Перекрёстные жизни

23 За столом говорили всё больше о поездке. Энни щебетала, Элиза ворчала, Том, он же Стив, добродушно улыбался, Нил присматривался к нему, прикидывая, насколько фермеру стоит доверять. Дети притихли в ожидании приключения. А Корнуэлла вообще не было – он отбыл в город рано утром, вероятно, совсем не озабоченный тем, что его дочь уезжает из дома и до завтра не вернется. Нилу было трудно понять, как можно быть таким беспечным. Но с другой стороны, в успешной и спокойной жизни Арчибальда не существовало причин для беспокойства. Это он, Нил, цеплялся за свою семью зубами и когтями, прекрасно понимая, что это единственное по-настоящему важное и ценное в его жизни, что, кроме жены и дочери, у него просто никого уже нет, что он никого не примет больше, не захочет принять после всего, произошедшего восемь лет назад. И как же так случилось, что он не уследил, что не уберег своё счастье?.. - Папа, ты согласен? – Кэт пару раз хлопнула ресницами – ну вправду сущий ангел! – только он один и почувствовал, как ощутимо малышка пнула его ногой под столом. - Эм… повтори, о чем там речь? Кэт недовольно закатила глаза: «Опять не слушал!» - Дядя Том хочет нас свозить на деревенскую ярмарку завтра, - терпеливо повторила она. – Можно? Это значит, что Кэт не будет до вечера. Они уже успели обсудить то, что Нилу на ферме делать абсолютно нечего. Он не желал участвовать в увеселении, да и Элиза всячески отбивалась от такой перспективы. Разумеется, Нил уточнил, обращаясь к зятю, что в случае неприятностей спросит в первую очередь с него. Стив не возражал. Чуть больше времени понадобилось, чтобы уговорить его взять с собой в качестве дополнительного помощника Филиппа: Стив упрямился, как осёл, ломался, как девица, и всё доказывал, что у него вполне безопасно для кого угодно, и уж тем более для детей, что дети вообще часто к нему наведываются – малыши из приюта, где он вырос, – не говоря уже о собственных отпрысках, и всё такое прочее. Нил сожалел в какой-то степени, что не может открыть всех причин своего беспокойства, но, в конце концов, он уговаривал жюри присяжных куда более несговорчивое, чем простодушный Элизин муж. Справился и в этот раз. Когда завтрак был съеден, чай допит и последние приготовления завершены, ребятня шумной гурьбой побежала на улицу, а Нил с плохо скрываемым недовольством согласился с тем, что его сестра останется здесь, в чем-то там поможет расположившейся сейчас в гостиной Энни Браун. То есть Энни Корнуэлл. Черт, наверное, она ненавидит его настолько, что даже дочь не может принять. Что ж, трудно обвинять ее в этом. Не сказав ни слова оставшимся в гостиной леди, он вышел на крыльцо. Стив уже уехал, и пыльная поземка улеглась за его колесами. Нил потянулся к карману, извлек портсигар и закурил – в данной ситуации это казалось лучшим выходом. Когда отец так бесславно ушел из жизни, помимо всего прочего, изрядно подпортив существование своей семье, ему следовало бы оказать больше поддержки и сестре, и матери. Следовало, в конце концов, показать себя выше и лучше тех, кто так безжалостно оттолкнул его в трудные времена. Да вот ведь ни задача: Нил не был таким уж идеальным, не был ни на йоту лучше того мира, в котором вырос, тех людей, которыми был воспитан. И решая измениться, прежде всего решил всё это оставить в прошлом, чтобы стать действительно лучше. Но вот стал ли?.. Иногда – и в последнее время скорее чаще, чем реже, непотребное, нелепое слово всплывало в сознании: самообман. Почему же за осознание его потребовалось заплатить так дорого? Потому что жизнь вообще не дешевая штука, вероятно. Он понимал это в грязной бостонской мансарде в двадцатом году. Понимал и потом, переехав с семьей на Парк лейн, понимал, когда вёл многотысячные бракоразводные процессы, понимал, когда помогал посадить