Love Will Tear Us Apart

Каждое утро в моем доме начиналось нотациями и завываниями матери, еще не оклемавшейся после ухода отца к другой, молодой, красивой и успешной женщине. Не знаю, стало ли это причиной ее явной агрессии по отношению ко мне (где-то я читала, что наличие взрослого ребенка в доме неблагоприятно влияет на мужчину и он может покинуть семью, хотя, скорее всего, все же бразильские сериалы плохо влияют на мозги редакторов того «семейного» журнала), или, за неимением объекта для очередной ссоры, она просто кричала на меня, но иногда такое побуждало меня переночевать у подруги, снимавшей квартиру у какой-то старушки в многоэтажке, что была в центре города. В любом случае, эти утренние истерики заменяли мне будильник и, к моему превеликому счастью, мне не пришлось тратить последние деньги со своей и так небогатой стипендии на это чудо техники. Тем не менее, добра без худа не бывает — если будильник еще можно было отключить, то заткнуть мою мать, увы, было невозможно. И я не преувеличиваю. Если она начала вас пилить, то, поверьте мне на слово, она не остановится, пока от вашего хорошего настроения не останется и намека на каплю радости. Игнорировать ее — тоже идея не из разряда лучших. С ней надо обязательно пререкаться, а то, в крайнем случае, она просто развернет вас к себе и помашет рукой перед лицом (нередко может и пощечину дать), спрашивая, все ли с вами в порядке, и слушаете ли вы ее вообще. «Да» или «нет» — без разницы, ибо исход этого вопроса один – вы неблагодарная скотина, дочь-свинья и вас в возрасте трех лет стоило отдать в интернат («Возможно, твой отец бы остался со мной, а не ушел к какой-то шлюхе», — то, как расшифровываю эту фразу я). Иногда мне кажется, что мама просто хочет внимания, причем принуждая к этому людей (исправлюсь: меня) не самым честным из способов. Доводить кого-то до ручки – неприятный вариант, утренние скандалы – вообще вещь дерьмовая, но мою мать, как я понимаю, не особо волновало отсутствие улыбки на моем лице. К тому же, она знала о моей самой главной проблеме. Антидепрессанты. Вот, что помогало мне выживать в этом аду. Но это становилось и новым витком в нашем скандале. Мама следовала за мной в кухню, виня во всем, что произошло в нашей семье с момента моего рождения. Я, про себя напевая мелодию из какого-то мультсериала (кажется, это были «Симпсоны»), проходила к холодильнику и находила надежно спрятанный от посторонних глаз флакон с таблетками. На секунд женщина замолкала, наблюдая за тем, как я аккуратно открываю его и высыпаю две таблетки на ладонь. Холодный взор падает на руку, затем на губы. В это время я стараюсь не смотреть на нее, потому что меня раздражает эта откровенная слежка. Я даже отхожу от нее, чтобы набрать воды и запить ею таблетки, и тогда мама складывает руки на груди, с осуждением сжирая меня своими глазами. — Что это? — наконец спрашивает она, и я еле удерживаю себя от того, чтобы не закатить глаза на такой глупый вопрос. — Ты прекрасно знаешь, что это. — Не пререкайся со мной! Я поставила перед тобой вопрос. — Я предпочитаю не отвечать на вопросы, ответ которых человек прекрасно знает, — фыркаю я, на что получаю разъяренный «а-а-ах» из ее уст. Мать одергивает меня за локоть. На моем лице – ноль эмоций, хоть ее хватка довольно сильна и доставляет мне не столько боли, сколько дискомфорта. — Джейд Амелия Фёрволл! — в ход идут полные имена. — Быстро скажи, что это было! — Если ты совсем ничего не видишь, мама, — я специально делаю акцент на последнем слове, хоть и понятия не имею, почему, — то это мои