Я не сплю.

Пожалуй, рановато еще списывать со счетов старую гвардию, а? Да, в зале толпа старушек предпенсионного возраста и странно накрашенных тетушек, и все же молодежи больше. Мён ласково и умильно улыбается залу. Пищат. Пять лет назад пищали, десять лет назад пищали, пятнадцать лет назад… Нет, не стоит заходить так далеко. Тогда хочется тосковать, злиться на несправедливость жизни и несовершенство пластической хирургии, уходить в депрессию и напиваться каждый вечер. А все прекрасно помнят, чем это кончилось в прошлый раз. Если бы не девица со страстью к грустным сказкам, кто знает, где бы ты был сейчас. Мён хватает с помоста гитару, становится на платформу, и тут же она начинает подниматься к потолку. В ушах предательски гудит, желудок прижимается к тазу, захватывает дыхание. Благо, страховочный шест, больше похожий на стриптизерский, устойчив, как скала. Это была твоя личная идея – показать, что ты очень себе даже бодрячком. Что ты можешь летать, опускаться, кружиться и владеть своим телом, как в начале карьеры. Что с тобой все в порядке, что причина, по которой ты сбежал из Японии – надумана сми и высосана из пальца. Сейчас надо начать играть. Ты столько репетировал на протяжении последних трех месяцев, что было бы стыдно облажаться. Раз, два три, понеслась! Из зала идет отдача – они подпевают, нестройно и чуть фальшиво на высоких нотах, но все вместе, огромной теплой волной. Мён улыбается. Да, как двадцать лет назад. Все то же. Девочки любят странных мальчиков с гитарами, любят манерность и джентльменство, и очень сильно любят тебя. Хотя – будь реалистом - ни одна из них не вышла бы за тебя замуж. Мён поёт. И все-таки волнуется. Среди толпы зрителей он не видит ни одной замотанной, как мумия, фанатки. За кулисами ее нет. Но из больницы она выписалась, это точно известно. Упаковка тапочек и смена одежды, которые он ей послал, в одиннадцать пришли обратно. Не было ее в палате, выписалась. Но тогда почему ее нет здесь? И только тут до Мёна доходит: Сынхо! Он ведь может быть здесь! Якобы в порыве певческого восторга Мён склоняется в позу креветки, прижимая к себе микрофон, быстро изучая глазами кулисы. Так и есть. Злой и настороженный, как в начале их знакомства, Сынхо смотрит прямо на него. Все правильно. Она увидела его и ушла. Так незаметно, что Сынхо не почувствовал ее присутствия и теперь ждет ответа от Мёна. Кажется, это проблема. Хотя нет, какое к черту «кажется»? Это проблема! Мён выравнивает тело на неустойчивой, висящей над головами зрительниц, платформе и продолжает петь. Если она ушла незамеченной, это прекрасно. Надо придумать, что сказать Сынхо – видел ли он ее в последнее время или все-таки нет. Врать Мён не любит, и в любом другом случае он бы обязательно сказал правду. Но сейчас? Совсем внезапно в голову приходит мысль о том, что история повторяется. Ведь всего год назад он точно так же пел, то и дело ловя на себе звериный взгляд этого мелкого проходимца. Мён легко, одними губами, улыбается. Зал отвечает преданным гудением. Все повторяется, и мы все справимся и будем жить дальше. Остается только придумать, что ему ответить – видел он Рю или нет. *** Сынхо дожидается конца шоу. Чего ему стоит не подходить к Мёну на перерывах и не сбивать рабочий настрой, известно только ему. А ведь терпение – не его конек. По крайней мере, за это Мён должен сказать ему правду. Сынхо идет следом за толпой, которая окружает Мёна после концерта. Кто-то отсеивается, кого-то дальше не пускают, кто-то заходит вместе с ним в гримерку. Сынхо садится в кресло напротив уставшего Мёна. Какая-то девица крутится