***
Собрание заканчивается к половине девятого. После знакомства каждый садится на свое место и рассказывает о жизни до болезни. Дети, в большинстве своем, ведают о классе и отдельных учителях, приходящих к ним в больницу. Один мальчик, Адам, расплакался во время очередной счастливой истории, а подбежавшему к нему Луи признался, что друзей у него не было с начала обучения в младшей школе: другие дети постоянно оскорбляли и задевали его чувства, а после курса химиотерапии, в ходе которого он потерял волосы, начались обидные обзывания, вроде «яйцеголовый», «блестящая тыква» или просто «лысая бошка». – Если меня забирают в госпиталь, приходят родители, моя младшая сестра Джиллиан и бабушка. Два года назад ее муж, мой дедушка, умер от рака, и мне больно видеть, как, стоя у койки, она пытается не заплакать. Наверное, я тоже умираю, - заикаясь и вытирая слезы, бормочет десятилетний мальчик, в то время как Луи, утешая, гладит его по коленке. – Я думаю, мы сможем стать друзьями, и, если остальные не будут против, будем посещать тебя в любое время, позволенное врачами, - тихо говорит француз. В улыбке Адама проскальзывает надежда. – Я бы очень хотел этого, - шмыгая носом, кивает малыш. – Я хочу завести много друзей. «… пока рак не убьет меня». Та самая восьмилетняя Дейзи с раком кожи наклоняется к Адаму и берет его за руку. Детская невинность, да и только. – Я буду твоим другом, - со счастливой улыбкой заверяет девочка тонким голоском. «Пока рак не свалит и меня». – Мы все будем твоими друзьями, - шепчет Луи. «Пока паразиты в наших организмах не съедят нас заживо».«Мы все будем твоими друзьями до того момента, пока не умрем в больничных койках».
Я замечаю ехидную улыбку Робина.***
Луи подходит. Луи целует в макушку. Луи обнимает. «Ты победишь свою болезнь». Таким образом настает окончание каждой встречи в госпитале. Парень улыбается так, будто собирается осветить своей улыбкой весь Британский остров. Я думаю, это похвально: зная, что эти дети вряд ли спасут свои жизни, он продолжает поддерживать их, вселяя надежду в каждую душу и каждое тело. Кроме Робина: он, как и я, считает, что мы все умрем. Рано или поздно. Очередь доходит до меня, и француз заключает мое хрупкое тело в крепкие теплые объятия. – Ты такая сильная, Амелия, - восхищенно бормочет он мне на ухо. Я симулянтка. – Многие перестали посещать группу поддержки… Я симулянтка, Луи. – …видя, сколько здесь боли. Ты молодец. Я чертова лгунья. – Ты так ответила Робину сегодня… это достойно похвалы. Ты веришь в спасение. Я верю, что мы все умрем, приятель. – Конечно, его можно понять: наверное, у него до сих пор удар из-за новости о раке мозга… но посмотри, сколько здесь детей и взрослых, верящих в лечение. Я почти уверена, что они уже представляют свою смерть в самых ярких красках. – И ты сможешь вылечиться. Я не больна. – Господь поможет нам. Никто нас не спасет. Луи отодвигается от меня, все еще придерживая за плечи. Я выдавливаю из себя кислую улыбку, тем самым говоря «со мной все в порядке и я, естественно, верю, что вылечусь». Его губы расползаются в жалостливой улыбке. Самое ужасное чувство, которое можно испытывать по отношению к другим людям. Меня сейчас вырвет. Не замечая моего скривленного лица, Луи оставляет поцелуй на макушке и, хлопая по плечу, отступает. Наконец. В комнате остаются люди, но тебе не обязательно ждать их очереди на объятия, слова надежды и «отцовский» поцелуй. На самом деле, ты вообще можешь этого не ждать, но так проявляется уважение к французу и его старательной работе. Я покидаю помещение. Честно говоря, ненавижу больницы. Детские, взрослые, онкологические… любые. Не то, чтобы они нагоняли на меня тоску или что-то в подобном духе, просто этот запах многочисленных лекарств, стены в холодных тонах, стерильность, люди в белых халатах… меня пугает обстановка, меня пугают другие. Кажется, меня пугает вообще все. Возникает чувство, что все хотят со мной столкнуться: медсестра, несущая коробку с медикаментами, резко уходит вправо, и я отхожу к стене, дабы не столкнуться с ней. И чуть ли не ударяю больного с капельницей. Несмотря на то, что народу здесь достаточно, я все равно чувствую себя одинокой. Многие