Я не сплю.

Синяки, порезы, ушибы, кровоподтеки и вывихи - сегодняшний улов. Врач смотрит на меня с любопытственным сочувствием. Для него девица с такими повреждениями – то ли один из экспонатов в кунцкамере, то ли новая неопробованная подопытная крыса. Между лопаток мерзко течет капля. Сложно понять – то ли это пот, то ли кровь, то ли просто что-то капнуло за шиворот, когда чересчур миленькая медсестра пыталась отмыть меня от последствий сегодняшнего вечера. Чуть нервно поеживаюсь. - Больно? – ласково интересуется врач, тут же прекращая мять мне руку. - Нет, - отрицательно махаю головой я. Еще не хватало, чтобы меня заперли в эту больницу на неделю. У меня нет возможности валяться в толпе кашляющих и сопливых детей столько времени. Ну уж нет. - Прекрасно, значит, перелома удалось избежать. Невольно приподнимаю брови. А раньше этого понять было нельзя? Я вполне адекватно оперирую обеими руками, ногами, головой, поворачиваюсь, наклоняюсь, только сальто еще не сделала. Другое дело, что в животе и груди гудящий узел, словно все мои органы по отдельности давят под прессом, с каждой секундой увеличивая давление. Впрочем, чего еще ожидать – меня били ногами, от такого быстро не отойдешь. Перед глазами возникают события сегодняшнего вечера – даже непонятно, хорошо или плохо, что я была пьяна в дупель. Если бы я была трезва, шанс убежать был бы куда больше. Но если бы они меня все-таки поймали – а их было достаточно много, чтобы меня изловить, я же не ниндзя, летающий между домами все-таки – будь я трезвая, все было бы куда тяжелее. Даже сейчас мне, уже совершенно протрезвевшей, вспоминать все эти искривленные ненавистью лица перед своим ничего приятного не сулит. И уж тем более думать об их когтях и ногах. К моей чести, некоторые из напавших – не менее пяти, я так полагаю – от меня все-таки получили, хотя удары были, несомненно, смазанными и не настолько целенаправленными, как могло бы быть. Одной я зарядила в скулу, и даже сейчас я помню неприятный хруст, который она издала. Второй – в живот, браслет зацепился о шевелюру третьей и я четко понимаю, что я здорово ее потаскала за волосы, пока меня не повалили на асфальт. Вот с асфальта сопротивляться было сложнее, да и в целом в моем положении нужно было просто сдаться сразу же. Но – опять же – я была пьяна, и мне нужно было куда-то вылить свою агрессию. Хотела – получила! Даже больше, чем нужно. Прикрывая руками голову, свернувшись в клубочек, как учили в школе, я думала только об одном – только бы не визжать, не плакать, не выть. Только бы сдержаться. Только бы молчать до того момента, как их кто-нибудь разгонит. Сами они не разойдутся, это как пить дать. Чуть издали кричали еще какие-то страждущие моей крови, ведь пока им не дали проявить себя и превратить меня в отбивную. Так что они просто орали что-то невнятное, подначивая уже бьющих и себя. Надо получше прикрываться. Зубы стоят дорого, а они у меня пока свои по большей части. Зверье, вот зверье же, то ли гиены, то ли шакалы! Человечность? Ха-ха два раза. Перед глазами мелькали каблуки и платформы. Оставалось только надеяться, чтобы никто не пришел в стилах. Ломать ребра действительно неприятно – потом еще месяц дышишь так сдержанно и осторожно, словно подглядываешь за учителем, рассматривающим порножурнал в кабинете. - Простите, не могли бы вы подняться и пройти за мной в палату? – передо мной все та же очень милая медсестра. Куда делся врач? Верчу головой – он что-то деловито пишет в стопке чистых бланков. Насчитают мне сейчас пару моих годовых зарплат за лечение, как пить дать. - Сегодня ночуете у нас, завтра обследование. Если все нормально, завтра к вечеру будете дома. - Ясно. Спасибо. Как только мы выходим за двери кабинета, медсестричка перестает быть приторно любезной, в голосе появляются стальные знакомые нотки. Она водит меня кругами – в этом можно не сомневаться – пока я не начинаю дышать тяжело и чуть с хрипотцой. Больница построена в хлам укуренной мартышкой, переходы с этажа