преступников. Настоящая жизнь дорогого стоит. Это на французских полях в войну, которую уже сейчас не боятся называть мировой, жизнь не стоила ни гроша. Но там был ад – не жизнь. День прошёл слишком монотонно, чтобы о нем можно было вспоминать. В последнее время Нил в принципе стал замечать, что дни превращаются в череду каких-то бессмысленных механических действий, и только ночи, отданные то снам, то воспоминаниям, ярки и наполнены жизнью. Вернее, отсветами прошлой жизни. Он понимал теперь, отчего десятки его сослуживцев, сотни, если не тысячи парней, прошедших войну, спивались и умирали, всеми забытые, где-то в сточных канавах или холодных квартирах. А если и выбивались в люди, то пускали себе полю в лоб, блестяще завершая то, что жестокий бог * Вердена и Арраса ** не довел до конца артиллерийским огнем, танками, болезнями и хлором. Он был из немногих, кому в самом деле повезло. Он был из тех, кто не просто выжил – кто вернулся в жизнь из ада и стал ее частью. Он видел вокруг себя такие же счастливые примеры: друзей, как и он, удачно женившихся на любимых женщинах, обретших семью и покой, но не понимал до поры до времени: счастливые примеры – скорее уж исключение, чем правило, из суровой послевоенной действительности. И этому рано или поздно придет конец. И каждому воздастся по делам его. Нил неприкаянно бродил среди увядших кустов и облетевших деревьев, когда на подъездной аллее сверкнула фарами машина Арчибальда, и не удосужился поприветствовать вернувшегося кузена даже поворотом головы. Арчи сам подошел к нему. Сам же и начал разговор, деликатно кашлянув в кулак: - Не мерзнешь? Нил безразлично пожал плечами: - Не особо холодно. Если уж на то пошло, Дороти несколько часов назад вынесла ему пальто. По приказу хозяйки, надо полагать, ибо Элиза, хоть и наблюдала за братом из-за плотных занавесок на первом этаже, вряд ли настолько озаботился бы его здоровьем. Присутствие в доме Элизы вообще начало ему казаться довольно странным, ибо связано было – это Нил уже понял – не с отъездом Кэт, а, скорее, с его здесь размещением. Складывалось впечатление, что это за ним сестра присматривает, неотступно следя за каждым его шагом, хмурясь и что-то надрывно шипя на ухо встревоженной, бледной Энни. Откровенно говоря, Нилу было все равно, в чем его подозревают и кого против него настраивают. В какой-то степени оно было даже к лучшему: у обитателей поместья не должно сложиться слишком хорошего мнения об изменившемся родственнике, так для всех станет проще. Поэтому слащавое участие Корнуэлла его разозлило больше положенного. Он отвернулся, демонстративно распахивая пальто. Холодный ветер ударил в грудь – опалил душу. - Напрасно ты, – заметил Арчи где-то сзади, за правым плечом, на котором положено сидеть ангелу-хранителю. Но вот беда: Нилу всегда был ближе и роднее чертяка, сидящий слева. - Думаешь, замерзну? – ехидно усмехнулся он. – И не мечтай, я бывал там, где в сотни раз холоднее, да и надето на мне было значительно меньше. А ничего, жив, как видишь! И расхохотался – зло, неестественно. В холодном сумраке раннего осеннего вечера так же холодно блеснули его глаза. Кого-то война ожесточает в высшей степени, а для кого-то куда хуже смерть любимой – никакой войне не чета. Корнуэлл сжал кулаки: - Думаешь, ты один такой герой, а? – не меньшая злость метнулась в его голосе. – Мой брат погиб там, слышишь? Мой брат не вернулся с войны, а ты мне рассказываешь о смерти и героизме?! Ярость встрепенулась подобно красной тряпке на корриде. И приблизительно с тем же результатом. - Да что он видел – твой слишком умный братец, очкарик и неудачник? – заорал Нил, перекрикивая и поднимающийся ветер, и свою боль. – Думаешь, многое – с борта-то своего самолета? Я летал, знаешь ли, и оттуда – с неба – танки похожи на спичечные коробки, пушки выглядят, как