***
Джеймс аппарирует и едва заметно морщится. Каждый раз, когда отец приходит сюда, в Годриковой Лощине льет магический дождь. Найти Гарри не так уж и трудно, сложнее стоять, спрятавшись за деревом, и молча слушать его тихую исповедь. Что бы не думал Ал, Джеймс никогда не был идиотом, и поэтому он с завидным упорством сначала настаивал, а потом, специально по этому случаю освоив намного раньше своих ровесников аппарацию, забирал отца с кладбища в Хэллоуин. Никому другому было просто не под силу пройти сквозь его защитные барьеры. Мама, конечно, кричала на Джеймса, чтобы он не трогал отца, но одного взгляда в эти холодные омуты серых глаз ей хватало, чтобы понять, что юноша не отступится. В конце концов, даже тетя Гермиона махнула рукой, а дядя Джордж и вовсе поддержал. Слышать исповедь отца ему было… больно. Он всегда знал, что Гарри выделяет его, ведь тихое и ласковое «Сири» всегда было куда нежнее, чем то же «Джинни». Когда отец выдыхается и падает, Джеймс подходит ближе и с внезапной ненавистью смотрит в идентичные глаза и пораженно выдыхает: из-за дождя кажется, будто у волшебника на фотографии бегут слезы. Он аккуратно обнимает мужчину. Признание вызывает у него грустную улыбку и тихое, как шелест: «И я тебя». Что бы не произошло в прошлом, Джеймс больше не позволит этому влиять на их настоящее. Он аппарирует и уже не видит, как Сириус Орион Блек кривит в изнеможении губы и закрывает глаза руками.Мальчик-который-потерял. ГП/СБ
19 июля 2014 г. в 12:38
Пальцы чуть подрагивают, касаясь холодного мрамора, лаской проходят по выбитому имени. Даже близость могилы родителей уже не смущает меня. Хочется курить, но ты ведь никогда не одобрял. Даже сейчас твой взгляд словно следует за каждым моим движением. Знаешь, а ведь это действительно удачное фото. Не знаю, кто выбирал. Ремус? Но определенно попал в точку: ты здесь совсем как живой. Фотография черно-белая, но мне стоит только прищуриться, как изображение обретает краски: кудри темнеют, глаза же, наоборот, словно подсвечиваются изнутри, приобретая привычный серо-синий оттенок, совсем как бархатное небо, на котором звездами зажигалось твое безумие. Легкая щетина совсем не портит тебя, а только резче обозначает высокие скулы. Тонкие губы привычно искривлены в полуулыбке. Знаешь, я совсем не помню, чтобы ты улыбался по-другому, только так, изломанно и как-то обреченно. Мне очень жаль, что в этом есть и моя вина, любимый.
Колени подгибаются, и я почти падаю в прелую листву, по-прежнему опираясь одной рукой на могильный камень. И мне не стыдно ни за тихий скулеж, ни за слезы, быстро текущие по щекам. Мне все равно на ноющую, скорее фантомную боль в шраме. И вот вместо мужчины на земле снова плачет подросток, задыхающийся от отчаянья.
Плачь, мальчик, плачь. Это лишь вода. Плачь, но не забывай, что даже слезы не сотрут того, что ты сотворил.
Плачь, мальчик, плачь. Даже если облегчения не заслужил.
Я продолжаю стоять на коленях, не замечая ни холода, ни боли в затекших ногах, сейчас только твои глаза имеют значение. Столько лет прошло, а мне до сих пор до судороги в сведённых пальцах хочется дотронуться до твоего лица. Никто и никогда не имел столько власти надо мной, знаешь?
— Думаю, пора рассказать тебе всё... За эти годы так и не набрался храбрости, так и не смог, и за это тоже нет мне прощения, да я и не ищу его. Просто... Отпусти меня, пожалуйста.
Подозреваю, ты заметил перемены сразу же, но не смог связать факты воедино. Еще бы, это ведь всего лишь череда случайностей: очередной кошмар о Волан-де-Морте, от которого я проснулся среди ночи, все еще слыша отголоски его безумного смеха, лабиринты коридоров Гриммуалд-плейс и тихий вздох. Думаю, во мне всегда было что-то гнилое, иначе я сразу же сбежал обратно в спасительный уют своей постели или хотя бы дал знать, что я здесь. Но разве можно винить меня, ведь тут и ангел не устоял бы.
Комната освещена тусклым светом луны, но это только придает тому немногому, что удается разглядеть, притягательной таинственности, а нечетким линиям и контурам, некую толику соблазнительности.
Наверное, это слишком интимно — видеть самого близкого человека таким открытым. И надо бы уйти, тот час же развернуться, но когда еще сможешь смотреть вот так?
Все жесты сейчас приобретают совсем другое значение: еле заметные наклон головы вправо, тихий стон, зажмуренные глаза, маленькая морщинка между бровей... И уже непонятно, как будешь жить без этого, верно?
Все слишком уязвимо и как-то ломко.
Движения твоих рук медленные, неторопливые, а толчки бедер слишком размеренные, совсем не похожие на мои, я привык резко, быстро, зажмуривая глаза от почти нестерпимого стыда.
Постыдное удовольствие - вот чем до сегодняшнего дня было для меня наслаждение. Искушением на грани бесстыдства. В этом возрасте еще не знаешь, что все может быть вот так: лениво, словно ничего на свете сейчас не имеет значения.
Истома разливается по всему телу. Забыты кошмары, и все монстры на свете сейчас потеряли свое значение.