в этаж и из одного крыла в другое хаотичны, многоуровневы и разбросаны, как носки по квартире холостяка. Если бы не мое непонятно от кого доставшееся чувство ориентирования на местности, я бы даже не заметила, что меня водит за нос эта милая дамочка. О причинах неприязни даже не спрашиваю – и так все ясно. Эта тоже будет отыгрываться на мне, ведь так? Как будто мне мало толпы всех тех, которые уж совсем не стеснялись в средствах, эта еще и в марафонцы меня решила записать. На третьем круге переходов со второго этажа на пятый и обратно я не выдерживаю: - Мы проходим эту вывеску третий раз. Вы, может, побегайте, а я тут посижу, пока у вас заряд не кончится? Девушка поворачивается на меня. Какой знакомый взгляд! Самое обидное – он не сулит ничего хорошего. Да, тебя не будут бить и почти наверняка не станут выдирать волосы с корнем, но принимать процедуры от этой дамы я бы посоветовала осторожнее – внимательно осматривать таблетки и капельницы по поводу их состава. И спать очень чутко. А лучше бы вообще не спать. - Вам показалось, просто в разных частях здания некоторые материалы дублируются. Впрочем, ваше заблуждение вполне логично – у вас наверняка голова кружится после всего пережитого. Она на градус или два кланяется, и в этом поклоне мне четко видится невысказанное «а по-моему, мало врезали, ты и большего достойна». - Номер моей палаты? – отрезаю я. - Простите, еще раз? – придуривается, вот стерва. – Я не поняла. Любопытно, что будет, если я скажу, что мелкое пакостничество меня раздражает больше, чем открытая война? Она перестанет кривляться или начнет с удвоенной силой? - Номер палаты? – повторяю я еще раз, очень внятно и по слогам. Младенец бы понял. Не такой уж у меня и акцент, пусть не обезьянничает. - Что? – какие чистые глаза, кажется, что где-то в них я вижу отражение какого-нибудь хрустального горного озера. Я вырываю у нее из рук свои документы. Почерк врачей не меняется вне зависимости от страны – и у нас, и тут фиг разберешь, что за кракозябры он настрочил. Впрочем, хотя бы отделение и номер палаты, куда меня направляют, я читаю нормально. Не обращая внимания на тонкую ругань медсестры на фоне, топаю на этаж ниже. Она жужжит мне в спину, как маленький буравчик или надоедливый шмель. Тут, я так понимаю, надо спуститься на этаж. Лифты я не люблю, лучше по лестнице. Девица бежит за мной, поток ее словоизвержения никак не заканчивается, голос поднимается, спускается, брюзжит, временами переходя в писк. Пролеты огромные, впрочем, логично – потолки высокие, как в дорогом музее для туристов. От взгляда вниз внутри начинает мерзко и жалобно стонать трусливая часть меня. Кроме того, что страшно хочется валяться и не шевелиться часа три-четыре, еще и живот начинает крутить. Ступенька, две, три, десять. - И вообще, мне кажется, что ты сама это заслужила! – с этой фразой девица забегает на лестницу. Ох, ну да, конечно, это была я. Во всем виновата именно я. Кто бы сомневался. К тому же, кого еще обвинять, действительно. Меня – и удобнее, и безопаснее, и морально проще, и душа свободна от мук совести. Еще ступенька, еще. Мерзко болит живот, мышцы на спине ноют и орут о пощаде. Ступенька, еще одна. - Я считаю, это правильно, чтобы тебя посадили. Тут и вариантов быть не может. Куда испаряется мое терпение? Я чувствую, как оно вытекает между пальцев, оставляя только липкие следы. Я останавливаюсь и дожидаюсь, пока пискля не догонит меня. Только когда она доходит до моей ступеньки и, продолжая нудеть, начинает смотреть мне в глаза, я открываю рот. - Слушай, - говорю я, автоматически перейдя на разговорную речь, - ты что-то недопонимаешь. Сопротивляться толпе – дело бесполезное, не поспорю. А тебя я вырублю моментально, мне не потребуется даже напрягаться. Должны же были тебя учить в колледже или что ты там заканчивала? У человека на шее есть несколько точек, нажав на которые, можно человека вырубить. Или убить, если нажать чуть сильнее, - улыбаюсь я умильно, поднимаю руку и начинаю