Немецкий был моей любимой лекцией, уроком, называйте, как ваша душа того пожелает. Его вела мисс Флемминг – одинокая сорокалетняя дама с раком груди четвертой стадии, — но, как и все раковые больные, тем более с последней стадией, она покинула не только аудиторию, но и всех родных и друзей, оставив им памятный подарок в виде зияющей пустотой дыры в сердце.
Я не могу сказать о ней ни хорошего, ни плохого. Я, в принципе, не могу сказать о ней ничего: мы были знакомы всего месяц и мне не удалось узнать ее как преподавателя, человека, женщину. Ее смерть не стала для меня потерей, из-за которой я могла бы плакать днями и ночами напролет, так что я искренне недоумевала, почему другие делают это.
Про себя я называла каждого из них симулянтом.
Поверьте, некоторые из них не знали ее больше моего.
Не стоит сейчас звать меня сукой. Я прекрасно знаю, что являюсь ей.
Смерть мисс Флемминг наступила утром шестого октября, в пятницу, ее выходной.
Наш ректор занервничал, не застав ее в понедельник.
А через час он уже знал о ее смерти.
Вчера он зашел в аудиторию, где, кажется, проходил французский; мистер Паттерсон писал что-то на доске, а студенты должны были выполнять задание номер четыре на странице двадцать один в тех сборниках «Французский: легко и просто», которые он раздал нам в самом начале лекции. Совру, если скажу, что мы с Джеси добросовестно выполняли работу: Нельсон, подражая учителю, водила пальцем по строкам выданной книжки, коверкая не только французские слова, но и произношение.
И затем вошел ректор. Спросил, может ли он сделать печальное объявление, и студенты, как и лектор, замерли. На самом деле, подумала я в тот момент, тебе не нужно разрешение, так не тяни резину и выкладывай. Эффект таблеток к четвертой паре улетучился, поэтому все движущееся и издающее звуки (кроме Джеси, конечно) выводило меня из состояния душевного равновесия. Я сильно сжала карандаш в своей ладони, и, спорю, Захари Батлер, сидящий около меня в тот день и зудевший о том, что Джес надо заткнуться, подумал, будто я сразу же «села на иголки» и приготовилась к самому худшему, когда, на самом деле, фигура ректора вызывала мое раздражение. Тем более, я хотела услышать голос Джеси вновь, и он точно вернул бы мне мое настроение.
— Дорогие учащиеся, — «как официально», со смешком подумала я, — мне хотелось бы сообщить вам плохую новость, и, с разрешения мистера Паттерсона, я сделаю это.
Он вздыхает.
Наигранно.
Ложь.
Фальш.
— В прошлую пятницу мисс Флемминг скончалась. Как сообщила мне ее сестра, она покинула нас ранним утром.
Ректор поднял глаза к потолку, будто надеялся увидеть там покойную женщину, и мне жуть как захотелось подняться со своего места и выкрикнуть: «Лжец!».
Раздались охи и ахи, и тогда, поверьте, только лицо Джеси заставило меня остаться на месте с моими громкими заявлениями. Относительно этих «актеров», так прекрасно играющих трагедию из-за смерти преподавателя. Кажется, только мы с Джеси не строили из себя умирающих лебедей. Я была возмущена до предела поведением одногруппников, но Нельсон… Нельсон удивилась. Так я это назову. Она повернулась ко мне и подняла брови: наверное, ее эта ситуация заставила усомниться в правдивости и благоотношении между находящимися в аудитории людьми.
Как можно настолько сильно полюбить человека за один месяц, ничего, по сути, о нем не зная?
Ложь.
Сейчас мы с Джес проходим по холлу колледжа.
У его центра, - большого стеклянного стенда, с покоившимися там наградами и неинтересными статуэтками, над которым, пылая своей яркостью, висело что-то вроде шарфа с надписью «Гордость колледжа», - стояла фотография мертвой, улыбающейся преподавательницы. «Rest In Peace, dear ms. Flemming». Я толкаю подругу в бок, потому что, разговаривая (сюсюкая) со своим молодым человеком, она не заметит даже метеорита, упавшего прямо на меня. Джеси смотрит в ту сторону, пожимает плечами, мол, ну и что, и отходит, чтобы не мешать мне (или чтобы я не мешала ей болтать со своим «пирожком»).
Я подхожу к стенду и присаживаюсь на колени, рассматривая фотографию и предметы около нее. Множество различных цветов, две лампады, поставленные коллегами умершей, написанные на листке формата А4 слова и ручка, чтобы эти слова написать.
«Помним. Любим. Скорбим» , — Кристал Смарт, второй курс.
