Перекрёстные жизни

-1- Взрывы. Огонь. Едкий дым проникает в легкие, глаза слезятся, губы потрескались, и, кажется, из крошечной ранки сочится кровь. Стоны… Они везде: они окружают подобно врагу, и за каждым из этих стонов, возможно, вот-вот оборвется чья-то жизнь. Нужно идти вперед… Вернее, уже не идти – ползком пробираться через горы вывороченной взрывами земли, через обрывки чьих-то флагов и одежды, через оторванные руки, ноги, через изуродованные тела добираться к тем, кому еще можно помочь. Чья-то боль так быстро становится твоей болью, если видишь страдания изнутри, если каждой клеточкой, каждым вздохом ощущаешь разрушительную мощь этой ужасной войны. Гром канонады. Стрельба – перекрестный огонь, слепой в своем непонимании того, где чужие, а где свои, косящий без разбору. Сколько под этим огнем полегло ее сестер? Без счету… сколько еще поляжет?! Будь проклята война! Будь проклято это непонятное желание убивать, уничтожать, эта жажда кровопролития! Они уходят… Один за другим раненные уходят в грохочущую и пышущую пламенем бездну смерти, и в миг, когда очередного солдата не удается спасти, самой тоже хочется… умереть. Это так… страшно… Это безумно страшно – когда хочешь попрощаться с жизнью в девятнадцать лет, это неправильно, это… преступно, и в то же время… это словно логичный конец всему: ей не за чем жить. Не за чем и не для кого, ведь те, кого она любила, тоже медленно и осторожно, уверенными шагами уходят от нее. Энтони, Стир, Терри… Терри!!! – словно яркой вспышкой в воспаленную окружающим ужасом, царящим пеклом память. - Терри… Белокурая девушка вскинулась на постели. Осмотрелась. Кругом – мирный покой богато обставленной комнаты. На столике у кровати – белые розы, ее любимые. Тонкий аромат вьется в воздухе, вплетается в него, как вплетается в косу шелковая яркая лента, а за окном щебечут птицы. Они даже не думают пока лететь на юг, хотя осень уже скоро постучится в двери, уже стоит на пороге, уже золотит листву, и последние розы, покачивающие пышными головками в саду, - последний привет уходящего лета. Девушка осмотрелась. Незнакомая сперва, теперь эта комната казалась почти своей, ведь события вчерашнего дня промелькнули перед глазами быстрой вереницей. Дорога через поля, поворот у рощи, лужи осенней распутицы. Водитель грязного разбитого автомобиля... Она почти не запомнила его лица, лишь свою благодарность этому человеку, согласившемуся подвезти ее до города – невесть как очутившуюся в тот богом забытом месте незнакомку в разорванном платье, с синяками и ссадинами, без денег, без ничего! Согласившемуся подвезти ее совсем бесплатно… кажется… Или все-таки, она что-то отдала? Память не хотела цепляться за события вчерашнего утра, всё больше за обрывки эмоций, почти ничего не значащих для нее сейчас. Затем Чикаго: широкие улицы, даже в столь ранний час наполненные торопящимися по своим делам прохожими, перекликающиеся торговцы утренними газетам, цветочницы, в полголоса обсуждающие у скамьи в парке что-то важное, но совершенно непонятное. Она попыталась вслушаться в их трескотню, когда новая волна головной боли накатила на сознание, мешая не то, что думать, – дышать, и она провалилась в мутно-серое забытье. Последнее, что успел уловить слух, - испуганный возглас: «Эй, кто-нибудь! Тут девушке дурно! Вы в порядке, мисс?» А вот ответить она уже не смогла… Потом больничная палата. Белые стены и чуть мутноватый свет от запыленной лампочки, приветливые улыбки медсестер, ободряющие – седовласого доктора с добрыми глазами. И от этого внутри всё почему-то приятно сжималось – так, словно она не в первый раз очутилась в этом месте, а бывала и раньше. Только вот… когда? Невозможно, никак невозможно. Как же