Видел ты, знаешь сам, в своих помыслах чист я ушел защищать фатерлянд

Пригородный вокзал поглотил ночной мрак, рассекаемый, словно лезвием, белым светом прожектора. На перроне толпились люди с баулами, больше похожие на осунувшихся обтрёпанных призраков, - пассажиры и провожающие. Из их ртов облачками выходил пар – хотя стояла середина мая, ночи были очень холодными. - Так, давайте билеты и паспорта, - грубо гавкнула контролёрша, но, увидев форменную чёрную шинель Фрица, сразу приклеила на лицо дежурную улыбочку. – Bitte, герр… - тут она посмотрела в его паспорт. – Герр Кёхлер, - потом она, так же услужливо расшаркиваясь, пропустила в вагон Ульрике и мать Фрица, Гертрауд Кёхлер. – А ты куда прёшь, нахалёнок?! – она преградила дорогу растерянному Плохишу. - Он с нами, - бросил Фриц. - Не положено! – упёрлась тётка. - У меня есть Багровый Крест, - намекнул на свою значимость Фриц. - А у меня трое детей и работа, на которой я не могу нарушать правила под страхом увольнения! – мрачно зыркнула на него она. - Ладно, Фриц, не спорь с этой… - махнула рукой Ульрике. – Ты иди, ищи купе пока, а я договорюсь с ней, - Фриц с большим сомнением посмотрел на Ульрике, но послушался. Тем временем она, скрепя сердце, сняла своё колье и протянула его контролёрше. - Это что, взятка? – хмыкнула та. - Нет, маленький презент, - саркастически фыркнула Ульрике. - Ну давай, - контролёрша, воровато озираясь, сунула «маленький презент» во внутренний карман своей формы. - И ты, малец, проходи живей! Поезд, прощально-печально прогудев, заскользил по рельсам. Было за полночь, и свет по всем вагонам отключили. Вымотанная переживаниями фрау Кёхлер уже спала на своей мягкой полке, на полке Фрица прикорнул Плохиш, накрывшись войлочным пледом. Сам Фриц сидел в обнимку с Ульрике и мрачно смотрел в окно, за которым мелькали еле видные сквозь густую темноту полуразрушенные сёла и серые, какие-то измождённые и обдёрганные города. - Фриц, - позвала его Ульрике. Он вопросительно обернулся. – Скажи, что произошло… за эти два дня? - Всё нормально, с чего ты взяла, - с напускной бодростью известил он. - У тебя на лице написано. - Лицо как лицо… - Не делай из меня дуру. Твои родители может и не видят, но я-то не слепая. Так что случилось? – не отставала Ульрике. - Понимаешь ли, представь, что всё, во что ты веришь, оказывается полным… - тут он задумался, как бы помягче выразиться. – Полной фигнёй. А ты уже в это всё ввязался, - он, помолчав, продолжил: - Когда я шёл на эту треклятую войну, я реально верил, что сражаюсь за родину. Потом мне поручили расстрелять этого долбаного Кибальчиша, - он поймал недоумённый взгляд Ульрике и пояснил: - Вождь мальчишей местного масштаба. Так вот, знаешь, я ведь постоянно перед расстрелом думал, а не бросить ли всё нахрен, но потом… Потом я приказывал себе перестать ныть и достойно послужить всё той же родине. И я сделал это. - Что именно? – осторожно осведомилась Ульрике. В глазах Фрица читалась беспросветная тщетность бытия, как и всегда во время его периодических депрессий – крайне редких, но глубоких. В такие моменты с Фрицем надо было говорить очень осторожно, и умела это только Ульрике. Правда, не в совершенстве умела. - Я в него выстрелил. Тогда я ещё надеялся, что это надо, а сейчас… Сейчас бы я его не убил. - Почему же? - Не знаю, - как-то болезненно поморщился Фриц. – Просто не убил бы. Не правильно это. Он ведь так же, как я, был за идею… Только за свою, - Фриц горько усмехнулся. – Может, их идея ничем не лучше моей. - То есть тебе его жалко? – уточнила Ульрике. - Нннууу… - замялся Фриц. – С одной стороны, естественно, нет, он же враг нашей страны. А с другой – в чём-то немного и жалко. Он же совсем зелёный был, может, ещё и поумнел бы, изменился. - Допустим, - кивнула она. – А скажи, если бы вы поменялись местами, и расстреливал бы не ты его, а он тебя… Как ты думаешь, он хоть секунду тебя жалел бы? Хоть на минуту задумался бы, а надо ли тебя убивать? Фриц вспомнил лихорадочно горящие глаза Кибальчиша, вспомнил, как тот выплёвывал ругательства в адрес буржуинов, как злобно язвил и поддевал Фрица, пока тот не надавил на курок. - Да он бы в тебя всю обойму разрядил с полной уверенностью, что сделал доброе дело и избавил мир от очередной буржуинской гниды, - всё правильно поняла Ульрике по лицу Фрица. – И ты его ещё жалеть собираешься?! Он замолчал. В чём-то Ульрике была, определённо, права, - если бы Кибальчишу дали в руки винтовку, в Буржуинстве от мирного и не очень населения остались бы рожки да ножки, хе-хе. Поэтому убить его было разумно и осмотрительно. Но ведь Фриц (чего уж теперь скрывать) хотел, пусть и глубоко-глубоко в душе, отпустить этого придурка и забыть обо всём, как о страшном сне... Хотел. Но убил. «Ага, если б я его отпустил, меня как минимум со скандалом бы уволили, а то и вообще, как предателя, в лагерь посадили». - Не знаю, я вообще уже ничего не знаю… - отозвался Фриц. - Меня, как