Перекрёстные жизни

Потом они вместе пили до самого утра. Бой отгремел, и раненых разобрали. А живых было некому отчитывать за побег на обломках разбитой батареи. Пехота отступила, остатки артиллерии собирали свои разрозненные, подпорченные силы, возвращаясь на исходные для начала осени позиции. Ждать было особо нечего: вражеская армия, отчаянно выжигая всё на своем пути, не думала пока еще сдаваться, хотя, по подсчетам союзной пропаганды, давно должна была бы выбросить белый флаг, а то и совершить ритуальное самоубийство под аплодисменты рьяно борющейся против оккупантов западной общественности. По крайней мере, такие идиллические картинки мелькали в прессе, настраивая всех тех, кто остался в мирной жизни, на весьма оптимистический лад. Вместо этого же здесь, на линии фронта, враг жег союзников огнеметами, сминал танками, травил газами и сметал километры земли яростным огнем мортир, не оставляя многим ни малейшего шанса на выживание. Как раз поэтому встретить новый день в мире смерти казалась подвигом. Да и было подвигом, в самом деле. На фоне такого лишняя пара-тройка глотков крепкого алкоголя – сущий пустяк! Они сидели в окопе – другом, гораздо суше и глубже, вырытом задолго до наступления кайзеровских войск. Отдаленные канонады растворялись в расстоянии, превратившись в давно привычный отдаленный гул. Рядом туда-сюда сновали солдаты, слышались стоны раненых, командиры отдавали последние приказы, а над головой ярко горели звёзды, ярко – как прежде. Среди россыпи созвездий, серебристой, далекой и холодной, лунный серп склонился над землей под таким немыслимым углом, что за него, казалось, можно схватиться рукой. Впрочем, какому-то отчаянному пилоту вполне могло бы удаться нынче подобное рискованное предприятие. - Такая же ночь была тогда, - тихо рассказывал Чарльз, и оба друга молча внимали, по очереди отхлебывая из грязной походной фляги. – Месяц был такой же молодой. Правда, теплее гораздо, но там же Мексика. Чарльз говорил уже давно. Он не смотрел на товарищей, зная, что и они на него не шибко смотрят, с таким же трепетом и мальчишеским восторгом рассматривая высокое в черноте своей звездное небо. В сущности, Чарльз и не ждал чрезмерного внимания к своей скромной персоне. Просто так уж оказалось: среди ближайших друзей он был самым опытным в военном деле, и после тяжелого боя, убившего многих, измотавшего всех, он хотел поделиться уже накопленным опытом. А Леган с Бредфордом хотели слушать. И слушали – что бы там ни показалось постороннему наблюдателю. Слушали – и смотрели на звезды, молча и совершенно искренне благодаря небо за то, что живы. Трентон откашлялся. Промыл горло спиртом из своей собственной фляги и всерьез задумался, не пора ли прекратить бесконечные рассказы, но Дэвид, всегда жизнерадостный оптимист Дэвид вдруг грустно улыбнулся: - Да, там тепло. Мне приходилось бывать в Калифорнии, но в Мексике еще теплее. - Жара, - со знанием дела кивнул Чарльз. – Самое пекло. Нилу прежде не доводилось бывать в Мексике. До Калифорнии, к стыду своему, он тоже не успел доехать, и возможно потому самым жарким пеклом, виденным им в жизни, сейчас казался последний бой. Всё еще содрогаясь от пережитого, но уже в основном в мыслях, а не в реальности, он с мрачным видом расковырял носком сапога прихваченную первыми морозами землю. - Эй, Чак, на твоих руках умирал кто-то? Трентон почти равнодушно пожал плечами: - Мне приходилось убивать. - Ну, это понятно. А так, чтобы на твоих руках – было дело? Вообще-то Чарльз Трентон оказался далеко не тем грубоватым, молчаливым солдафоном, каким его любили изображать в батарее в то время, когда Нила перебросили с полигона под Парижем на передовую. Разумеется, он не слыл душой компании, как Дэйв Бредфорд, но среди людей, которых считал своими, мог говорить часами. А сейчас вот замер на несколько минут – на время, которое здесь, посреди ночного затишья, могло показаться вечностью. - Однажды, - тихо, едва слышно проговорил, наконец, он, - я держал в руках человека в миг его смерти. И та смерть была ужаснейшей из всех, которые мне довелось видеть. - Смерть – вообще ужасная штука, - сдержанно заметил Дэвид. Тогда они общались уже достаточно долго для того, чтобы знать: мать Дэвида умерла у него на глазах через несколько часов после рождения его сестры. Бредфорду было восемь. А сейчас его сестре Беатрисе уже исполнилось тринадцать. Время залечивает раны, но вот до конца исцелить даже оно не в силах. У Нила, впрочем, подобного опыта не было. К счастью, разумеется, но тем ни менее, всё, что он знал о смерти, ограничивалось несчастным случаем с кузеном Энтони дьявольски много лет назад и гибелью кузена Стира на войне. На этой самой, правда, немного раньше. Причем один только