Everybody dies

Солнечный и жаркий день подходил к концу. С крыши госпиталя Принстон-Плейнсборо смотреть на яркий закат было особенно восхитительно. Мир казался маленьким и отвратительно красивым. Хаус знал, что будет больно, но знать – совсем не то, что чувствовать. Легкие сдавило от потери и одиночества, которое вдруг стало осязаемым и неотвратимым. Он не пошел на похороны. Зачем? Смотреть на лучшего друга в гробу и думать… О чем? И думать ли? Чувствовать. Чувствовать он может и здесь, на крыше. И дома. И в кабинете. И где угодно. Хаус посмотрел на опускающееся за горизонт солнце и пожалел, что не верит в Бога – ему даже некого обвинить в смерти Уилсона. Верующие ведь любят обвинять высшие силы в том, что они забирают у них любимых людей. Вечные вопросы «за что?» и «почему?», на которые нет и никогда не будет ответа. Ни за что, просто так. В конце концов – все умирают, не так ли? * * * Люди, люди, люди – много людей. Очень много пациентов или их родственников. Бывшие жены стоят рядом, в одинаковых шляпках – почти комическая картина, если не думать о причине, собравшей их здесь. Родители. Коллеги. Еще какие-то люди, называющие себя друзьями Джеймса Уилсона. Друзья. Единственного его друга здесь не было. Кадди знала, что не встретит Хауса на похоронах. Была уверена. От его отсутствия почему-то стало тепло. Он прав, он, наверное, прав – что тут делать? Смотреть, как гроб опускают в землю? Плакать? Искать утешения в чужих словах или самому кого-то утешать? Она представила, как Хаус утешает кого-то и улыбнулась. Какая-то женщина укоризненно посмотрела на нее. Что? Ну что? Что вам всем нужно? Что вы все здесь делаете? Провожаете в последний путь, да, конечно… Пока-пока, дорогой Джеймс, ты был… Был… Был. Она задохнулась, с усилием сглотнула и сжала пальцы в кулак. Только не плакать. Почему-то было очень важно не расплакаться здесь. Она никогда не позволяла себе плакать на людях, даже в школе. Господи, при чем тут школа, при чем тут она сама? И когда все это закончится? Когда все это закончится, она сбежит туда, где можно будет дать волю слезам. Нареветься вдоволь, вспомнить, как они однажды все вместе, втроем… Втроем. Она уже ревела, хватит. Ревела и вспоминала. И снова ревела. Когда ей сообщили о смерти Уилсона, она не поверила. Не хотела верить. Поначалу всегда так... Потом, когда узнала причину смерти – разозлилась, что никто не сказал ей раньше, не дал возможности попрощаться. Разозлилась, обиделась, потом расплакалась. Тихо-тихо. Собирала разбросанные по дому детские игрушки и беззвучно плакала, не замечая слез. Всё было странным, диким, невозможным. Потерянным. Она сама на мгновение показалась себе потерявшейся маленькой девочкой в царстве ярких радостных игрушек, которые пугали своей бессмысленностью. Всё бессмысленно. Именно в тот момент она вспомнила прошлую жизнь, где их было трое – она, Хаус и Уилсон, где они играли в покер и пили виски, где они ругались и поддерживали друг друга как умели, где они…где они просто были. А теперь… Но, в конце концов – все умирают, не так ли? * * * Тишину нарушил женский голос. До боли знакомый. Её голос. - Все умирают, Хаус. Не веря своим ушам, он обернулся. Для того, чтобы увидеть ее и не поверить своим глазам. Сердце булькнуло, отозвавшись спазмом в горле, и он не мог толком понять – радость это или страх. Сколько «Викодина» он сегодня принял? Кажется, ни одной таблетки. Нога болела дико, и ему нужна была эта боль, чтобы чувствовать себя живым. Расскажи он ей сейчас об этом – не поверит. Имеет право. - Спасибо за утешение, - произнес он спустя вечность. – Это именно те слова, которые так нужны сейчас. Он даже не знал – был ли это сарказм. Минуту назад он думал то же самое, а она пришла и озвучила. Но что она тут делает? Ах, да. Похороны. Уилсон, паршивец, ты для этого умер? Чёрт, ну и мысли лезут в голову… Хаус смотрел на Кадди, не отрывая взгляда, и она чувствовала себя так, словно вернулась домой. Скажи она ему сейчас об этом – не поверит. А может, не нужно ничего говорить? Она сделала несколько шагов вперед, чтобы быть ближе к нему. Он остался на месте, продолжая смотреть ей в глаза. - Ты совсем не изменилась. Еще несколько шагов и она стоит так близко, что он может увидеть новые морщинки возле глаз, и едва заметную складку на лбу. Тоже новую. Увидеть, рассмотреть, коснуться… - Неправда, - усмехнулась Кадди. – Я постарела. - Ни капельки, - тихо произнес Хаус, едва касаясь подушечками пальцев ее щеки. Она прикрыла глаза, и ее дрожащие ресницы рассказали ему о ее слезах – сегодняшних, вчерашних и тех, давних, что остались где-то в другой жизни, но связывали своей соленой нитью прошлое, настоящее и будущее. - Все лгут, - так же тихо сказала она, и привычно положила ладони на его грудь. - И все умирают, - искаженным эхом отозвался он, и вдруг резко обнял ее, прижимая к себе крепко, неосторожно, больно, будто боясь, что она тоже умрет – прямо здесь и сейчас. Умрет, растворится, исчезнет. Но она оставалась, она стояла рядом, она была живой, теплой, земной, необходимой, она вернулась в его жизнь, чтобы… Он отстранился и посмотрел на нее. - Кадди… - Всё так нелепо, правда? – она оборвала его на полуслове, лаская его лицо кончиками пальцев, то хмурясь, то улыбаясь. – Так нелепо… - Жизнь вообще нелепая штука. - Прекрати сыпать банальностями. - Ты первая начала. - Почему вы не сообщили мне раньше? - Мы? Уилсон…он…не хотел… - Эгоист! - вдруг сердито выпалила она, стукнув Хауса кулаком в плечо. Он в недоумении поднял брови, глядя на нее. Они улыбнулись друг другу, а потом рассмеялись. Почти веселый, очень быстро этот смех превратился в горький, он был смешан со слезами и похож на их общую боль. Кадди всхлипнула и прижалась щекой к груди Хауса. Они затихли, обнявшись. Вечерний полумрак окутал их нежной прохладой, обещанием покоя маня за собой – в ночь. Спустя еще одну вечность, они взялись за руки и направились к выходу с крыши. На небе зажглась первая звезда.

fin