поглаживать ее по волосам. Они мягче, чем казались. – Только вот беда, я могу сейчас не рассчитать свою силу. И что тогда делать? Я в этом состоянии не похожа на человека, который был бы способен убить. А ты – сильная девушка, спортом занимаешься, небось. Я только разведу руками и пособолезную, что ты свалилась замертво прямо перед моими ногами. - Тут камеры везде, - девица напоминает мне загипнотизированного кролика. – Посадят. - Конкретно здесь камера всего одна – за моей спиной. Оттуда видно только то, что я глажу тебя по волосам. Нажать на две точки – дело секундное. Я обещаю, я сокрушаться так искренне, что меня на похороны пригласят. Я продолжаю гладить ее по волосам. Она вздрагивает от каждого прикосновения. Как легко же ее запугать! Скажи я сейчас «бу!» чуть громче, она бы, наверное, получила сердечный приступ. Жаль, не со всеми такое работает. Я опускаю руку и продолжаю спускаться. Она мелкая пакостница и вполне возможно испытывает сейчас желание толкнуть меня в спину. Надеюсь, она этого не сделает – камеры, ответственность и испуг, в конце концов. И все же я чуть сильнее держусь за поручень. Мне совсем нельзя падать с лестницы сейчас. Еще вчера я могла себе это позволить. Но не сегодня, и уж тем более не сейчас. Когда я добираюсь до нужного этажа и открываю дверь в гудящий, наполненный разговорами и людьми, коридор, успокоено выдыхаю. Она меня побоялась, повезло. Хорошо, сейчас, видимо, левее – цифры на кабинетах идут по возрастающей влево. За мной в шаговой доступности цокают каблучки притихшей пискли. Жаль, нельзя посмотреть, с каким выражением лица она идет. Нельзя, потому что гарантированно потеряю весь эффект от маневра. Может, никто никогда и не узнает, откуда у меня умение ориентироваться на местности. Родители шутят, что я в детстве проглотила компас. Зато умение запугивать собеседника одним взглядом – ох-хо, с этим ломать голову не приходится. Мама в детстве тяжело вздыхала, что если бы она однажды потеряла меня в каком-то супермаркете, можно было бы просто подсунуть папину фотографию с паспорта в качестве ориентира, и меня бы нашли только по выражению лица. Злости отца боялись все домашние: от моих властных бабуль до волнистого попугайчика. Когда он приходил домой с определенным выражением лица, дом затихал, выключались радио, телевизор, все расползались по углам, боясь высунуть нос. Помню, как я страшилась, что мне приспичит в туалет, а он в этот момент будет ходить по дому в поисках жертвы. Ни один ужастик в мире не вызывал у меня таких же ощущений, как отцовские брови под тупым углом. Впрочем, дети быстро учатся. К классу восьмому я поняла, что неосознанно копирую его злого. Когда я сказала об этом матери, она очень долго смеялась, а потом сказала, что я и в пять лет была такой же. Не то чтобы меня боялись нянечки, но вот одногодки старались имитировать бессловесную куклу в моменты моего плохого настроения. И всему виной папины гены. Четыреста седьмая, четыреста девятая. О! Нужная! Открываю дверь. В палате еще человек семь. Воздух спертый и влажный, словно вот-вот прямо здесь разразится гроза. - День добрый. Меня зовут Рю. Приятно познакомиться, - кланяюсь я легко. Где-то минуту со всех сторон меня изучают внимательные глаза корейских аджум – я перебинтована наподобие мумии и у меня акцент, что за зверь такой и с чем его едят. Потом я захожу внутрь, нахожу свободную кровать, и тут же ложусь, накрывшись с головой. Спать, спать, спать. Болит голова и живот. Гудят мышцы, все до одной, на спине и шее. Чуть кружится чернота перед глазами, даже если их закрыть, ярко-красным мелькают пятнышки и точки. Спать, спать, спать. Завтра будет новый день. А пока – спи. *** У меня в руках красное огромное яблоко. Оно аппетитное, красивое, налитое солнцем. Настоящее, вот-вот с ветки, без воска и перепончатой обертки. Уже года два таких не ела. Я верчу его в руках, оно переливается, блестит на солнце. Я подношу его ко рту, и тут же осекаюсь – яблоко превращается в клубок, кишащий червями. К