Я не сплю.

Просыпаюсь я оттого, что на кухне шелестит пакетами вернувшийся с очередной бесконечной встречи со спонсорами Мён. Несколько секунд я лежу на кровати с закрытыми глазами, потому что сон, который прервала хлопнувшая дверь, еще не исчез. Я еще ощущаю его в своем теле, где-то в носу и кончиках пальцев. Сон был прекрасен. В нем меня любили. Смотрели на меня, дышали мной, видели моими глазами и мыслями. Словно я имею право на все это. Когда сон опадает и растворяется в шуршании пакета, раскрывающихся полок, закрывающегося холодильника окончательно, приходится вернуться в реальность. Я открываю глаза. Из окна брезжит тусклый серо-бурый свет. Он лениво укутывает белую мебель, вазы, пушистый, как грива льва, ковер. Среди этого света и неясных, рваных теней грязными пятнами выделяются мои вещи, разбросанные по полу. После возвращения с похорон прошло два дня. Мы приехали с Мёном в его квартиру, я легла в кровать в гостевой комнате и так и лежала здесь на боку, как сломанный игрушечный паровозик, не поднимаясь. Жалкая и глупая часть меня снова беседует с рациональной. - Я ничего не хочу, просто лежать здесь. - А поесть? В прошлый раз, дорогуша, ты после такого марафона уныния свалилась от голода как раз у Мёна за кулисами, перепугав его до полусмерти. - Просто лежать... - Ну да, ну да. Вперед. С песней. Помрешь здесь - как он тело выносить будет? Не думаешь же ты, что вызовет медиков сюда? Такой смачный скандал ему не простят, знаешь же. - Я не умру. Я просто полежу еще немного... - Ну и дура, ей богу. Думаешь, придет, пожалеет? Придет. Пожалеет. Вот только все равно он тебя не лю... Я одним резким рывком вскакиваю. Нельзя додумывать до конца эту мысль. Тем более, что ты не знаешь, откуда она у тебя. То ли Сынхо в прошлый раз вложил тебе ее в голову, то ли ты сама, и уже давно. Нет-нет, все, надо поесть. Я встаю - ноги подкашиваются - и словно на ходулях, иду на кухню. У Мёна, стоящего рядом со столом, деловитый, сосредоточенный вид. Он исследует упаковку крекеров, словно там указан смысл жизни, причина создания вселенной и слова нового хита. - Проснулась? - он мельком бросает взгляд на меня. Взгляд дежурный, чуть обеспокоенный и немного усталый. Или его вымотали спонсоры, или - что куда вероятнее - я. - Мён, - я мягко произношу его имя, ощущая, как все внутри теплеет. - М? - он отрывает глаза от крекеров, снова смотрит на меня и легко, одними губами, улыбается. Не дождавшись продолжения, снова впивается глазами в крекеры. - Мён! - опять говорю я с улыбкой. Он задерживается на секунду, вычитывая жиры и гликемический индекс, и снова смотрит на меня. Вопросительно, с нетерпением и, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы это понять, раздражением. - Давай я приготовлю пасту, иди отдохни, - заканчиваю я. Он не выражает ни удивления, ни радости, и уходит в сторону тренажерки. Через пять минут я слышу, что он начал бегать по дорожке. Если оставить чеснок, терпко и остро пахнущий со сковородки, и сделать четыре шага вперед, а потом два влево, то можно увидеть, как он бежит. Движения отточены, изящны и невесомы, словно в рекламе антиперсперанта. Мён смотрит в одну точку. Губы сжаты. Дыхание ровное. Красивый и подтянутый стареющий греческий бог. Бог, который не любит тебя. Жалеет, чувствует ответственность, сочувствие и черт его знает какие еще общечеловеческие чувства, но не любит. Я быстро промакиваю салфеткой выступившие слезы. Нельзя плакать. Я подам эту несчастную карбонару со спокойствием во взгляде и без красных глаз. Иначе он снова будет меня жалеть, гладить по голове и дышать в затылок. И я никогда не смогу уйти. *** В аэропорту гулко. Стайки спортсменов с независимыми лицами сдают в багаж ракетки и лениво поигрывают мышцами, когда поднимают свои сумки на ленту. В этот раз меня никто не провожает, и среди мамаш, прикованным взглядом к дочуркам, улетающим учиться в неизвестность, и отцов с расслабленными глазами, вспоминающих молодость, я чувствую себя особенно одиноко. Слева шмыгает носом юная девица килограмм сорок весом. - Кимчи я выложила, тяжелое же. Ее мать охает: - Кимчи? Лучше бы туфли какие-то. В глазах дочери