лекарства. Если зрение отказало тебе и здесь, то это антидепрессанты. — Сколько таблеток ты выпила? — По-моему, ты стояла совсем ря… — Джейд Аме… — Две! – перебиваю я, лишь бы не слышать свое имя снова. Даже вскидываю руку, как бы прося ее остановиться, а затем перемещаю ее на переносицу, потирая ее двумя пальцами. В голове от собственных криков начинает гудеть. — Две… я выпила две таблетки. — Да ты хоть понимаешь, сколько стоит один такой флакон?! — всплескивает мать руками, и я вздыхаю. Потираю локоть. — Они нужны мне. — Ты можешь пить одну! — С тобой нужно выпивать все таблетки сразу. Может быть, у меня случится передоз и я больше не буду скитаться по дому, мешая тебе своим присутствием, и пропаду на недели три, если не навсегда. Женщина готовится сказать что-то (спорю, это должно быть «молодая леди! Или вновь мое полное имя), но я обхожу ее и убегаю в свою комнату, прежде, чем начнется извержение вулкана. Слышу, как тяжело она дышит, пытаясь сохранить самообладание, но терпит поражение и бежит за мной. Я успеваю закрыть дверь на замок. Глубоко вздыхаю и прикладываю ладонь ко лбу. Считаю до десяти. Раз, два, три… — Джейд Амелия Фёрволл! «Прекрати». Четыре, пять… — Открой дверь сейчас же! «Отвали». Шесть, семь… — Если ты не откроешь мне, я выломаю эту дверь к чертям собачьим! «Попробуй». Восемь, девять… — Ты сама напросилась. Десять. Я открываю глаза. Делать все приходится слишком быстро. Угрозы угрозами, а у моей матери есть ключ от комнаты, и сколько бы я не пыталась его выкрасть, каждый раз терплю неудачу в виде ее появления на кухне с бокалом вина и вопросом «что ты здесь делаешь». Каждый раз мне приходится брать с полки холодильника ничтожный кусок сыра и врать, с сарказмом задавая встречный вопрос ей. Я не могу поесть? Могу, отвечает она, пожимая плечами, а затем предлагает приготовить ужин, на что я заявляю о то, что совершенно не голодна. Противоречу самой себе, но с гордым видом покидаю кухню. Я беру свой рюкзак и открываю окно. Думаю, вам когда-нибудь приходилось видеть, как в романтических подростковых комедиях герой-любовник, после бурной ночи, слыша, как вернулись родители его избранницы, быстро одевается и уматывает удочки через окно ее спальни. По канону, там обязательно должна быть крыша гаража, но иногда, чтобы поднять зрителю настроение еще больше, крышу «убирают», и школьник падает со второго этажа в траву. Но вся соль в том, что он должен был заслужить как минимум вывих ноги или руки, ушиб, рану — но он встает и бежит подальше от дома как ни в чем не бывало. Я — тот самый школьник, и сейчас я сбегу от родителей своей дамы. Вернее, просто сбегу из дома. Я всегда так делаю. Ну, исключая те редкие утра, когда я покидаю дом через дверь — как нормальный человек. Секунда; оказываюсь на кровле и озираюсь на свое окно. Еще секунда. Слышу, как мать шагает по лестнице. Шаги быстрые. Даже слишком быстрые, и у меня начинается паника, что она словит меня за руку, затащит обратно в комнату и побьет. Я прекрасно знаю свою мать. Она может сделать это. Вдох. Выдох. Поправляю лямку рюкзака на своем плече и краем уха улавливаю щелчок. Задерживаю дыхание, подхожу к краю и ретируюсь с «места преступления». Я делала это так много раз, но все равно боюсь, что что-то может произойти. Мама совершит всю последовательность действий быстрее, чем это сделаю я, или я приземлюсь так, что вывихну ногу и не смогу даже убежать. В тайне я мечтаю случайно перевернуться и сломать шею. Но, как и в другие разы, я касаюсь ступнями земли и, оглядываясь, скрываюсь в гуще деревьев, растущих