горлу подступает тошнота. Я отряхиваю руку. Еще раз. Черви никуда не деваются, словно приклеенные на суперклей. Я смотрю на свою руку – она оплетена кишащим месивом до локтя, они добираются выше, еще выше, они ползут к моей шее, я чувствую их на своей сонной артерии… - Да проснись, тебе говорят! Я открываю глаза. Надо мной стоит одна из бабушек, которую я где-то уже видела. Точно! Она сидела на кровати, третьей слева, с чашкой кофе. Все нормально. Я в больнице. Это всего лишь сон. - Девушка, вы б того, кляпом рот заклеили, а? Три часа ночи, весь этаж слышал, как вы орете. - Извините, извините, - я начинаю судорожно и быстро извиняться. - Снотворного дать? – вежливо любопытствует девица с койки напротив. – Я утащила у медсестры. - Нет, спасибо. Я прогуляюсь лучше. После вечернего моциона всегда спится легче. - М-м-м, - протягивает та. У нее очень красивые глаза и почти полностью замотанная бинтами макушка головы. В полутьме она выглядит как диковинный гриб со светящейся шляпкой. Но даже плохое освещение в палате не дает усомниться в том, что она пристально смотрит за тем, что я делаю. Очень внимательно, не упуская ни одной детали, она сверлит меня глазами. Надо отсюда уходить, может, пока я погуляю, она удовлетворит свое любопытство или просто заснет. Я неслышно опускаю ноги на пол. Где моя обувь? Разве я не была в больничных тапках, когда сюда заходила? Из тьмы горят глаза девицы. Это ты сделала или фанатичная медсестра? В любом случае, сейчас нет смысла поднимать панику. Мягкой походкой, которую я очень люблю, и которую люто ненавидит Сынхо, я иду к выходу. Перед глазами что-то чернеет. Аккуратно обхожу это, что бы это ни было, и открываю дверь в коридор – совсем чуточку, чтобы самой протиснуться. И куда мне сейчас идти? Обувь должна выдать медсестра, но я не хочу к ней обращаться. Во дворе больницы меня почти наверняка увидят и начнут задавать вопросы. А вопросы – это как раз то, что никогда ничем хорошим не заканчивается. Я и так в этой пижаме похожа на сбежавшую полоумную дочку нефтяного магната, а еще и босиком? Нет, вариант двора отменяется. Значит, крыша, пристанище всех романтичных натур и одиночек. Там тихо, спокойно и обычно совершенно безопасно. Единственная проблема может появиться, если выход на нее будет закрыт. Но ничего, что-нибудь придумаю. Я нахожу лифт и нажимаю на самую верхнюю кнопку – здание высокое, этажей двадцать, пешком я выдохнусь еще до крыши. Лифт поднимает меня, в животе образовывается пустота, словно я взлетаю в самолете. Зря не пошла по лестнице. Проходит не менее получаса, пока я нахожу ключи от замка и стаскиваю их у медсестры. В моем состоянии это просто невероятная скорость. Еще не менее получаса проходит, прежде чем я забираюсь на самую красивую вытяжку и вхожу в голос. Пою я фальшиво и мерзко, зато громко. И еще как минимум минут сорок проходит, когда появляется он. Я слышу, как мягко закрывается дверь цокольного этажа, шаги по крыше, легкое позвякивание его блестящего ремня. Я знаю, что это он, я не сомневаюсь, что это он. Впрочем, это вовсе не мешает мне во все горло орать то русскую народную, то «маленькой елочке», то единственную песню киша, которую я знаю на память. - Весело у тебя тут, - откуда-то снизу я слышу его голос. Не улыбаться, а ну прекратила! - Ты долго. Маникюрчик делал, потому и задержался? - Ну ты даешь! – Я слышу, как тяжелая платформа его ботинок заставляет прогибаться тонкие железные прутья винтовой лестницы, ведущей ко мне. – Ты даже не удосужилась сообщить, где ты и что ты, еще и наезжаешь. Вот женщины пошли! Шархают ботинки о крышу. Ближе, ближе. Сейчас я уже слышу, как похрустывает его пиджак, когда он двигает руками. Еще немного шелеста, и рядом с моей головой ветер прекращается. - Тебе нужен новый телефон? – спрашивает он мягко. Зная его, это первое и последнее, что он проронит обо всей этой ситуации. И никаких «чем ты думала», «где твой мозг», «с женщинами такое всегда случается». Цены ему нет. - Нужен. - Держи. Я