игрушечные, а людей вообще не разглядеть! - Ой, только не рассказывай о своих подвигах! – скривился Арчи, и сам переходя на крик. – Или, может, я должен поверить, что ты бывал в гуще сражения? Что рисковал своим задом в бою? Ты, трусливый, лживый маменькин… Его кулак оказался быстрее мыслей и рассек воздух в нескольких миллиметрах от подавшегося назад Корнуэлла. Тот почти сразу ответил своим выпадом – и тоже промазал. Вдруг непонятно откуда появилась кроткая миссис Корнуэлл, обхватила мужа за плечи – и он как-то слишком быстро перегорел. Возможно, потому, что решил: спокойствие жены не стоит потасовки со старым врагом. Нил бы тоже так решил, если честно. Но к нему никто не подбежал. Дрожащая – то ли от страха, то ли от холода, то ли от негодования – Энни позвала их ужинать, но еда была последним, что сейчас занимало ум. Впервые за долгое время, а точнее впервые с того момента, когда Нилу сообщили о несчастном случае, он мог напиться. Безответственно и грубо? Пусть так. По крайней мере, Кэт сейчас в безопасности, в том числе и от его пьянства, даже Филиппа нет с укоризной во взгляде и французскими ругательствами вполголоса, а значит, можно просто закрыться в своей комнате в компании бутылки чего покрепче и пить до дна. Как в былые времена после особо жутких боев. А потом упасть в темноту. Именно так Нил и сделал, не закончив ужин и ни с кем не попрощавшись. Кулаки зудели от нерастраченной, не выплеснутой злости, когда он запирал комнату, но Проведение, видимо, решило не давать ему ни минуты покоя сегодня. Почти сразу же толкнулось в дверь, выругалось женским голосом и окликнуло его: - Нил! Отопри, немедленно! Только этого ему и не хватало. - Чего тебе? – устало привалившись лбом к полированному дереву, спросил он в едва заметную щель. - Отопри! – снова потребовала Элиза, но дожидаться выполнения своих требований не стала. – Ты свинья, мой дорогой братец, и даже хуже! Что ж, она довольно долго держала это в себе – теряет хватку. Или это Стив, он же Том, так положительно на нее влияет? Нил даже улыбнулся как-то не осознанно. - Набрасываешься на людей, которые приняли тебя, как родного, – продолжила меж тем Элиза за дверью, – устроили в своем доме и ничего не потребовали взамен!? Конечно, праведное негодование из-за потасовки с Арчи не было причиной или целью ее гневной тирады. Нил это знал. Она это знала. Оставалось немного подождать, и он предпочел ждать молча. - Молчишь? – не оценила сестра его выдержки и такта. – Ну, конечно, что ты скажешь? Что можешь сказать – ты, жалкий трус? Жалкий предатель, наплевавший на тех, кто любил тебя больше всего! Вот и добрались до сути, по всей видимости. Нил вздохнул, прикрывая глаза. В былые времена, когда они еще сражались на одной стороне, Элиза умела быть настоящей стервой – и сейчас ее слова могли бы ранить. Не будь его сердце затянутым в боевую броню. За дверью на несколько секунд залегло протяжное молчание, но затем Элиза продолжила уже значительно тише, выплевывая слова, как яд: - А знаешь, как я тебя ждала? Как сначала все глаза просмотрела на отцовских похоронах, а потом чуть ли не ползком пыталась вымолить у мадам Элрой твой новый адрес? Она же знала его – старая карга – и молчала, как… Он тоже молчал в ответ. Она проглотила грубое ругательство. - Знал бы ты, чего мне стоило то унижение! – выдохнула, прижавшись к замочной скважине, зная, что он слышит ее слова, желая, чтобы он еще и дыхание чувствовал. – Только я тогда и представить не могла, какие унижения ждут меня дальше, слышишь, милый братец, любимый братец? Что моя мать – моя родная мать – будет лишь отворачиваться и трагично закатывать глаза, когда отцовские кредиторы придут в дом забирать мебель, и что мне придется самой иметь с ними дело, со всеми этими грязными негодяями ростовщиками. Потому что папа