бы сказать, морально тошнит, понимаешь? От себя, от этой всей ситуации, от её грёбаной двусторонности… Я чувствую, что во мне что-то будто сломалось. Я устал, - наверное, впервые за всю жизнь вслух признался он. - Послушай меня, - мягко, но решительно сказала Ульрике. – Ты ни в чём не виноват, для меня ты всё тот же Фриц! Да ты просто исполнял то, что тебе приказывали. Этого выродка нельзя было оставлять в живых, он же ненормальный и фанатик! - А может, и к лучшему, если б меня посадили, - внезапно продолжил он. – Пока я ещё кого-нибудь не расстрелял. - Да что ты говоришь-то такое! – ужаснулась она. – Ты же прекрасно знаешь, как обращаются с заключёнными! Нет, лучше смерть, чем такое унижение, как арест, - прошептала Ульрике, измученно прикрыв глаза. - Ты говоришь, прямо как мой отец, - усмехнулся Фриц. - Значит, он прав… - Не говори при мне этого. - У тебя всегда были такие натянутые отношения с родителями? – с интересом посмотрела на него Ульрике. - Сколько себя помню, - вздохнул Фриц, и тихо, чтобы не разбудить мать, зашептал: - Я был для них чем-то вроде «полочки достижений», для них всегда существовал только Фриц-отличник, Фриц-фаненюнкер, Фриц-ейфрейтор, Фриц-оберфенрих… Или вот сейчас у них есть Фриц-штурмшарфюрер, - мрачно подытожил он. – Только Мартин видел во мне просто лучшего друга. У нас столько с ним фишечек было! Чего стоят наши бредовые игры, например в полицаев, где я типа «допрашивал» его, а он «молил о пощаде», - придался воспоминаниям он. - Да, это было нечто! А родители… Они во всём и всегда давали мне установки, каким я должен быть. - Почему же ты им следовал? - Да дурак был, хотел всем и сразу понравиться, - признался он. – И думал, что нормальные люди такими и должны быть, что это просто я дефективный какой-то. Знаешь, Кибальчиш, наверное, был прав, когда говорил, что я считаю свою маску в разы лучше себя самого. - Из-за этого ты постоянно всё держишь в себе? - Возможно… Видишь же, когда я сегодня пришёл домой, mutter даже не спросила, что да как на войне было. А сам я уже несколько лет назад перестал родителям что либо рассказывать, просто двадцать четыре часа в сутки делаю вид, что alles in ordnung! И смогла меня «рассекретить» только ты, - он коротко улыбнулся. - Потому что для меня ты не Фриц-штурмшарфюрер, а просто Фриц, - прижалась к нему Ульрике, и, немного подумав, уверенно добавила: - А знаешь, я всегда буду с тобой, что бы ты ни сделал и что бы ни случилось! Он благодарно сжал её руку. Они замолчали. В воздухе пахло ночным холодком, казённым железом и прокипячёнными простынями. - Представляешь, я раньше стихи писал, лет в девять, - немного не в тему поведал Фриц. - Ого, а про что? – заинтересовалась Ульрике. - Да так, про природу в основном. Получалось не ахти, но мне нравилось. - Почему ты не рассказывал мне? – с лёгкой обидой осведомилась она. Фриц замолчал. Он вспомнил, как неосмотрительно решил показать свои «шыдэвры» отцу. «Убери свои бумажки, чего ты как баба какая-то», - примерно это услышал в ответ маленький Фриц. С тех пор он поклялся себе ничего и никогда не писать. Ведь он не хотел быть «как баба какая-то». - Я как-то забывал рассказать,- соврал он. Ульрике с большим недоверием посмотрела на него, но решив, что «надо будет – сам скажет», перевела тему: - Чем ты теперь будешь заниматься? - В бункере, по идее, всякие важные шишки могут и не работать, но мне эта перспектива кажется кошмарной, - передёрнулся Фриц. – Поэтому, наверное, буду в каком-нибудь там цехе вкалывать… - А когда мы выйдем из бункера? - Посмотрим. Может, в кузнице. Было бы неплохо совмещать хобби с работой, - на самом деле, в кузнице уж точно никого не придётся убивать, подумал Фриц. Вновь воцарилось молчание. За окном стелилась бесстрастная степь, где поблескивали холодные ленты рельс. - Смотри, сегодня такая ночь ясная… - Ага, все звёзды видно, - от греха подальше поддержала этот странный разговор Ульрике. - Представь, что где-то есть другие миры, и там тоже люди живут, - продолжил Фриц. - Навряд ли, - тихо рассмеялась она. – Скорее всего, мы совершенно одни во вселенной. - Почему ты так думаешь? – покосился на неё он. - Ну, если бы жил кто-то ещё, наши учёные бы давно уж доказали, или этот «кто-то ещё» сам вышел бы на связь. - А если они не умеют? - Что? - Ну, выходить на связь. - Фриц, ты к чему клонишь? – не вытерпела Ульрике. - Да просто… Ты представь, может, где-то тоже идёт такая война, как у нас, - он пристально и задумчиво всматривался в иссиня чёрную небесную бесконечность. – Представь, что кто-то тоже планирует блиц-криг, марширует под знаменем, потом отступает, прячется в бункеры, возможно, даже повторяет наши ошибки. Может, этот кто-то – совсем как мы с тобой… Поезд безразличной стальной змеёй с грохотом колёс уносил своих пассажиров в новую, совершенно иную жизнь. Жизнь, где им предстоит за всё отвечать самим. Придётся принимать решения… думать своей головой… помнить свои ошибки.