слышу, как шуршит его пиджак. В моей руке осторожно приземляется что-то металлическое. Он так любит надежные, стойкие к внешним воздействиям, вещи, что я не сомневаюсь, что телефоном, выбранным им лично, можно обороняться против целой толпы. Как битой. А если их будет два – как нунчаками. - Спасибо. - Ну это не бесплатно, так что не благодари. - Сколько? - Два. Хотя нет, пожалуй, три. - Три чего? - Три ужина, которые ты мне приготовишь. Но чтобы не пошлые суши, приготовишь что-то из национальной кухни. Пойдет? - С моими кулинарными способностями тебе хватит и одного раза. Больше не захочешь до конца жизни. - Это мы посмотрим. В крайнем случае - на следующие два ужина приглашу по паре своих заклятых врагов. Хоть посмотрю, как они мучаются. - У тебя есть враги? - Уж если даже у Сынхо нашлись враги, для нейтрализации которых пришлось нанимать телохранителя, то у меня уж тем более они найдутся. - Боюсь спросить, как же ты их нажил. Спел не в той тональности? - Что ты, никому не интересны мои альбомы. У кого-то я увел женщину. У кого-то – дочь. У кого-то мать. По крайней мере, они все так считают. - Какие скучные враги. А анти-фанатского клуба у тебя нет? - Был. Но тогда я был молод и популярен. - Что из этих пунктов изменилось сейчас? - В основном молодость. Хотя, когда я смотрю на тебя, понимаю, что я не так уж и стар. - За такой комплимент даже самая ярая фанатка снесла бы тебе голову, не задумываясь. - У тебя есть куда более комфортный способ свершить свою месть. - Драники? - Драники. Я улыбаюсь. - Послушай, есть одна вещь, которую я никак не могу понять. - М? - С твоей прирожденной страстью издеваться над людьми, как тебе удается столько времени поддерживать образ романтического героя? Неужели не надоело? - Тут все просто. Я с первого дня на сцене думал, что в день, когда решу уйти, дам пафосную пресс-конференцию. Ну, знаешь, иностранные журналисты, куча камер, освещение в режиме реального времени. Начну с просьбы о прощении, ведь я устал, я разочаровываю фанатов уходом. Начну желать любви, исполнения мечтаний, всяческих радостей по жизни, светлой дороги. А потом сделаю паузу, опущу голову – ну, знаешь, так театрально - а когда подниму, выдам им всю ту информацию, которую хотел сказать с самого начала. «Сколько можно бегать за мной с криками о любви. Неужели вы, правда, думаете, что я стану вас любить только из-за того, что вы написали убогий плакатик и состоите в клубе? Сколько можно присылать мне шоколад на день рождения и день святого валентина? Я его не ем, меня от него пучит. От самовязанных шарфиков у меня чесотка. Я не люблю розовый, плюш, зайцев, и тем более все вместе – в конце концов, я мужчина. Почему звездам никто не шлет машины раритетных годов и бриллианты? От них хоть какая-то польза». Чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится идея. Я смеюсь. У меня болит живот, горло, легкие, но не смеяться я не могу. - Тебя четвертуют еще до выхода из помещения. - Поэтому я найму телохранителей. У меня есть связи, ты не знала? - Ты собираешься до конца жизни жить с телохранителями? - Идея неплохая, но я думаю уехать куда-нибудь в северную холодную страну, открыть ресторан восточной кухни, жениться, завести ребенка, если я еще буду на это способен, и любоваться восходом солнца над заснеженными горами до конца жизни. - План не такой плохой. Одно но – ты готовить не умеешь. - Не страшно. Я няшный азиат, а азиаты все умеют готовить суши и едят их каждый день. Ты не знала? Открываю глаза. Боковым зрением вижу, что Мён лежит точно так же, как и я – раскинув руки и уткнувшись глазами в небо. Это значит, что он не смотрит ни на мои порезы, ни на бинты, ни на замотанный левый глаз. Не будет охать, плакать и сочувствовать – практически бесценная поддержка, позволяет избежать лучей жалости к себе. - Ты знаешь, что я всегда боялась спутников? Мне казалось жутко неприличным загорать голой или заниматься любовью на совершенно пустом поле, потому что сверху спутники. Они снимают нас