около нашего дома. Какая ирония. Я сбегаю из собственного дома подобно воришке, которого чуть не словили за руку. Хотя, для мамы я преступник. Спорю, по ночам она сравнивает меня с сообщником какого-нибудь грабителя, отдавая лидирующую роль женщине, уведшей от нас отца, а на второстепенную, соответственно, меня. Интересно, насколько низко я пала в ее глазах? Не зацикливаться на чем-то мелком – вот, ради чего живут люди. Они расстраиваются проигрышу в лотерее, не замечая, как в то же время их собака пытается приластиться к ним, утешая; хвалят сына или дочь с победой в школьной спортивной олимпиаде, не обращая внимания на крошечный синяк на ноге, поставленный ребенком во время падения во время эстафеты. Возможно, если бы не это падение, он(а) не побежал(а) бы быстрее, стремясь расплатиться победой за маленькую ошибку. Взлет-падение, взлет-падение. Это то, как мы живем. Мы – подобие птенцов, учащихся летать, жуков, которых сносит ветром. Не все находят в себе силы подняться на одно колено, затем на второе, расправить крылья и лететь дальше даже в ветреную погоду. Некоторые из нас предпочитают сидеть в яме, скатываясь все глубже и глубже. Мимо меня проходят люди. Обманчивость. Все в этом мире является иллюзией. Девушка, стройная девушка, стоит перед камерой и рассказывает о чудо-препарате, помогающем похудеть. Ей ничего не стоит наплести лживую историю, повесить лапшу на уши: она получит за это деньги и пойдет дальше вкалывать в тренажерном зале двадцать четыре часа в сутки, а в этот момент упитанная представительница слабого пола, скромно жующая какой-нибудь сэндвич, переключит канал и наткнется на это. Отложит сэндвич. Поверит. Рыбка попалась на крючок. Невинная ложь? Возможно. Из какой-то дешевой китайской кафешки несет рыбой. Иллюзия легкости – та вещь, которая преследует нас всю жизнь. Чудо-препарат не подействует, пока толстушка не сообразит, что лишь зря потратила деньги, и все, что ей поможет – диета или спортзал. Иллюзия легкости, сказочная жизнь о которой нам твердят из коробки, зомбировавшей половину населения земного шара, через интернет, что стало в тысячу раз актуальнее, даже среди разговоров других. Нам говорят: «знаменитости живут припеваючи», но вы только представьте, в скольких бурях, летя на пути к поставленной цели, они побывали, и сколько ошибок делали, сколько раз падали. Иллюзия легкости – это когда вам говорят о вашем светлом будущем, но никто не предполагает того, что завтра вас может сбить пьяный водитель. Я спускаюсь в метро. Люди, подвергнутые всемирной иллюзии легкости, не понимают и явно не хотят понимать, что жизнь не всегда будет тем королевством, где никто не умирает, не страдает, не бедствует. Такие люди зачастую смотрят новости на BBC и с ужасом наблюдают за войнами, драками… но всегда обнадеживают себя мыслью о том, что с ними такого не произойдет. Бах! Компания, в которой ты работал, разорилась. Бум! Жена, выведав о твоих похождениях налево (иллюзия легкости – никто ничего не узнает!), заберет детей и уйдет от тебя. Бац! Сотрудник банка, где ты взял кредит, приходит и говорит, что тебе пора платить по счетам. Пу-пуф! И ты, без единого фунта, на улице. Пинок под зад? Намного хуже. Иллюзия, смысл твоей жалкой жизни, разрушена. Более того, ты совсем не имеешь понятия, как мириться с этим дальше. Ах, да. Контр-атака. Теперь ты никому не нужен. Грубо говоря, ты стал бродягой без определенного места жительства. И тогда появляется последняя стадия, последний шанс для иллюзии легкости. Ты думаешь, что жизни больше нет. Самоубийство. Способ убежать. Удушение, кровопускание, утопление, падение с высоты, повешение, яд, выстрел из огнестрельного оружия, самосожжение, преднамеренное заражение, голодание, обезвоживание. Удар транспортным средством или ритуальный суицид. И даже сейчас ты ищешь легкий, безболезненный способ. Поздравляю! Ты мертв. Я прохожу через турникет. Иллюзия легкости – дерьмо собачье. Антидепрессанты – то, что создает такой эффект. Эффект иллюзии. Меня это и раздражает, и устраивает одновременно. Противоречие. С одной стороны меня жутко нервирует тот факт, что я поддаюсь этой всемирной лжи, становлюсь частью «счастливого» людского потока-стада на неопределенный промежуток времени. Но, в ту же секунду, эти лекарства необходимы, подобно воздуху: без них я бы уже была самым настоящим овощем. А так я могу несколько часов побыть «не собой» — в конце концов, я должна ежедневно выживать в колледже. Стойте. Должна? Ни в коем случае. Никто никому ничего не должен. Запомните это. Колледж - моя прямая обязанность, не более того. Я прохожу через турникет и спускаюсь к станции. Все здесь, вокруг меня, абстрактно яркое. Желтые цифры на табло, информирующие стоящих здесь о времени, дне и погоде на улице. 8:26. Десятое октября. Двенадцать градусов по цельсию. Спасибо, табло, теперь я могу продолжить жить, ибо обладаю секретом, тайной всего мира. Ой, стойте. Здесь же полно народу. Ах, план провалился. Я поднимаю голову и сталкиваюсь взглядом с какой-то спортсменкой. Идеально ровные белые зубы изогнуты в голливудской улыбке. Лживо. Фальшиво. Таких жемчужно-белоснежных зубиков природа вам не даст. Идеально очерченные скулы, идеально подкрашенные блеском красного цвета губы, идеально нанесенный на явно бледную кожу автозагар или слой в фотошопе. Идеально, идеально, идеально. Идеальный бюст, идеальная талия, идеальный плоский живот. Все, как доктор прописал. «Освежись!». Так звучит рекламный лозунг. А в идеально загорелой руке с идеальным маникюром — банка газировки. Эта банка подобно белой вороне, она режет глаза, она портит все картинку. Но другие подростки проходят мимо, задирая головы, и присвистывают, хлопая друг друга по предплечьям, тыча в обычную рекламную вывеску пальцем. О, сиськи, смотри, настоящие сиськи! Мужик, ты видишь это? Это же настоящие, мать его, сиськи! А позже мы спустим все свои сбережения на эту дрянь, которую она держит в своей ладони. Поможет ли это нам стать здоровее? Плевать. Я закатываю глаза. Если раньше мужчины восхваляли женские глаза, то сейчас они понизили планку чуть-чуть ниже — до грудной клетки. Люди приходят и приходят. Беременная женщина, мужчина в деловом костюме, женщина в деловом костюме, юноши, девушки, студенты, школьники. Все как на одно лицо. Все они одновременно поворачивают голову, слыша стук колес по рельсам. Удар транспортом. Интересно, что чувствуют самоубийцы в последнюю секунду своей жизни, о чем думают? Чем они терзают себя, делая последний шаг, стягивая петлю у горла, корчась в предсмертной агонии, когда кровь, алая как костер, выплывает из «берегов», ручьем льясь на холодную плитку, падает в горячую воду, садня еще сильнее? Думают ли они о своих родственниках, анализируют ли то, что собираются или уже сделали, кричат ли о помощи, зная, что не получат ее? Или их разум настолько пропитан ненавистью к себе, черной и поглощающей все вокруг, стремящейся захватить, поработить и сломать? Она вершит правосудие над своей жертвой, правосудие нечестное, правосудие с единственным исходом, и мало где находится тот человек, который может помочь подсудимому спрятаться, убежать от