вокруг, смывая тому макияж. Менеджер привозит на многоярусном столике еду. Все в курсе, каким троглодитом становится Мён после выступления. Нормальные люди пьют сразу же, едва закусывая между рюмками. Но только не Мён. Пока он не наестся до практически развязывающегося пупка, ни о каких пресс-конференциях, интервью и просто попойках речи идти не может. Сынхо терпит еще минут десять, пока неизвестные ему блюда исчезают с тарелок. Когда Мён выдыхает и берет со стола чашку с чаем – это означает, что первый голод успокоился – Сынхо не выдерживает: - Где она? Мён изящно ведет плечами в недоуменном жесте. Спасибо и на том, что не строит из себя святую невинность: не переспрашивает, кто и почему это его интересует. И все же такой ответ Сынхо не устраивает. - Я знаю, что вы виделись сегодня, когда я тебе звонил в пять утра. Но в десять ее в палате уже не было. А врач отказался рассказывать, с какими жалобами она поступила в больницу. Что с ней и где она? - Как ты узнал, что я был в больнице? – оттягивает момент объяснений Мён. - Это ты, старикашка, не знаешь современных возможностей. - А ты, значит, знаешь? - Конечно, знаю. Не переводи разговор. Где она? - А почему бы тебе точно так же найти ее? - Потому что она не включает телефон! – раздосадовано произносит Сынхо. - Ага, значит, меня сдал телефон? – задумчиво протягивает Мён. – Буду знать. - Ты со мной разговариваешь или с кем? Я тебя третий раз спрашиваю, что с ней и где она. - С ней все в порядке, - почти не вранье, раз уж ее сегодня выписали, - но где она, я тебе не скажу. Я сам не знаю. Ты есть не хочешь? А то я один топчу тут… - Ты! – орет Сынхо зло. На его крик оборачивается несколько голов, но тут же отворачиваются – и не такое видели. – В чем было дело, что она пошла в больницу? Ее туда плеткой не загонишь. Значит, было что-то серьезное. - Можешь считать, что это врачебная тайна. Мне она тоже не сказала. - Тебе, - Сынхо зол как черт, зубы стиснуты и вот-вот начнут скрипеть. В компании с длинным красным шрамом поперек лица выглядит все это чуть пугающе, - она все рассказывает, так что не ври. Или вы уже перешли на уровень отношений, когда мыслями общаетесь? Он злится вполне искренне, вполне оправдано, Мён бы на его месте злился бы точно так же. И все же ему почему-то совсем не жаль этого мальчишку. Он трясется над ней слишком явно, слишком откровенно. Интересно, Сынхо вообще понимает, что влюблен? Судя по тем выбрыкам, которые Мён наблюдает последние три месяца – нет. Воспользоваться бы ситуацией и сломать его… Но, во-первых, Мён любит честную игру, а во-вторых, он старше, морщинистее, не настолько популярен и не так вдохновляющ, как Сынхо. У него куда меньше шансов, как ни крути. Выиграй он сейчас – потом бы всю жизнь сомнения мучили. Так что совсем чуточку вредности можно себе позволить. Мён внимательно смотрит на оппонента – совесть почти не грызет. Нет, неужели он был таким же двадцать лет назад? Таким же взволнованно-страстным, пугающе взволнованным? Хорошо, что это время прошло. Так много слов и действий в пустоту. Сейчас на метания и неуверенность собеседника можно смотреть чуть надменно, чуть насмешливо. Впрочем, Сынхо взорвется как небольшая атомная бомба и разнесет здесь все в радиусе километра, если позволить себе хоть один взгляд «сверху». - Мы еще не достигли невербального уровня общения, - ласково произносит Мён. – Хотя я был бы не против. Не думаешь ли ты, что я обо всем стараюсь ее расспрашивать? Мы друзья, нам позволено быть чуть скрытными. - Я сегодня залез на форум своего фан-клуба, – почти шепотом произносит Сынхо. – Мне не