понимают слово «депрессия» не в том смысле, который оно обозначает. Люди считают его синонимом слова «грусть», когда, в реальности, это одно из психических расстройств, нуждающихся в лечении. Глубокая ненависть, злость росла в моей груди по отношению к школьницам и школьникам, полагавшим, что иметь расстройство в наше время так модно, что каждый третий способен стать сумасшедшим за долю секунды: открыв какой-нибудь медицинский сайт и решив, что, мол, вот эта болезнь – моя. Отморозки. Все чаще заходя на страницы молоденьких девушек, младше меня, вижу их записи или твиты: «в депрессии, потому что он бросил меня!». Ах, какая трагедия! Сколько же вы были вместе? Две с половиной недели? Ведь это, конечно же, большой срок. Как же это мерзко. Во мне, правда, нет такой функции: «ненавидеть», ибо я не полностью осознаю, за что можно испытывать настолько глубоко отрицательные чувства к людям, ничего вам не сделавшим. Они убили вашего питомца? Нет. Перерезали всю вашу семью ради собственного удовольствия? Нет. Может, он сломал вашу жизнь? Сделал что-то непростительное по отношению к вам? Именно к вам, а не кому-то другому? Тогда, осмелюсь спросить, о какой, к черту, ненависти вы говорите? К чему это? Ненавидеть всех – тоже дань глупой подростковой моде? Максимум, что вы чувствуете друг к другу, в таком случае, - высшая степень раздражения. Не путайте это с ненавистью. Никогда. Возвращаясь к прерванной теме, такие посты в блогах являлись раздражителем моей шаткой нервной системы. «Нам было так хорошо вместе», «я любила его как никого другого», «он был смыслом моей жизни», «без него я ничто». «Я в депрессии». Хорошо, давайте на секунду представим, что все эти школьницы действительно в депрессии. Получается, большая половина Великобритании страдает от одного из расстройств психики, а по улицам ходят немного сумасшедшие четырнадцати и пятнадцатилетние девочки? Серьезно? «Любви все возрасты покорны», - скажете вы, насупившись. «Дерьмо», - отвечу я. Какая, к черту, может быть любовь в возрасте от одиннадцати до шестнадцати лет? Наверное, я чего-то не понимаю в этом мире. Прошу прощения, если вам четырнадцать и я только что задела ваши чувства. Постскриптум: ваша «любовь всей жизни» в скором времени покинет вас. Упс. Впрочем, разочаровываться лучше рано, чем поздно. Впрочем, если никого не любить, то никто и не разобьет вам сердце. «Появляясь» в реальности, замечаю, что нахожусь на лестнице, соединяющей четвертый и третий этажи. Видимо, Перри была права, когда оставляла меня одну на той паре: думать слишком много – плохо. Я это понимаю, но что могу с собой сделать? Мысли завладевают, берут контроль надо мной каждый раз, когда такая возможность выпадает. Невозможно не думать совсем. Думая о том, что думать не надо, произнося про себя «я не думаю, не думаю, не думаю», вы уже совершаете мыслительный процесс. Вы думаете, когда спите. Вы думаете, когда просыпаетесь. Вы думаете, когда принимаете душ. Вы думаете, когда едите. Думаете, когда идете. Думаете, когда думать не хотите. Не мы владеем своими мыслями; наши мысли владеют нами. «Мы убиваем себя сами». Какой-то медбрат ударяется своим плечом о мое, и, не слыша моих извинений, разводит руками, тем самым спрашивая какого черта я творю. Пробормотав что-то вроде «простите», я быстро разворачиваюсь и чуть ли не бегом спускаюсь на первый этаж. Там людей почти нет, что, как по мне, чудесно. Киваю главной медсестре, восседающей за стойкой администратора, тем самым прощаясь с ней. Ей не все равно? Ради приличия, она кивает в ответ и любезно улыбается. Вздыхаю и открываю дверь, выходя наружу. Улица встречает меня холодным ветром и мелко накрапывающим дождем. Что ж, вполне ожидаемо получить от Лондона и его погоды такой чудный пинок под зад, учитывая, что в начале собрания группы поддержки еще светило солнышко. «Бом». Неужели уже девять? Не помню, чтобы раньше собрание заканчивалось так поздно. В смысле, для меня это поздним часом нисколько не было: я могла бродить по улочкам и до утра, а затем соврать матери про ночевку у Джеси. Она бы, несомненно, поверила. А поздно для самых маленьких детей, страдающих от рака. Все-таки, им по восемь-девять