пылающего костра, способного сжечь его заживо, сжечь морально, а потом и физически. Я делаю шаг за огородительную желтую линию, которую люди нарисовали для других, лживо заботясь об их жизнях и безопасности. Эй, посмотри, посмотри себе под ноги, не видишь? Это желтая линия и ты обязан стоять за ней, пока поезд окончательно не остановится и мужчина, сидящий где-то в самом начале, не повернет рычажок, распахивая двери кабин. Видишь? Мы заботимся о тебе, хотя, на самом деле, просто не хотим позже отскребать тебя от рельс, слушать нытье и плач твоей мамочки, объяснять полицейским, что это такая трагедия и просить не опечатывать станцию, ведь это задержит нашу зарплату. Ложь. Я чувствую дуновение ветерка (так мчится поезд) и делаю еще шаг по направлению к рельсам. Окружающие не замечают этого? Мужчины ежесекундно поднимают запястье и поглядывают на часы, нервно отбивая рваный ритм ступней в туфле с каблуком; женщины поправляют прическу и стряхивают несуществующую пыль с юбок и длинных, расходящихся к щиколотке, брюк, открывают бутылки и заливают в свои глотки одну четвертую содержимого, так как им, несмотря на царящую здесь прохладу, жарко; парни все еще тычут пальцами в плакат, вызывая раздражение идущих за ними студенток и учениц старших классов, ведь они, хоть и слепо верят в совершенство – свое, женское, ̶̶ абсолютно точно знают о куче редакторов, работающих за компьютером, создавая «слепую красоту». Другие же, напротив, и глаз не отрывали от учебников и конспектов, следующие – от телефона, где они либо играют в очередную новинку из плэй маркета, либо переписываются со своими друзьями и сидят в социальных сетях вроде фэйсбука, твиттера и инстаграма. Боже, только не начинайте делать фотографии, пожалуйста! Поезд приближается и тогда я, закрывая глаза, делаю последний шаг. Темнота. Бездна. Всем страшно, а на моих губах улыбка. Спокойная улыбка. Тогда, слыша состав, неминуемо останавливающийся перед очередной платформой, я срываюсь вниз. Три. Два. Один. Машинист не успевает нажать на тормоза; да это и не нужно. Состав выезжает из тоннеля, окруженного одной лишь тьмой, и на всей скорости подхватывает мое тело. Крик. Хруст ломающихся от удара костей. Глаза рабочих, глаза «заправлялы», глаза машиниста, глаза толпы – они все испуганны, они бросаются в разные стороны, бегут к полицейским у турникетов. Они не могут говорить, — лишились дара речи, — и показывают пальцами в сторону платформы. Женщины плачут. Конспекты падают из рук студентов, а те, что «сидели» в своих мобильниках, быстро находят себе дело: подбегают к поезду и фотографируют кровавый отпечаток моего тела на боковой стороне машинисткой кабины. Эй! Это моя кровь! Я не разрешала снимать ее на камеру ваших телефонов. А что до меня… я лечу. Моя тушка валяется на рельсах под напряжением. Когда в человека попадает молния, его голова обугливается до размера бейсбольного мяча. Когда человек падает на наэлектризованные рельсы, от него не остается ничего. Представляю себе, как на станцию приходит моя мать и, видя переполох, подбирается к незнакомой женщине, спрашивая, что происходит. Ее окликает полицейский. — Мадам? — зовет он. — У нас есть кое-что для вас. На своих огромных каблуках мама пробирается сквозь толпу зевак, останавливается у огородительной ленты, замечает кивок мужчины в черной фуражке. Подает руку одному полицейскому, пока другой держит ленту, и подходит к рельсам. Ток давно отключили и с помощью двух людей она оказывается внизу. — Что такое? Покажите мне, что хотели. Она, наверняка, подумала, что блюститель