравшиеся полы рубашки — Доктору кажется, что она непременно простудит почки, если спина будет открыта белоснежному пространству. Ему требуется целая секунда, чтобы сообразить, что ТАРДИС не причинит вреда ни ей, ни им обоим. И еще одна секунда, чтобы осознать, что Роуз, висевшая в его руках в паре сантиметров над полом, кажется, хочет заглянуть ему в глаза. Он опускает ее ступни на свои ноги, что выглядит совсем по-детски. Чтобы не упасть, им приходится срастись икрами и бедрами и балансировать чуть отклонившимися торсами. Почему-то поза эта не кажется Доктору смешной — времени на смех у них нет, кроме того, в позе известная драматичность. Они не могут двигаться отдельно, шаг одного — шаг другого. Роуз льнет к нему сильнее, когда слышит торопливые удары двусердия. Она не вспоминает о том, что Кто-то из Мира Пита тоже привык ставить ее себе на ноги по утрам и, по-медвежьи топоча, добираться до ванной таким двуногим и четырехруким существом. Сейчас Доктор не дурачится — ему жизненно необходимо ощущать как можно большую синхронность их тел, мыслей, всего того, что даст ему на секунду забыть о безбрежном одиночестве прошедшего и грядущего. Важен момент, экстремум, точка максимума. Важно не думать, что после он из прошлого вернется туда, откуда начал, а он настоящий перестанет существовать вовсе. Важно делать вид, что в мире не существует ничего, кроме ее глаз напротив и успокаивающего тепла в руках. — …Роуз Тайлер, — начинает он так, будто один из неисчислимых разговоров их оборвался минуту назад, и замолкает, плотнее прижимая ее к себе. Доктор знает, что никогда не расскажет о людях, паутиной опутывавших жизнь этого тела. О прекрасных, искалеченных людях, от вида которых его тошнит. О рыжей Понд, оставшейся восьмилетней девочкой на всю жизнь, — из-за него; о двухтысячелетнем мужчине, навсегда оставшимся вторым, — из-за него; о девочке, лишенной выбора и принимающей свою больную обреченность за любовь, — из-за него; о невозможной нахалке, умирающей бессчётное количество раз, — из-за него. Он никогда не расскажет о том, что человечность давным-давно не значится в списке его добродетелей. Не расскажет о том, что ему мало быть человечным без нее. Его одиночеству нужно быть Богом, чтобы не сойти с ума окончательно. Ему нужно видеть, как мановением его руки загораются и потухают глаза всех тех, кто думал, что был близок этому телу. Он никогда не скажет: «Знаешь, Роуз, когда в их глазах погасает свет, я чувствую себя Богом», потому что знает, что она ответит. «Ты не Бог, Доктор, — серьезно произнесет она, прижимая высокий лоб его к своему правому плечу, — ты не Бог. Ты просто устал». Доктор знает, что не расскажет ничего. — Роуз, иногда мне кажется, что я больше не выдержу, — с трудом выговаривает он и действительно чувствует, как падает лбом в ее плечо. Роуз целует его впалый висок, и Доктор с внезапной ясностью осознает, что не сделает через рифт ни шага. Не единожды он спасал мир от рехнувшихся Тайм Лордов, а значит, самое время остановить последнего из них — себя. Элементарный, очевидный, беспроигрышный ход. Оставаться в рифте, пока ТАРДИС и время с пространством не взорвутся в крошечную осколочную пыль. — Целая Вселенная, — шепчет Роуз — кажется, мысли его для нее совершенно прозрачны, — все, что было, все, что есть, все, что могло бы быть. Доктор кивает — по его мнению, игра стоит свеч. По скулам невесомо скользят капли. — …Кастерборус, Чим, Клом, Новая Венера, Майра, Джаху, Гриффот, Катриган Нова, Курхан, Мелисса Маджория, Кроп-Тор, Барселона и даже Женский Плач — все они исчезнут? Ему не хочется вспоминать высоченные ледяные волны, на чьих гребнях застыла пузырящаяся пена, не хочется вспоминать безносых собак и свежий яблочный запах густой травы Новой Земли. Если он вспомнит, то начнет сомневаться, а этого допустить нельзя. Роуз сходит с