лет. «Мы обречены». Часы пробили еще восемь раз. Чирк спички. Хмуря брови, поворачиваю голову в сторону звука, краем глаза уже замечая небольшой огонек и тонкие длинные пальцы, коробок спичек и сигарету. Ох, вот дерьмо. С той же нахальной усмешкой на меня смотрит Робин. Сглатываю комок, вставший поперек горла, не смея двинуться с места, застыв у дверей в больницу, точно кукла, сделанная из мрамора. С губ Робина слетает смешок. Отлепляясь от холодной стены здания, юноша подносит зажжённую спичку к концу сигареты, торчавшей из его рта. Делая глубокий вдох, затягиваясь, светловолосый прячет, зажимая бледными пальцами сверток бумаги с никотином внутри, маленький картонный прямоугольничек в карман своего пальто. Не сводя с меня взгляда, разводит руки, спрятанные в карманы, в сторону. «Что-то не так?» - именно этот несказанный вопрос выражает его жест. Нервно зачесываю прядь волос за ухо. Ухмылка на его губах. Собственное тело подводит меня, оцепенев под прицелом хитрых глаз Робина. Я хочу двинуться с места и уйти от госпиталя и этого странного парня как можно дальше (да, я согласна даже на драку с какими-нибудь пьяными ирландцами взамен на свободу), но, вот святое дерьмо, ноги мои будто онемели из-за осеннего лондонского ветра, а ладони выполняют функцию «сжаться в кулаки и ни за что не расслабляться». Держу пари, вид у меня либо растерянный, либо воинственный. – Ну же, Амелия с раком костей, думающая, что Господь нас всех спасет, почему ты выглядишь так, будто готовишься вцепиться мне в глотку? Любой, кто не видел юношу в группе сегодня, мог бы подумать, что тот пьян: слова он произносил тягуче-медленно, расхлябисто, пробуя их на вкус; Робин покачивался из стороны в сторону, и походка, когда он направлялся ко мне, была более чем просто вальяжной. – Или тебя зовут не Амелия? – приподняв бровь, интересуется юноша, равняясь со мной и склоняя голову набок. Из моей груди вырывается рваный вздох. – У тебя совсем нет рака костей? Ладонь парня ложится на мою щеку, и я неосознанно вздрагиваю. – И ты совсем не считаешь, что каждый ребенок в той группе будет спасен. – А что насчет тебя? – быстро выпаливаю я, еле сдерживаясь, чтобы немедленно не захлопнуть рот рукой. Улыбка блондина становится еще шире и насмешливее; пальцы, секунду назад лежавшие на моей щеке, соскальзывают с нее, перемещаясь на сигарету. Робин затягивается, стряхивает пепел. – Что насчет меня? – самодовольно спрашивает он. – Да. Что насчет тебя? – Я безнадежен! – издавая смешок, восклицает он. – Мы все безнадежны, не Амелия, у которой нет рака. Всевышний не спустится с небес на землю, даруя нам вечную жизнь, а мы здесь, в данную секунду, гнием изнутри. Правда, ты гниешь медленнее. Намного. И, возможно, умрешь еще полусгнившей. Мне нечего терять. Я знаю, что мне никто не поможет. Даже доктора с их псевдо-вакцинами, псевдо-лечением. Я не верю в это, Джейд. Стоп. Какого черта он знает мое имя? – Откуда ты знаешь, как меня зовут? – спрашиваю я. Еще одна затяжка. – Лондон не такой уж и большой город… – Конкретнее, - перебиваю я его. – Я видел тебя в колледже, «Амелия», - хмыкнув, произносит юноша, откидывая челку, спадающую на его правый глаз. – Ты была с какой-то девушкой. Недоумеваю. – Ты учишься в моем колледже? Я никогда не видела тебя там. – О, нет, - протягивает белокурый, махая рукой. – У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на какое-то дерьмо вроде учебы. Я все равно умру к тому времени, как окончу это заведение. Зачем делать что-то впустую? Я забираю кое-кого оттуда, и мы как раз увидели тебя. – Но… – Не-а, - усмехаясь, покачал головой Робин. – Никаких вопросов, Джейд. Некоторые вещи должны оставаться секретом, чтобы было интереснее, не правда ли? Он делает шаг ко мне. Опускается к уху. – Как твоя симуляция, например, - горячо шепчет юноша. Выпрямляясь, он делает последний вдох, поглощая порцию никотина, и выбрасывает окурок в близстоящую мусорную урну. Выдыхает белую струю дыма и двигается спиной назад. – Милое послание ты оставила тем лицемерам, Джейди. Я бы сделал также. И, разворачиваясь, уходит прочь.Начинался ливень. Это был Робин с раком мозга: восемнадцатилетний парень, не верящий в спасение.