порядка подарит ей колье и заявит, что она ему понравилось (матушка иногда… всегда принимает желаемое за действительное), но он наклоняется к черному полиэтилену и демонстрирует ей мое обугленное лицо. — Что это? — с отвращением задает вопрос женщина, и полицейский, выпрямляясь, торжественным голосом сообщает: — Это ваша дочь. Мне приходится открыть глаза. Ничего не изменилось. Я все еще на платформе, за желтой линией. Никто не кричит, никто не испуган, а мое кровавое, обугленное тельце не валяется, бьясь в судорогах, там, внизу. Женщины поправляют прически юбки, мужчины могут смело создавать музыкальный коллектив «потопаем», основываясь на постукивании своих каблуков, студенты все еще, подобно книжным червям, водят пальцами по строкам в своих толстых тетрадях, парни, шедшие за мной, сели на противоположную ветку. Часы показывают 8:31 и неподалеку, совсем близко, слышится стук колес. Таблетки действуют до сих пор, однако мне хочется рыдать. И хуже всего то, что я не имею понятия, почему, стоя здесь по утрам, я начинаю судорожно вытирать слезы, а в голову лезут мысли о суициде. Я стараюсь справиться с беспричинными слезами. Слезные протоки, принадлежащие мне, — два водных гейзера, два будильника. Пи-пи-пи. Организм, эта бомба замедленного действия, дает сигнал, он передается вверх, задевая и возбуждая мои нервные окончания, посылая в мозг импульсы. Все закончено. Пи-пи-пи. Твоя жизнь бессмысленна! Пи-пи-пи. Представь, как ломаются твои кости, соприкасаясь с металлом. Пи-пи-пи. Я мысленно считаю до десяти. Раз, два, три… Холодный металл ложится на бледную плоть. Четыре, пять… Он проникает под кожу. Шесть, семь… Скользит, оставляя за собой полоску вишневого цвета. Восемь, девять… Он входит глубже. Десять. Выдох. Ты убираешь его от своей плоти и смотришь. Смотришь, смотришь, смотришь. Визг колес. Кто-то попал под поезд? Спрыгнул вниз? Нет? Ну и слава богу. Оживленный гул проходит по людям за мной, и все они, как стадо голодных животных, подступают к еще не открывшимся дверцам, плевав на всю «заботу» персонала, плевав на правила и этикет. Они плевали на все, что только можно. Не пропустив тех, кому нужно выходить, они со скоростью пули залетают внутрь и усаживают задницы на скамьи. Остаюсь только я и пару взрослых, которые ожидают полного выхода всех. Я не говорю и не диктую, правильно или нет. Нужна капля уважения к другим. Один парень, правда, уступает мне место и, не слушая отказов и просьб остаться на месте, сам поднимается, указывая рукой на сиденье. Кажется, он хотел заговорить, ведь, несмотря на мой грустный выдох и вымученную улыбку, поворачивается лицом ко мне и хватается за «верхний» поручень. И тут же уходит, заметив, как я вытаскиваю наушники, присоединяю их к телефону и включаю аудиокнигу на остановленном месте. Я падаю в безграничную пустоту, где чей-то мужской голос читает мне строчки, написанные Чаком Палаником. «Ты сварил мою мать!». Слишком резко распахиваю глаза, чем привлекаю внимание старушки, сидящей напротив. Протираю глаза кулаком, – я успела уснуть, – а она все еще пялится, пронзая взглядом своих потускневших за годы зеленых глаз. Антидепрессанты еще действуют, так что я не реагирую на пожилую женщину. Без лекарств, принятых накануне, я бы «пилила» ее ответным взором, чуть ли не свирепым, пока она просто-напросто не отвязалась бы от меня. Но сейчас, успокоенная, я не смотрю на нее; мои глаза опущены и разглядывают экран мобильного телефона. Где-то я слышала фразу: «Мы все стали излишне зависимы от техники». Что ж, что точно, то точно. 8:42. 