его ног на пол, и Доктору приходится смотреть в ее глаза: — Во что же ты, черт возьми, превращаешься, Доктор? — спрашивает она с туманной, прохладной улыбкой. Они оба знают, что Доктор не даст умереть бесконечно древней и всегда новорожденной Вселенной, их общему дому. Только теперь он замечает, что чувствовать себя «вместе» удивительно привычно. Даже рост у этого и прошлого тела примерно одинаковый. Будто регенерируя он знал, что этот теперешний момент настанет, и ей будет приятно заметить сходство. Доктор прижимается лбом ко лбу Роуз, судорожно стараясь то ли извиниться за все то, что натворил за целую череду жизней, то ли молча рассказать о вековой, горчащей язык нежности. Рифт потрескивает, боковым зрением они отмечают черную искру, змеей пронзающую время, но отвести взгляд друг от друга — непозволительная роскошь. Сейчас Роуз пленительно, невозможно реальна. Ее волосы и шею можно трогать, дуги бровей — целовать, шероховатые приоткрытые губы — осязать подушечками больших пальцев. — Но мы замечательно провели время, да, Роуз? — спрашивает он почти назойливо, заглядывая ей в глаза. — Мы ведь хорошенько повеселились, верно? Ну, если не считать… других моментов. Тебе было весело? — Я бы ни на что это не променяла, — подтверждает она кивком. На щеках ее играют бледные отсветы. Звуки аварийного колокола ТАРДИС едва слышно, но упрямо доносятся из темного разлома. Рот Доктора, ищущий губ Роуз, натыкается на ее обнаженные зубы. Мгновение они тихо, как подростки, посмеиваются и целуются не губами, но улыбками. От счастья осознания того, что рядом с ним она еще может улыбаться, Доктор мелко дрожит. Роуз чувствует это, когда губы их, наконец, встречаются в мягком и совсем некстати беспечно неторопливом прикосновении. — Я тебя люблю, — повторяет Доктор в крошечных перерывах, между смыканием губ, — я люблю тебя. Rwyf wrth fy modd i chi, — отрывисто хрипит он, отчего-то перейдя на валлийский. Роуз не отвечает ничего — она занята тем, что старается не утонуть в его прощании, а потому отчаянно хватается за шейные позвонки Доктора пальцами правой руки. Рифт трещит так, словно сейчас из него высыплют электрические искры, и время потухнет в бесконечном коротком замыкании. Доктор продолжает исступленно повторять одно и то же, перебирая все известные ему пять миллиардов языков. Когда трещина расползается настолько, что снаружи виднеются неприветливые огни консольной, он выуживает из кармана «большую дружелюбную кнопку», протягивает руку к разлому и скоро одергивает ее. Даже от секундного прикосновения боль такая, что пальцы моментально начинает колоть регенерационной энергией, готовой вот-вот вырваться из тела. Карикатурно поморщившись, Доктор сдирает что-то с жилета, вкладывает это в ладонь Роуз, наклоняется к уху ее, скоро и жарко шепчет «Geronimo» и, оставив влажный отпечаток на губах, улыбается. Роуз держит его, когда ему удается протиснуть в разлом туловище. Между их ладонями небольшой круглый предмет, но теперь он не интересует никого из них. Неясным гулом доносится голос Доктора, но все, на чем может сконцентрироваться Роуз — его словно в лихорадке трясущиеся пальцы и то и дело подергивающийся носок ботинка. Он начинает исчезать с волос и лица — всего того, что прошло сквозь рифт. Растрепанный ее пальцами затылок, уши, шея, воротничок рубашки, плечи, жилет, спина ускользают, как сон поутру. Исчезают ботинки, короткие брюки, ноги. Пальцы переплетены так крепко, что Роуз чувствует быстрый, четкий, барабанный пульс. Один, два, три, четыре — выстукивают по инерции растворившиеся и никогда более не просыпавшиеся сердца. Один, два, три, четыре — симультанно ударяются об пол ее слезы. Четыре, три, два, один — мизинец, безымянный, средний и указательный стушевываются в пустоту. Когда исчезает большой — в кулаке Роуз остается только крохотный, горячий диск.