трудно это объяснить: то, что незнакомые люди приветствуют тебя, как подругу, что незнакомые коридоры встречают приветливо распахнутыми окнами, и с улицы, из-за трепещущих на ветру занавесок, так же приветливо прикасается к твоим воспаленным щекам осенняя прохлада. И приходит – нет, не воспоминание, лишь смутное понимание того, что ты совершенно точно совсем скоро станешь медсестрой, будешь помогать людям, и спасать жизни. Но для этого надо столько учиться… чтобы доказать всем, всем им: ее отъезд из школы – не просто каприз, это судьба, призвание. Именно здесь она сможет стать полезной… А мысли путаются, бегут, перегоняя друг дружку: всё не так, не так, не так! Ближе к вечеру у двери палаты она услышала непонятную возню. А уже через миг – едва ли веря собственным глазам! – обнимала плачущую Энни. Они ведь расстались совсем недавно, и Энни осталась в Англии, как же так? Озадаченно рассматривая лучшую подругу, она недоумевала произошедшим за столь короткий срок изменениям. Энни Брайтон, та самая Энни Брайтон, ее ровесница, выглядела сейчас, как леди, молодая, но бесспорно, взрослая: темные ее волосы были подобраны в прическу, фигура потеряла детскую угловатость, а глаза полнились мягким светом, теплым, как солнце, и почему-то совершенно незнакомым, не виданным прежде. Когда первая радость от встречи улеглась, когда подруги ослабили объятья, чуть отстраняясь друг от друга, и всегда готовая расплакаться Энни шмыгнула носиком, доставая платок, она позволила себе осторожно поинтересоваться: - А… почему ты не в Англии? И взволнованные глаза подруги удивленно округлились. - В Англии? Кэнди, но я уже много лет там не бывала. Еще со времен учебы в школе святого Павла… - Со времен учебы? – теперь пришел ее черед удивляться… *** - Мисс Кэнди, доброе утро. - Привет, Дороти. Даже Дороти изменилась почти до неузнаваемости. Да и шутка ли? Столько лет прошло. Еще вчера Кэнди не могла поверить в то, о чем говорила Энни, упорно отказывалась верить собственным глазам, но утро всё расставило на свои места. Жизнь безвозвратно изменилась, прошло почти десять лет с того дня, как она помнила себя, и что произошло за это время, Кэндис Уайт Эндри не представляла… Впрочем, одно девушка понимала совершенно точно: сама она осталась прежней. Да и что бы, во имя всего святого, могло изменить ее?! Обстоятельства? Чувства? Люди? Кэнди мотнула головой, отчего забавные белокурые кудряшки подпрыгнули, спиралями опускаясь на плечи. Ей нужно собраться и попробовать всё вспомнить. Обязательно нужно. А пока… - Дороти, ой… - кажется, лишь теперь она отметила эту странность. – Ты ведь… прежде работала у Леганов. Но сейчас… - Сейчас всё по-другому, - молодая женщина неловко пожала плечами. – Мне пришлось поменять место работы. Пожалуйста, мисс Кэнди, выпейте это. Подавая лекарство девушке, которая много лет назад была ее подругой, Дороти отчего-то чувствовала себя крайне неловко. То ли болезнь Кэнди, причины которой до сих пор оставались неясны, призывала сохранять дистанцию, то ли слова миссис Корнуэлл звучали в ушах предостережением, то ли старые сплетни, которые слышала от миссис Леган вперемешку с проклятьями Элизы, не давали покоя? Она не смогла бы сегодня ответить на этот вопрос. К тому же, возможно, всё гораздо проще? Они не виделись много лет. Кэнди уехала на войну медсестрой – об этом немало говорили тогда все, кому не лень, – а потом она не вернулась. Не погибла, и не пропала без вести на фронте – а просто не вернулась в Чикаго. О ней никто, вероятно, ничего и не услышал бы, но мадам Элрой однажды обмолвилась при своей горничной Марии: «Слышать не желаю больше об этой мерзкой девчонке!» Это было шесть лет назад, в тысяча девятьсот двадцатом…