непонимание. Это она зря. Кимчи в точке следования не найдешь, даже если очень захочешь, а вот обуви - завались. Пока они решают, что же делать - купить кимчи тут, вернуться домой или все-таки попытаться найти там, я опережаю их и регистрируюсь на рейс. Багажа немного, почти все вещи я оставила хозяйке, когда съезжала. В ее глазах мелькали ценники на все, что я бросаю у нее насовсем. "Можно будет зарядить на пару тыщ повыше аренду!" Жаль икеевского дивана. Мён так сладко спал на нем. И вазу, в которую он сбрасывал окурки, думая, что я не замечаю. Невесть откуда взявшуюся рамку для фотографий. Саму фотографию пришлось оттуда достать и порвать, не хватало бы еще слухов от новых жильцов квартиры. Несколько секунд я смотрела на наши с Мёном лица - мы только поднялись пешком на гору, солнце светило прямо в глаза, так что вместо глаз щелочки, а под веками глубокие тени, и все же это была хорошая фотография. Сначала я разорвала бумагу так, чтобы мы остались на разных ее половинках. Потом мельче. Еще мельче. Куски вываливались у меня из пальцев, а я все рвала и рвала. Успокоилась только когда лица стало вовсе не разобрать. Даже если мы расстаемся, я не хочу быть причиной проблем. Только не для Мёна. - Мэм, проходите на досмотр - говорит таможенник девушке передо мной. Она послушно складывает вещи, проходит вперед, в рамку. Рамка блестящая, полированная и холеная, словно винтажная статуэтка в богатом доме с приходящей прислугой. В ее вытянутых стенках видна я, расстегивающая заранее часы и очередь за мной. Не так много людей - всего человек пять. Две девушки, уткнувшиеся в телефон напоследок, двое мужчин в деловых костюмах, и... Мён. Он стоит сразу за мной, источая запах своих любимых сигарет, в темных очках и большой белой медицинской маске. И все же это Мён. У меня холодеет спина, непроизвольно начинают потеть ладони. Я смотрю в отражение неотрывно, словно если я закрою глаза хоть на секунду, он исчезнет. - Мэм, не задерживаем очередь, - таможенник говорит громко, видимо, не в первый раз. Я вздрагиваю. Мелкая дрожь и подкашивающиеся коленки, спертое дыхание и покрасневшие щеки - почти наверняка именно такие приметы подозрительных пассажиров выдают таможенникам в должностных инструкциях. И я демонстрирую все это в комплексе. Таможенник косится на меня, но почему-то пропускает легко, словно я не стою прямо рядом с ним с полными слез глазами. - Сэр, проходите, - он раздражен, потому что двое пассажиров подряд ведут себя как идиоты. - Нет, я, кажется, ошибся... - я слышу глухой и вязкий голос Мёна, проникающий под кожу, взрывающий маленькие ядерные бомбы внутри. - Где ваш посадочный талон, сэр? - таможенник напрягается еще больше. - Я ошибся, - говорит он чуть громче. Я приподнимаю подбородок, застегиваю на руке неловкими пальцами часы и неспешным шагом иду в сторону дьютиков. Все будет хорошо. Просто бутылка теплого рома и восьмичасовой перелет. И все точно будет хорошо. *** Паркуюсь я довольно далеко от школы, но что поделать, если все забито под завязку, а с местными полицейскими я еще не достаточно уверенно разговариваю, чтобы можно было спокойно стать на запрещенной для парковки территории и пойти за дочерью внутрь здания. Шаг за шагом. Мы всего три месяца в Канаде, но я знаю все ходы, ведущие в нужную мне точку. После красного забора налево, потом протиснуться между кустами с черными ягодами, потом вдоль зеленой изгороди до поворота направо, и вот я у ворот. Малышня снует между ногами, гогоча и переговариваясь. Младшая школа многонациональна и полна сюрпризов. Девочки в никабах рядом с индийскими мальчиками в подобии тюрбанов. Тонкие азиатские дети рядом со щекастыми европейскими. Моя малышка тут выглядит достаточно своей, хотя до сих пор боится ездить на школьном автобусе. Зато акцент точно не самый странный, хоть это хорошо. - Тебя не обижают в школе? - Нет, в школе нет. - А где обижают? - спрашиваю, чувствуя подвох в ответе. - В автобусе? - Нигде, - слишком быстро отвечает она. Но деловито вздергивает подбородок. - Меня попробуй обидь! Я им сама! То-то и видно, что сама. То коленки до крови, то укус на руке. Впрочем, мы всего три месяца живем вместе, без бабушек и дедушек, я еще не чувствую себя вправе слишком на нее давить. Сама расскажет, если захочет. - О, здравствуйте, мисс Крюкоффа, - коверкая мое имя, произносит кто-то справа. Я быстро поворачиваю голову. Нужно быть вежливой. Очень очень очень вежливой. Ты пришлая, свежепонаехавшая, у тебя всего лишь магазин цветов, нет влиятельного мужа и вообще мужчины, который мог бы за тебя постоять. Улыбаться всем, радоваться каждому знаку внимания. Перестать исправлять "крюкоффа", даже мысленно. - Здравствуйте, миссис Стивенс, - радостно киваю я классной, окруженной детьми. Она все еще не очень понимает, почему совершенно европейская мамаша ведет себя как типичная японская, но без интереса кивает в ответ. - А где?... Я ищу глазами дочь, но среди снующих по двору малышей не вижу нужной хитрой мордахи. - О, Сонья уехала на автобусе, - с удовольствием делится новостью учительница. - На автобусе??? - почти ору я. - Но как вы ее заставили? - О, никто ее не заставлял... Майки, прекрати бегать вокруг меня, голова кружится... Девочки, вы их маму должны знать, Оливия и Анна Робертсоны, спросили, почему это она не катается с ними. С мамой-то быстро, всего двадцать минут и дома, а в автобусе полтора часа веселья, и она согласилась, что зря пропускает веселье... Мы вам звонили... Майки! Кому сказала!... но... - Знаю, с телефоном беда, сдала в ремонт после обеда. - О, ну тогда можете ехать домой, где-то минут через сорок, ну, может, пятьдесят, она будет. - Спасибо большое, - кланяюсь я снова, наблюдая как Майки делает сто первый круг вокруг бедной миссис Стивенс. Она снова иронично чуть склоняет голову. - Мистер, а вы куда? - она задает вопрос следующему нерадивому родителю, который пришел после меня. - Я вас не видела раньше... Ох уж эти канадские внимательные учителя! Мимо них просто так не пройдешь! Цербер! Цербер, а не женщина! Я быстро разворачиваюсь на месте. Если выехать прямо сейчас, то можно успеть сделать каких-нибудь ттокпоки, тем более что Соня уже неделю ноет, что продаст за них душу. Правда, уточняет, что не свою, а медвежонка. Хитрая задница, вся в отца! - Давно не виделись, Рю, - произносит стоящий за мной по-корейски. Я перестаю дышать. - Сэр, простите, вы кто? - голос миссис Стивенс становится напряженным и приобретает металлические нотки. Того и гляди, вызовет охрану. - Со мной, - мычу я неразборчиво. Потом чуть прочищаю горло и повторяю еще раз, громче. - Это со мной. - О, - миссис Стивенс переводит взгляд на меня и обратно. Судя по всему, ее "о" составляет процентов эдак пятьдесят от всего, что она вообще произносит. Майки делает сто двадцатый круг вокруг, но она уже даже не орет. - На территорию школы разрешен вход родителям и опекунам детей, также учителям по пропускам, а это?.. Миссис Стивенс, я была о вас лучшего мнения, вы не были никогда ни любопытной, ни сплетницей. Но я не могу открыть рот, потому что в сиянии отражаемого в лужах солнца рядом со мной стоит прекрасный улыбающийся Сынхо. Блики пляшут на его лице, чуть подсвечивают коротко остриженные волосы и безразмерную байку, которую он на себя напялил. Интересно, он правда думает, что кто-то его узнает здесь, да еще и ненакрашенного? - А это, - улыбаясь в ответ, говорю я, - мужчина, которого я полюблю. Но только вряд ли у вас есть на этот случай особый пропуск. Между нами все еще стоят слова, сказанные в тот день. "Тебя не любят, тебя жалеют. Как поломанную игрушку. Как пса побитого. Как разбившийся флакон от духов - пользы никакой, а выбросить жалко. Ты что, не видишь? Он же даже не спит с тобой, как с женщиной, а? Неужели я не прав? Ты же и сама знаешь, это не любовь, это гребаная жалость". - "Окей, дружок, - ответила ему я тогда, - но у меня совсем ничего, ничегошеньки вообще нет, кроме это уничтожающей жалости. Я никто, мне страшно, это ужасно страшно - быть такой отвратительной мной". - "Но у тебя есть дочь. И буду я, если ты захочешь". Я невпопад хихикаю, понимая, что под мышкой у Сынхо огромный розовый лего, а розовый Соня на дух не переносит, и делаю шаг вперед. В конце концов, мне просто нужно быть лучше, чем все, что у него было до этого. Не так уж и сложно.