«Пусть ваша душа найдет покой на том свете» , — Джошуа Фильд, первый курс.
«Покойтесь с миром, мисс Флемминг» , — Василисс, второй курс.
«Вы были отличным преподавателем», — Ли-Энн Пиннок, первый курс.
«Слабо прийти на ее похороны и сказать тоже самое, стая лицемеров?».
Это написала уже я, разозленная данным бессмысленным спектаклем. Если преподаватели захотят, то вычислят, кто написал наполненные праведным гневом строки.
Мне плевать.
Джеси обменивается милыми прозвищами с Джорданом, и во мне на секунду просыпается неосознанное чувство ревности, ибо я хочу общаться с Джес в таком же духе, но если начну, то проценты того, что она отреагирует на это с таким же энтузиазмом, минимальны. Я люблю Нельсон, не так, как ее любит Джордан, но как сестра сестру. Она бы засмеялась и спросила что на меня нашло, и я бы притворилась, будто это меня не ранит, сколько то, что она «по-доброму» меня осмеивает. Таким образом, мы никогда не проявляем свою любовь друг к другу.
Кажется, я слишком сильно погрузилась в свои мысли, так как примерно через минуту я замечаю, что Джес с беспокойством оглядывает меня, щелкая пальцами перед моим лицом. Быстро качаю головой, очухиваясь, и легко, слабо улыбаюсь подруге.
— Все в порядке? – спрашивает брюнетка.
Киваю.
— Да, все хорошо. Какая у нас пара? Я слышала, расписание поменялось.
— Так и есть, - бормочет Джеси, доставая листок, сложенный вдвое, из сумки. Становлюсь рядом с ней, ожидая, пока она развернет его; внимательно изучая содержимое, она приподнимает подбородок и ставит пальцем на место, где написано «вторник». – Вот, вчера я зашла на сайт колледжа. Из-за смерти мисс Флемминг нам сместили одну пару, и теперь мы обучаемся немецкому с другой группой. И эта пара как раз первая.
Я глубоко вздыхаю, и Джеси переводит на меня взгляд.
— Ну что? Пойдем? – спрашивает Нельсон, а замечая кивок с моей стороны, берет меня под локоть, и, не спрашивая разрешения, ведет к нужной аудитории.
Как я уже говорила, я любила немецкий.
Правда любила.
До этого дня.
— Хочу сообщить для новоприбывших студентов: меня зовут миссис Пэрриш, и пока не найдут нового преподавателя на место мисс Флемминг, немецкий язык у вас буду вести я. Надеюсь, мы сдружимся.
Миссис Пэрриш дружелюбно улыбается, а я незаметно закатываю глаза, хоть и знаю, что моего места никто не увидит – мы с Джеси сидим довольно далеко от преподавательского стола. Никто не смотрел на меня, и я впервые почувствовала себя хорошо.
— Итак, - продолжила миссис Пэрриш, хлопая в ладоши, - вы могли бы познакомиться, разбившись на пары…
— Это обязательно? – послышался голос снизу, и я перевожу взгляд на девушку с копной светлых волос, сидящую на парту ниже и правее меня.
— Да, это обяз…
А затем все звуки пропали.
Я смотрела на эту белокурую студентку, и… она была прекрасна.
Она разговаривала со своей подругой, кажется, и постоянно кривлялась. А ее улыбка… твою мать. Мне кажется, в ней не было ни одного изъяна.
Первое впечатление обязательно должно быть обманчивым?
Ее темноволосая подруга засмеялась и подняла глаза.
Я. Поймана. С. Поличным.
Девушка тут же перестала хохотать, толкнула белокурую в место чуть ниже ребер, кивком головы указывая в мою сторону.
Могу ли я провалиться сквозь землю?
Блондинка, откидывая волосы, ставит подбородок на ладонь и оборачивается ко мне. На ее губах появляется улыбка – она насмехается, причем явно и бесстыдно. Шатенка рядом с ней недоумевает и аккуратно разворачивает ее к себе. Совершенно понятно, что дальше она спросила что случилось и все в подобном духе.
Я возвращаюсь в реальность.
— Ну что же, давайте приступим. И не забывайте правила: только на немецком.
Преподавательница садится за стол, принимаясь писать что-то, а я хочу пропасть или спрятаться, лишь бы ко мне никто не подошел. Нас в двух группах – равное количество, и ко мне может подойти любой человек, незнакомый мне человек. Почему я не могу познакомиться с Нельсон заново?
В этот момент Джес поднимается и идет к шатенке, что сидит около девушки, на которую я уставилась. Остальные тоже разбрелись по аудитории.
Она вздыхает.
Она встает.
Она, с вымученным видом, подходит ко мне.