Господь и знал, как именно погиб этот очкарик-неудачник. Но где гарантия, что не по нему, Нилу Легану, в следующий раз зазвонит колокол на фамильной часовне? Вздрогнув от собственных мыслей, Нил отхлебнул побольше и, стараясь отвлечься, вернулся к прежнему разговору: - Так как это было? Уже успевший задремать Чарльз нехотя приоткрыл глаз: - Что именно? - Ну, тот человек. Ты сказал, что он умирал мучительно и болезненно, и мне просто стало интересно: как так вышло? И что ты делал? Закопал его потом? Бросил на поле боя? Или боя вообще не было? - Тот человек… - Трентон усмехнулся как-то горько, безжизненно. – Да он жив, вообще-то. Это мой дядя Джон, ну, вы знаете. Нил на пару мгновений замер, не понимая, что сказать. Дэвид же деловито, в присущей ему манере поинтересовался: - Першинг? - Он самый. Здесь, во Франции, легенды о генерале армий США ходили самые разные, только вот о его смерти – реальной или мнимой – не осмеливался говорить никто. Но Чарльз Трентон был не кем-то со стороны, он приходился генералу родным племянником, сыном старшей сестры, и потому к его словам стоило прислушаться. Даже к столь невероятным. - Видимо, это военная тайна, - подмигнул приятелям Нил. – Раз никто не в курсе. - Вовсе нет. – Трентон вздохнул и, окончательно проснувшись, достал из-под кителя трубку. Осторожно раскурил. – Это произошло в шестнадцатом. Как раз перед тем, как дядю командировали в Европу. Мы только-только вернулись из Мексики, успешно придушив там очередной бунт, но тут стало известно… Его голос дрогнул. Не так уж и часто, но голоса солдат, прожженных войной, пропитанных кровью, тоже дрожат – будущему главе семьи Леганов еще только предстояло узнать эту непреложную истину. Как всегда, дипломатичный и непривычно серьезный, Бредфорд поправил широкополую шляпу*: - Если не хочешь, не рассказывай. Только Чарльз, казалось, и внимания не обратил на его слова. - Мы вернулись в форт ночью. Не такой, как сейчас – безлунной, пасмурной. И дяде сообщили, что тетушка Френси и мой кузен Френк… Что они… сгорели. То есть, в наше отсутствие случился пожар, там погибли многие, и они тоже. Когда Джеку** сообщили, он… как бы это сказать?.. он тоже умер. В тот момент и умер. Жизнь в его глазах угасла, растаяла… - Я его понимаю! – вдруг выпалил Дэвид и тихо добавил: - Понимаю, потому что помню глаза отца. Наверное, так оно и есть: большинство людей переживает горе одинаково. Теперь Нил мог бы сказать это с полной уверенностью, потому что помнил, как лучшие друзья, посмотрев на него, испуганного и раздавленного, многозначительно переглянулись. Как Чак сказал тогда? Жизнь угасла в глазах. Растаяла. Да и глубже что-то еще угасло. Где-то глубоко в груди на уровне сердца… Нил глухо выругался и сплюнул горький табачный дым. Той далекой ночью тысяча девятьсот семнадцатого года они больше не говорили о смерти. Упорно молчали о ней, словно наложили на эту тему негласный запрет. До рассвета говорили о вещах более приятных, куда более мирных, и как-то оно само собой вышло: разговор зашел о женщинах. С преувеличенным воодушевлением, точно и не сидели они в промозглом окопе почти на линии фронта, Дэвид Бредфорд разглагольствовал о том, сколько побед одержал на любовном фронте. - Вообще-то, - обстоятельно объяснял он, - в любой женщине можно найти что-то прекрасное. Ну, почти в любой, потому что совсем нельзя принимать во внимание папину секретаршу Клер. - Так уж и нельзя? – приподнял бровь внимательный Чарльз. - Абсолютно точно! – Дэвид делано скривился. – Такой чопорной, жеманной, умничающей, заносчивой английской девицы, как она, еще поискать надо! - Да уж, нелесное описание для барышни, - согласился Чарльз и тут же вздохнул. – В целом твои запросы невелики. Не то, что мои. Бредфорд заметно оживился: - А что, у нашего бравого лейтенанта есть кто-то на примете? В тусклом свете подползающего дня смущение Трентона едва ли можно было бы разглядеть невооруженным взглядом. - Нет, просто… мне нужна такая… мягкая, хрупкая, спокойная, светлая, как… Ну, как мечта. Разумеется, уже в тот миг у слушателей сложилось впечатление, что Чарльз говорит о ком-то конкретном, но домашняя мирная жизнь была слишком далекой, казалась слишком нереальной. И этот глупый разговор был попыткой забыться среди крови, смерти и войны, весьма неловкой и нелепой, к слову сказать, попыткой. - А ты, Леган, - обернулся к Нилу Бредфорд, оставив желание расшевелить нетипично умолкнувшего лейтенанта, - почему молчишь? - Давайте-ка лучше выпьем, - предложил Нил и, не дожидаясь ответа, залпом опрокинул в себя оставшееся на дне фляги спиртное. Тогда, в тысяча девятьсот семнадцатом, ему совсем не хотелось говорить о девушках, да и вообще говорить о любви было слишком трудно и непривычно.