же – он проигрался так давно и так основательно, что приличные банкиры с ним уже не имели дела, и в долг ему давали только грязные, скользкие дельцы! Что в мою сторону будут смотреть с опаской и перестанут здороваться на улице, что на меня будут спорить, как на скаковую лошадь: продаст себя – не продаст. Что я и вправду едва не… Она замолчала, переводя дыхание. В какой-то момент Нилу показалось: его сестра, сильная и непреклонная, она… плачет? Повернув защелку, он распахнул дверь, желая успокоить Элизу, хотя бы попытаться попросить прощения, но встретился глазами с горящим злостью, сухим взглядом. - Знаешь, – скривила губы в презрительной усмешке Элиза, – я думаю, ты действительно ее любил – эту свою жену. И я рада, что она умерла, слышишь? Нил вздрогнул. - Ты заслужил это. Прозвучало контрольным выстрелом по уже превращенной в груду камней стене. - А еще надеюсь, она мучится там в аду, потому что при жизни делила койку с таким чудовищем, как ты. «Да что ты знаешь, глупая взбалмошная девчонка?» – хотелось спросить ему, но губы лишь прошептали: - Пошла вон… – а затем из горла вырвалось надрывным, истеричным криком: – А ну-ка, пошла вон! Убирайся отсюда! Живо! Не дожидаясь ответа, он захлопнул дверь, открыл, наконец, бутылку и залпом выпил почти половину. По горлу алкоголь скользнул почти незаметно, а вот полупустой желудок обжег основательно. Поманил обещанием забвения. Нил остановился, чтобы отдышаться. Ну и чтобы не прикончить спиртное слишком быстро – эффект ведь совсем не тот. Ветер подвывал за окном: хлопал каким-то ставнями, какими-то ветками колотил по стеклу, и это чем-то напоминало задержавшуюся, совсем не дружную да и не дружелюбную весну восемнадцатого года, шедшую так долго, что на нее уже и не надеялись на западных фронтах. Тогда тоже ветер был немилосердный: трепал деревья, особо тонкие прижимая почти к земле, срывал знамена и сбивал прицел, полотнищами влажного тумана перекрывал поля, делая невозможной точную корректировку. А еще тогда всё чаще использовали танки: бронированные машины, точно гигантские жуки из ада, ползли по исковерканным минами и артобстрелом полям, сминали, пережевывали, втаптывали в землю всё на своем пути – и мертвое, и живое. Порывшись в шкафу, Нил нашел какую-то пыльную чашку, но в данный момент это казалось таким непринципиальным. Просто тара. Просто нужно выпить. - За тебя, – тихо проговорил он в темноту осенней ночи и залпом осушил чашку до дна. – Я знаю, что ты в раю. Ты сейчас в раю. Первая слеза медленно потекла по щеке, а за ней чуть быстрей – вторая. Весной восемнадцатого тумана было слишком много – слишком влажные висели в небе облака, и корректировать артиллеристские удары было чертовски трудно, так что немецкий обстрел, скорее всего, производился вслепую, и все же в их батарею попало прицельно и основательно. В него тоже попало основательно: осколочным в грудь. Он лежал, запрокинув голову, и теплая липкая кровь так неприятно стекала по телу под рубашкой, пропитывая даже китель. А вокруг гремела канонада, и никому, в общем-то, не было дела до того, что он, обычный лейтенантишка, каких сотни, лежит здесь, весь такой раненый, и истекает кровью под задымленным, пасмурным, совсем не весенним небом. Тогда он тоже заплакал. Неосознанно – просто в какой-то момент ощутил, что не только кровь сочится по ребрам, но и слезы – по лицу. Потому что дьявольски больно. И потому что умирать дьявольски не хочется. Потому что он ведь и не пожил: не поцеловал по-настоящему любимую девушку, не поднял на руки рожденного ею ребенка, не прижал к губам ее состарившуюся теплую руку – перед тем, как обрести вечный покой. Он хотел крикнуть в небо – пожаловаться хоть туда на эту адскую несправедливость, но не оформившийся в слова крик застыл на губах. Зато забрал последние силы. И наступила тьма.