в огромном разрешении и передают на землю. И кто-то открывает кусок карты – а там ты, голая, чешешь подмышку, думая, что тебя никто не видит. Ужасно, да? - А сейчас не боишься? - Сейчас я не загораю. А заниматься любовью мне не с кем. Так что разницы нет, спутники мне больше не страшны. Он негромко, ласково посмеивается. Как над дочерью. Какое-то странное ощущение, мерзкое, словно ты присутствуешь при оргии стариков. Тишину прорезает звонок. - Извини, меня ищут, наверное. Словно мне шестнадцать. - Не извиняйся, говори. Боковое зрение видит, как Мён ковыряется в кармане пиджака, выуживает оттуда трубку, приподнимает ее на вытянутую руку – со временем у него развилась дальнозоркость – и молниеносно сбрасывает вызов. Я не спрашиваю. Мне не интересно. - Достали, - деланно легко произносит он. Судя по интонации, выбор небольшой – или менеджер, или все-таки Сынхо. Оба варианта неприятны. Первый – для него, ведь завтра концерт, он не имел никакого права покидать номер и лететь ко мне. Второй – для меня. Сынхо – проблема, одна большая ходячая проблема, и тем более ему лучше не знать ни где я, ни что со мной. – Ты не замерзла? Вернуться в палату? Перед глазами возникают внимательные глазки грибочка из Алисы в зазеркалье. Бррр. Лучше тут околеть. - Нет. - Я замерз. Пошли кофе попьем. Шансы что он врет, очень высоки. Возможно, он обратил внимание на мои чуть посиневшие губы. Возможно, решил, что хватит меня морозить. Возможно, дает мне возможность переключиться на другую тему и не думать, кто же ему звонил в пять утра на сотовый. Но я не стану портить ему жизнь лишний раз, будем считать, что он просто замерз. - Пошли. Он поднимается, секунду смотрит на меня и все-таки протягивает мне руку. Я уверена, что он прекрасно помнит, как я это ненавижу. У меня такой жалостливый вид? - Я спущусь первым. Будешь падать – группируйся. - Угу. Впрочем, даже посиневшие пальцы повинуются желанию мозга жить и скрючиваются вокруг железных ступенек так, словно подо мной пропасть, а не всего три метра высоты. Спускаемся благополучно. Единственное, что меня тревожит – я босиком. И Мён не мог этого не заметить. Однако он не произносит ни звука. Кофейный автомат. Пара твиксов. Мы хватаем обжигающе горячий кофе лиловыми губами с забавными звуками. За окном еще сонный, но уже чуть суетливый город. Солнце встает. Я смотрю на часы над длинным коридором. Почти шесть. Скоро начнется брожение по больнице врачей и пациентов-жаворонков. - Тебе не пора? - Не уверен. Когда тебя выписывают? - Если не найдут ничего существенного, то сегодня. - На концерт придешь? - Приду. В обоих случаях. - Не надо мне в «обоих случаях». Не хватало мне еще, чтобы ты притащилась с капельницей подмышкой и аппаратом для томографии на колесиках сзади. - Ты меня переоцениваешь. - Зато не недооцениваю, как… - он обрывается на середине предложения. К чему это, не стоит так меня опекать. Я знаю продолжение фразы, и оно не испортит мне жизнь, сколько раз это не произнеси. - Иди уже, а то у меня будут проблемы, если тебя здесь увидят. - До встречи. Лечись. - Угу. Он поднимается, вынимает у меня из рук обертку и пустую бутылку из-под кофе и выбрасывает их. При этом его движения так изящны, что, взглянув на него со стороны, была бы уверена, что он заигрывает перед дамой в бинтах. Впрочем, сейчас меня уже не наколешь. Это его образ жизни. Он впитался к нему в кожу, заменяет ему воздух и условные рефлексы, теперь их разделить невозможно и – главное – бесполезно. Он уходит по коридору мягкой кошачьей походкой, чуть отворачивая голову при виде шмыгающих между палатами медсестричек, словно ищет нужный номер палаты. Интересно, как мне его на себе женить? Секс, дети, привязанность – это все с ним не сработает, каким бы божественным не был секс, какими бы чудесными не были бы дети, какой безумной не была бы привязанность. А было бы неплохо. Он оборачивается на меня быстрым, острым взглядом. Я ослепительно улыбаюсь в ответ. Какой потрясающий мужчина. У меня нет ни шанса.