86% процентов зарядки. Одно новое сообщение и слова Чака Паланика в моих ушах. « ̏Если бы Мэрилин Монро была бы еще жива, чем бы она занималась?˝. ̏Спокойной ночи˝, — говорю я. Разорванный в клочья плакат свисает с потолка, и Тайлер говорит: ̏Цеплялась бы за крышку гроба˝». Но я – это я, живущая в другое время, я — не вымысел, появившийся на бумаге (к сожалению) и не могу поддакнуть разбушевавшемуся второму я рассказчика. Поэтому я снимаю блокировку экрана, открываю сообщение, присланное Джеси, передавая ее интонацию и скачки голоса, читаю строчку за строчкой. «Где ты? Ветер в Гринвичском парке, впрочем, как и во всем Лондоне, не дремлет. Ты обещала быть здесь еще в тридцать пять минут, а сейчас уже сорок. Отдашь свою парку мне. P.S. Да, представь себе, я замерзла. Жду тебя рядом со входом». Наверно, читая смс-ки от Джеси, я каждый раз разбиваюсь вдребезги или таю подобно мороженому в жаркий день на асфальте. Хорошо ли это? Это прекрасно! Учитывая то настроение, с которым я обычно пребываю и покидаю метрополитен. Давление? Атмосфера? Не знаю, что так на меня действует. Может, антидепрессанты здесь работают в обратную по назначению сторону. Диспетчер механическим голосом называет станцию, и я вскакиваю со своего места, почти сбиваю с ног молодую школьницу (ей, наверное, лет четырнадцать или пятнадцать), извиняюсь, понимая, какого рода взгляд она посылает в мою спину, но успеваю, к счастью, выпрыгнуть из дверей, пока они не захлопнулись и не разломали меня на две ровные половинки. Ну, или не отвезли, вместе с оставшимися пассажирами, в Белгравию. За такое мне стоит вручить награду. А номинация? Хм… «Забег от сиденья к двери» и «Выпрыг, пока тебя не размазало, как муху по стеклу». Отдельное спасибо вам, господин Паланик, что сделали мою мечту касаемо этой награды осуществимой и разбудили меня репликой мисс Зингер, «ты сварил мою мать!». Солнце — вещь в Лондоне не совсем редкая, но чаще всего предпочитающая скрываться за серыми, будто налитыми свинцом и тянущимися к земле, тучами. В этот вторник, десятого октября, оно тоже решило дать себе неофициальную передышку, ибо работало целых два дня, хоть и не особо согревая, но грея взор англичан сиянием своих лучей. И потом, почему это люди расслабились? Пора бы напомнить им, что работать при тучах и явно собирающемуся дождю и грозе тоже вполне реально. Такой погодой меня встречает Лондон, как и его жители в районе Гринвич. Пасмурно. Холодно. Кажется, накрапывает мелкий дождь, и именно он подгоняет меня к парку, откуда нам с Джес, обеим, удобно отправляться на учебу. Я даже забываю о ее приказе, пока, дождавшись, когда я подойду к ней и остановлюсь, подруга не говорит, совершенно серьезно: — Раздевайся. Глаза мои округляются, а брови мигом «взлетают», и Нельсон, видя мою реакцию, довольно улыбается, кивая подбородком на верхнюю одежду, уберегающую от лондонского октябрьского ветра. Склоняет голову набок. — Раздевайся. Я простояла здесь пятнадцать минут, и теперь ты должна мне свою парку. Я ничего никому не должна. Ничего. Никому. Не. Должна. Я твержу это как мантру, как молитву, я сделала это целью и девизом. Ничего никому не должна. И, повторяя эти слова, широко, фальшиво и лживо широко, улыбаюсь, толкаю Джес в бок, сводя все это к шутке, говорю не нести чепухи. Нельсон смеется, и это вызывает настоящую улыбку на моих убах. Я не хочу портить ей настроение. Если я не заслуживаю чувствовать себя хорошо, то Джеси Нельсон должна смеяться так сильно и долго, чтобы у нее разболелся живот. В конце концов, хоть кто-то должен быть счастлив из нас двоих.