понравились фразы в духе «Полиция приехала быстро, но мы успели почти все, мы молодцы», «Я уверена, что у нее не хватает несколько зубов» и «В следующий раз она трижды подумает». Я не настолько туп, чтобы не прочитать между строк. Я тебя нормально спрашиваю: она в порядке? Ей не нужна помощь более квалифицированного специалиста, чем этот эскулап? Я видел этого врача. Ему бы коров от бешенства лечить, а не в больнице теплой сидеть. - Если ее сегодня выпустили, то сотрясения и повреждений внутренних органов нет. Она кое-где в бинтах, но переломов нет. Ребра целы. Молчание. - И это ты называешь «в порядке»? Бессердечное животное. Где она сейчас? Дома ее нет, на офисе ее не видели, к себе домой ты ее, надеюсь, не отвез? - Я устал повторять. Я не знаю, где она. - Ты хочешь сказать, что ты навестил ее в больнице и даже не поинтересовался, куда она дальше пойдет? Ты считаешь, я в это поверю? - Думай, что хочешь. Это уже твои проблемы. - Она не должна была, случаем, прийти сюда? - Как видишь, здесь ее нет. - А должна была быть? - Кто знает. - Старый козел, - он тут же осекается. - Уж мне-то ты должен рассказать. - Не думаю, что ты человек, которому я бы хотел рассказывать что бы то ни было. Сынхо смотрит на него, как на знающего толк садиста. А что прикажешь делать, если действительно совершенно неизвестно, куда эта мумия делась. Сейчас-то хорошо делать вид, что все знаешь, что уверен во всем. Лишь бы Сынхо не почувствовал фальшь. Маловероятно – его мысли сейчас совершенно далеко, им не до разгадывания характера противника, и все же надо быть чуть осторожнее. Мён тащит к себе чашку чая. Надо чем-то занять руки. Все до единого присутствующие в курсе, что как только он начинает врать или нервничать, ноготь его большого пальца начинает царапать кончик указательного. А сейчас ему никак нельзя показывать, что у него и то, и другое. Кто-то под руку подсовывает хурму. Маленькая, красная, сезонная и редкая, как интервью Мёна в сети. Все повторяется. Год назад ты сидел в точно такой же ситуации – напротив этот звереныш, ощерившийся на тебя, а ты сидишь с тем же деланным покерфейсом и краснобокой сочной хурмой в руках и делаешь вид, что тебе все равно и что ты ни в чем не виноват. - Послушай, ты, - Сынхо почти шепчет. Для того чтобы точно понять, что он говорит, приходится читать по губам. – Я простоял за кулисами твоего концерта, терпеливо, молча, без всяческого вмешательства в процесс. Выслушал все твои песни, благодарности, лесть и подлизывания к зрительницам. И за все это время не произнес ни звука, который мог бы тебе помешать. Я обошел стороной журналюг, которые тут паслись, словно стервятники, папарацци, которые переоделись в желтые майки и бегают с довольными лицами. Я потратил кучу времени на то, чтобы быть сейчас здесь и получить ответ. И я его получу. Я спрошу последний раз. Где она? Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Пауза. Мён понимает, чем грозит ему этот сопляк. Но что поделать – он не может сказать то, чего не знает. А отпираться уже поздно. - Единственный способ, который может тебе сейчас помочь – это включение собственного мозга. Больше я тебе ничего не скажу. - Отлично, я понял. Сынхо бросает оскорбленный взгляд на Мёна и встает. За ним громко хлопает входная дверь. Неприятно получилось. Теперь сиди и жди, что ему стукнет в голову. Мён пытается отмахнуться от этой мысли, хотя уже поздно. Хотел выпендриться – молодец, получил. Теперь разгребай. - Где мой телефон? – спрашивает он менеджера. Тот моментально протягивает ему трубку. Пропущенные есть, но нет ни одного с нужного номера. Он