Она прямо напротив меня.
Протягивает руку.
Борясь со страхом, я кладу свою ладонь в ее, и незнакомка, немногословная, ничего не говорящая, дергает мою руку, тяня к себе. Я еле удерживаюсь на ногах, а на ее губах появляется усмешка, и, пожимая мою руку, блондинка оглядывает меня.
Я зачесываю прядь волос за ухо.
— Я Перри, - представляется светловолосая на английском, и я тут же качаю головой.
— Мы же должны говорить на немецком… - будто оправдываясь, говорю я.
Перри хмыкает.
— Hallo, - с акцентом произносит девушка, и у меня не только подкашиваются ноги, но и теряется дар речи. — Mein name ist Perrie. Wie ist ihr name (1)?
— Jade… - тихо отвечаю я, а затем будто очухиваюсь и повторяю уже громче и увереннее. — Mein name ist Jade (2).
— Freut mich, dich kennenzulernen (3).
— Freut mich, Sie kennenzulernen (4).
С минуту мы с Перри стоим неподвижно. Она сложила руки на груди, и я думаю, что с моей стороны такой жест был бы нелепым и напыщенным, когда тело блондинки просто-напросто дышит уверенностью.
За всю жизнь мы никогда не видим себя со стороны такими, какие мы есть на самом деле. Зеркало — искажение, камера — искажение. Наше отражение в глазах других людей — искажение. Иногда мне кажется, что остальные просто пользуются этим по отношению к нам. Зная такой незатейливый секрет, они бьют по каждому нашему слабому месту, отчего искажается уже на наше изображение, а восприятие.
«Корова!», — мозг прибавляет к нашему телу два-три лишних килограмма.
«Пучеглазая!», — диаметр для нас, соответственно, увеличивается.
Все это бьет и ранит нас, загоняя в яму уныния. Низкая самооценка, ненависть к себе, - это наши вечные спутники. Думая стать лучше и выбраться на поверхность вновь, мы не замечаем, как подаем руки тому, что нас губит. И вместо того, чтобы вывести нас обратно на свет, они тянут все ниже и ниже, пока мы, обессиленные, не валимся на самое дно, пока нас не поглощают необдуманные глупости.
Если вы в этой дыре, помашите мне: я давно внизу.
Я не могу сказать точно, когда решила, будто мое лицо и мое тело не устраивают ни меня, ни окружающих. Кажется, я стояла у зеркала, стараясь подобрать наряд, и тут меня посетила мысль о собственном внешнем виде.
«Джейд, ты только взгляни на себя! Как же ужасны твои ноги; представь, как их обтягивают эти черные джинсы, и с какими мыслями тебе вслед оборачиваются прохожие».
Далее мой взгляд поднялся выше.
«Животик! Со стороны выглядит так, будто ты на неопределенном месяце беременности. Если встанешь боком, то можешь увидеть, как он отвратителен. Втянуть, его надо втянуть! Вот так отлично».
Еще выше.
«Грудь. Господи, лучше пропусти эту часть своего тела, а то ты похожа на тринадцатилетнюю девчонку. Да и у нее побольше будет, — возьми хотя бы ту соседку, Наоми. Ей четырнадцать? Одно и то же!».
Потом мое сознание, второе «Я», можно сказать, начало меня оскорблять. Оскорблять так, что это, подобно пощёчинам, ударам какого-нибудь боксера-тяжеловеса, хлестало меня по лицу, по всему моему телу, каждой его части.
Я обзывала саму себя, я соревновалась с собой, пытаясь успокоиться. Оно не унималось, лишь разыгрывалось все сильнее, пока я не начала плакать. И тогда оно говорила, какая я тряпка, как сильно ненавидеть себя я должна.
«Ты никто!», — кричал мой собственный голос внутри моей головы, а я закрывала уши и раскачивалась из стороны в сторону.
Я, я убивала себя изнутри.
Потом я нашла друга. Он был молчалив, он скользил по моей руке своим пальцем, пока я плакала. Постоянно холодный, остер на язык.
Его звали Лезвие, и мы до сих пор дружим.
В погоне за совершенством, я перестала есть. Моя мать ненавидит семейные посиделки, поэтому, забрав тарелки с едой, мы разбредались по разным помещениям. Она отправляла все продукты в рот, я отправляла все продукты в пакет. Затем – как получится. Если я встречала бездомных собак по дороге туда и обратно на учебу, то еда отдавалась им. Если же нет – она попадала в мусорный бак перед нашим домом. После этого, да и все это время, мусор выносила я: лишь бы мама не обнаружила присутствие моих «трюков».