Зажмуриваюсь до рези в глазах и все-таки касаюсь на фото той самой заветной морщинки между бровей. Только ее уже не разгладить ни робкой лаской тонких пальцев, ни легким прикосновением губ. Ни одно твое изображение так и не ожило, что дает робкую надежду, что ты жив. Нет-нет, я знаю, из арки не возвращаются, но ведь если отчаянно верить, то — возможно? Пусть ты будешь где-то далеко, пусть совсем не помнишь меня, пусть в другом времени, но жив...
— Пожалуй, именно с той ночи единственный, кто имел хоть какое-то значение для меня — это ты. Но если раньше мои чувства носили несколько эгоистичный оттенок, то теперь все стало иначе. Я хотел не только твоей любви, не только твоего покровительства, но тебя самого, всецело и до конца. Дети эгоистичны по природе своей. Я же вдобавок был одинок и испуган. С того дня моей целью стало заполучить тебя. Всего. Полностью. И как строгого опекуна, и верного друга, и томного любовника.
Я был слишком юн и слишком глуп и не подумал, что это сломает тебя. Прости меня, прости, любимый, я не мог знать, что тебя, пережившего смерть друзей, предательство и Азкабан, толкнет за грань моя страсть, моя любовь.
И так никогда и не пойму, почему ты согласился на это безумие. Знаю, что любил, но разве твои чувства были настолько сильными? Нет. Как бы ты ни старался обмануть нас обоих. Каждый твой поцелуй, каждое прикосновение, каждое ласковое «Сохатик»... почему же я не видел тогда ни твоей отчаянной покорности, ни обреченности легкой дымкой окутывавших тебя в темноте старого особняка?
Был ли я для тебя напоминанием о прошлом или ты просто жалел меня? Иногда мне кажется, что будь я менее похож на Джеймса… А впрочем, неважно, это все мои домыслы.
Теперь это не имеет никакого значения.
Помню, как в первый раз поцеловал тебя: рождество, радостные лица Уизли, столпившихся вокруг все еще забинтованного Артура… Интересно, кто все-таки развесил омелу? Мы стояли одни в гостиной возле камина, ты ухмылялся и снова вспоминал проказы Мародеров, такой открытый, такой близкий, а потом пошутил насчет этой самой омелы, и я не сдержался. Поцелуй был отчаянный, просящий и с привкусом огневиски,до сих пор чувствую вкус твоих губ, когда пью его. Помню, как ты смотрел мне в глаза и искал, искал, искал… Помню, как плечи твои опустились, и ты прижал меня к себе, упершись подбородком мне в макушку. Как счастлив я был тогда, и как же горько сейчас. Грудь прорезает хриплый смех, к черту все, к черту! Так легко было поверить, что ты понял меня, что ты принял.
Слезы все не кончаются. Небо над нами окрасилось в серый, напоминая цвет твоих глаз. Кажется, я опять неосознанно вызвал дождь.
— Всю неделю до возвращения в Хогвартс я ночевал у тебя. Даже странно, что никто не заметил. Хотя подозреваю, что не просто так близнецы после твоей смерти глаз с меня не спускали, видать, все же о чем-то догадывались. Да и слишком проницательно Джордж смотрел на меня, после того как я назвал первенца Джеймсом Сириусом, в котором, кстати, совершенно неожиданно проснулись гены Блеков. Ни у Поттеров, ни у Уизли не было никогда таких ясных серых глаз. Так и повелось, что, оставаясь Джеймсом Сириусом для всего Магического мира, для меня он всегда был и остается Сири.
Да, был еще, конечно, Снейп. Все-таки окклюменция никогда не была моей сильной стороной. Меня до сих пор передергивает от той смеси презрения и неожиданной жалости, которые я увидел в его глазах. Странно, но ни Дамблдору, ни кому другому он так ничего и не сказал.
А знаешь, что самое поганое, любимый? То, как я все это понял.
Наша умничка Герми предположила, что раз профессор смог собрать и передать нам воспоминания, то и мы сможем. Дубосмор нам с радостью одолжила МакГонагалл, когда узнала, для чего он нам. Потом несколько месяцев тренировок и — вуаля! — самые светлые воспоминания об ушедших в одном флаконе. Конечно, в первый раз я ничего не заметил, слишком уж радовался хотя бы такому призрачному шансу увидеть тебя. Но с каждым последующим погружением я находил все новые и новые детали. И тогда самое светлое в моей жизни обратилось в прах.
Очередной глоток Огневиски привычно обжигает горло. Я не пьян, нет. Просто это такая же традиция, как белоснежные лилии на могиле родителей. Такая имитация тебя.
— Знаешь, любимый, что после твоей смерти при приближении дементора я не крики матери слышу, а непрекращающееся: — «Ты ничего не можешь сделать, Гарри…» — «Помогите ему, спасите его, он ведь только что был здесь…» — «…слишком поздно, Гарри». — «Сейчас мы его вытащим…» — «Ты ничего не можешь сделать, Гарри… ничего… его уже не вернуть».
Когда услышал в первый раз, думал, с ума сойду. А еще твой взгляд — осознанный и словно посветлевший. Падая в эту чертову Арку, ты выглядел умиротворенным, любимый.
Осенний ветер ласково треплет мои волосы. Голос хрипит. А Сириус на фотографии все так же тяжело смотрит на меня.
И ничего не меняется.
На улице так же льет дождь, слезы так же текут по щекам, тяжесть вины все так же давит на грудь.
С моих губ срывается истерический смешок. Рука больше не цепляется за надгробие и ничто теперь не держит меня, я падаю на осеннюю листву.
Ничего не меняется, мальчик.
Перед тем как темнота накрыла мое сознание, замечаю беспокойный взгляд любимых глаз. Губы сами шепчут: «Люблю тебя, Сири», и лишь услышав ответ, позволяю себе отключиться.