зажимает единицу. Вызов. Гудки. - М-м-м? – в трубке глухой и невнятный звук. – Мё, ты? - Я. Где ты? - Сплю. - И что снилось? - Что я молодею с каждой секундой. Ужасное ощущение. - Почему? - Потому что отсутствие мозга – неотрывный спутник юности. Мне снилось, что я стала совершеннейшей идиоткой, как в пятнадцать. Голова понимает, что делаю глупость, но ничего сделать не могу, продолжаю пороть чушь. - И что же ты делала? - В любви признавалась. - Тц, кому же? Пауза. Тишина. - Алло, ты пропадаешь. - Человеку, который влюблен в другую. Влюблен до смерти. И мне ее никогда не превзойти. Отвратительное чувство. - Давай я к тебе приеду. Где ты? - В отеле «Мария». Не пугайся, он страшен, как вся моя жизнь. Только снаружи прилично выглядит. - Я морально подготовлюсь. Валокордин захвачу. *** Мён кладет трубку. У него чертовски теплый голос. Уютный, согревающий, из-за него хочется говорить «ня» после каждого предложения, умильно улыбаться и сладко, будто ты любимый ребенок, капризничать без повода. Причем голова совершенно четко понимает, что это то же самое, что поваляться в перьях и смоле и так выйти на улицу. Я вру ему. Я действительно спала и действительно видела сон. Но о таких снах никому не рассказывают, даже психотерапевту, даже священнику, даже на одре смерти, когда вот-вот твои глаза закроются навсегда, ты все равно промолчишь на вопрос «есть ли то, о чем ты мне не рассказывала». Я снила секс. Секс с уродливым, страшным существом. Оно меняло форму каждую секунду, у него не было ни глаз, ни носа, ни ушей, оно извивалось, сжималось, раскручивалось, светлело, темнело, наливалось красным. И при этом секс был потрясающим. Я проснулась, еще млея от восторга, от звонка. И чуточку расстроилась. Но это был Мён, уютный, домашний, добрый и хороший Мён. Первый и последний мужчина, про которого я могла сказать «ты хороший человек». Когда я ему об этом сообщила, он засмеялся, так гортанно и тепло, что где-то внутри я разомлела с мыслью «я начну верить в бога, если женю его на себе». - Мужчина - единственный? А многих ли женщин ты называешь «хорошими людьми»? - Ни одной. Женщины не бывают добрыми. - А мужчины – бывают? - У нас говорят – когда у женщины рождается мальчик, у нее появляется второй сын. - Первый – муж? - Да. Поэтому я предпочитаю мужчин. Во-первых, вы как дети. Во-вторых, большинство вас физически выносливее и благодаря этому - честнее. Женщина толкнет в спину, а мужчина врежет по лицу. Я предпочитаю видеть угрозу, а не чувствовать ее между лопатками. - Есть еще и в-третьих? - Есть. Рядом с женщиной я всегда чувствую себя мужланкой и необразованной тетерей, при этом отчаянно подавляя желание подавать ей пальто, платить за нее в ресторане и придерживать дверь перед ее лицом. Это угнетает, можешь мне поверить. - Хочешь, чтобы тебя защищали? - Это желание моей прошлой жизни. Сейчас я и сама в состоянии, как мне кажется. Но потом смотришь на девицу, цепляющуюся за рукав парня, чтобы не упасть подобно корове на льду из-за высоченных шпилек, и думаешь «а я тоже хочу быть слабой. По праздникам». - Не верю, что ты это говоришь. - Я тоже. Но я же женщина, мне можно иногда сомневаться. - Когда я слышу от тебя «я же женщина», мне кажется, что конец света близок. - Ты убил во мне все остатки женственности только что. И не стыдно? - За правду стыдно быть не может. Не знала? Что я могла ответить? Что правда – самое стыдное, что есть в моей жизни? Что прямо сейчас я думаю только о том, как тебя на себе женить? Что если бы правда обо мне вскрылась, почти наверняка ты был бы первым, кто отвернулся бы от меня? И я промолчала.