Заметив, что я теряю вес, причем довольно стремительно, - за три дня голода я потеряла более двух килограмм, хотя три дня и полным сроком не были, — она решила восстановить каждый ужин. Тогда я открыла новую для себя вещь: булимию. Я не собиралась становиться ни анорексиком, ни булимиком, но мое второе «я» решило проблему за меня.
Тошнота стала отчаянным выходом: подчистив тарелку, выданную моей матерью, я начала психовать, и тогда мое сознание предоставило путь.
Тогда, вспоминая все, чему друг друга учили старшие девочки из нашей школы, засовывающие щетки в свои глотки прямо в девчачьем туалете, я, прихватив резинку для волос и то самое средство для поддержания гигиены в полости рта, отправилась в туалет.
Громкость телевизора превышала дозволенные меры, и мать ничего не услышала.
Взгляните на меня сейчас – во мне сто шестьдесят три сантиметра, а веса на них всего сорок четыре килограмма.
Я все еще ненавижу себя.
Если вы в этой яме, помашите мне еще раз: у вас, как и у меня, нет выхода.
Привет!
Громкий вздох Перри возвращает меня в реальность.
Видимо, ей надоело стоять; выходя из вороха своих мыслей, вечно втягивающих меня в глубины враждебного подсознания, я застаю ее уже не напротив себя, но сидящую на скамье. Поза блондинки очень ярко описывает ее настроение в данную секунду: локоть поставлен на стол, а два пальца круговыми движениями очерчивают висок светловолосой. Нога уложена на ногу, но так, казалось бы, искусно, что белье Перри не выглядывает из-под ее кожаной черной мини юбки-карандаш. Голубые глаза обращены к моему лицу, и, отмечая мое «присутствие в этом мире», в них загорается искра интереса.
— Gratulation (5)! Ты наконец здесь. Часто ты так в себя уходишь?
Сомневаюсь, не знаю, как ей ответить: я и хочу сказать ей правду, и не хочу, чтобы она думала обо мне, как о сумасшедшей.
Все же, я киваю.
— Да, я много и часто думаю.
— В этом твоя проблема.
Перри выпрямляется, а я с недоумением оглядываю ее тело. Девушка встает, равняясь со мной, и внимательно заглядывает в мои глаза. Добродушно улыбаясь, она вздыхает и кладет свои руки на мои плечи.
— В этом вся твоя проблема, Джейд, wunderschöne. Думать слишком много – это не так хорошо. Во всяком случае, ты делаешь себе только хуже.
Руки девушки пропадают и она отходит, вновь садясь.
— Ich bin vegetarier (6).
Перри сдерживает широкую улыбку, даже прикусывает тыльную сторону указательного пальца. Я недоумеваю, пока за моей спиной не раздается голос преподавательницы по немецкому языку.
— Как вы девочки? Все хорошо? Никаких проблем? — интересуется миссис Пэрриш. Я выдавливаю фальшивую улыбку, не оставшуюся незамеченной для новой спутницы, и светловолосая выставляет большой палец, говоря «О’кей».
Улыбаясь, женщина удаляется.
Перри возвращается в позу а-ля «мне скучно».
— Wie geht es dir (7)? — наконец задает вопрос студентка.
Я хочу соврать.
Но не могу.
Я не могу лгать Перри и не знаю почему.
— Nicht sehr gut (8).
Светловолосая хмыкает и встает.
Приближается ко мне, подбирается губами к моему уху, заставляя меня вздрогнуть и сжаться хоть не физически, но внутренне.
Я чувствую ее дыхание, и она так близко…
— Но это не моя проблема, - усмехаясь, шепчет блондинка.
Она озирается по сторонам, а когда находит своими цепкими глазами, цвета неба, цель, — миссис Пэрриш, — крадется назад и тихо покидает аудиторию, бесшумно прикрывая дверь.
Я восхищенно смотрю ей вслед.
Позже мне придется сказать, что у студентки первого курса Перри Эдвардс резко заболел живот.
***
(1): “Привет. Меня зовут Перри. Как зовут тебя?” (нем.);
(2): “Меня зовут Джейд” (нем.);
(3): “Очень приятно” (нем.);
(4): “Мне тоже приятно познакомиться с тобой” (нем.);
(5): “Поздравляю!” (нем.);
(6): “Я вегетарианка” (нем.);
(7): “Как дела?” (нем.);
(8): “Не очень хорошо” (нем.)
Искренне прошу простить меня за мой немецкий. Я надеюсь, те, кто изучают его, не будут кидаться сгнившими помидорами и тапками в эту главу, потому что, с минимальными знаниями данного языка, я постаралась хоть как-нибудь вытянуть все это.
— P. :) xx
