Перекрёстные жизни

28 *** Свет… Свет режет по глазам. Смотреть больно до тошноты, но даже не это самое страшное. На нем лежат обломки разбитого орудия – прямо на груди – и душат, впиваясь ржавыми рваными краями в тело, а сил позвать на помощь нет. И сам сбросить эту груду железа он не в состоянии, потому что придавлен и обездвижен, пришпилен к земле, точно бабочка в коллекции натуралиста, а вокруг него – сплошь и рядом такие же бабочки, как он. Сплошные трупы, глядящие в небо мутными безжизненными глазами. Солнце бьет по глазам – по его глазам, пока ещё живым. Дышать почти нечем, и ему с чего-то кажется, что всё это уже происходило с ним однажды. Всё слишком знакомо: боль и тяжесть в груди, и одиночество смерти, и вина: он ведь не успел сказать главного тем, кого любит. Не успел сказать: «Прости». Не успел!... «Тише, тише…» - мягко шепчет ему солнце, проводя лучами по холодной щеке. На эту мягкость, на эту доброту хочется ответить улыбкой, жаль, что сил улыбнуться не хватит, хватит только прошептать: «Прости меня …» И это тоже с ним было: он уже произносил эти слова этому солнцу. «Прости меня, пожалуйста… за всё» «Какие глупости», - так же негромко шепчет солнце в ответ. «Мне не за что тебя прощать», - шепчет солнце, дрожа тонкими нитями лучей. «Лучше прости себя», - почти ласково шепчет солнце, жмурясь мягкостью облаков – и гаснет. А через пару мгновений он понимает, что это не тьма вокруг – просто сомкнутые веки. А сомкнутые веки надлежит открыть. - С возвращением! – весело приветствует его Кэнди, заслоняя своей улыбкой и солнце, и небо, и всё остальное тоже, и только теперь Нил понимает: ранение и близкая смерть просто приснились ему. Автомобиль уже не едет. Вернее он уже не на пыльном сидении, обтянутом исцарапанной подпорченной кожей. Вокруг суетятся молоденькие девушки в белых фартуках и чепцах, убирая посуду, поправляя постели, открывая настежь окна, потому что здесь, в Париже, пахнет настоящей весной. И гром неутихающих канонад остался в прошлом – в сотне миль отсюда. Боль ещё чувствуется в груди, но не такая резкая: скорее всего во сне Нил ощущал, как его переносили в палату, потому и болело очень сильно. - Кэнди, - он тянется к ее руке, тонкой и блеклой от усталости и бессонниц. – Кэнди, я…* - Сейчас поешь, а тогда можешь спрашивать, о чем угодно, – заявляет Кэнди, подсовывая ему тарелку с едой и мимолетно хмурясь. Конечно, он хотел бы спросить, о чем успел сболтнуть во сне. Возможно, Кэнди даже понимает это, потому что не может скрыть румянец на щеках. Румянец, вспыхнувший особенно ярко на бледной коже. Простая больничная еда не лезет в горло. Приходится сделать над собой усилие, чтобы проглотить несколько ложек, но зеленые глаза Кэнди внимательно наблюдают за ним, так что нет возможности увильнуть. - Тебе уже лучше, - одобрительно кивает Кэнди, - намного лучше, правда. - Ну, ты же обещала, что всё будет хорошо, - он пытается улыбнуться, хотя получается так – не очень. Ее рука замирает на миг в воздухе, а затем мягко опускается поправить его одеяло. Кэнди отворачивается, пряча эмоции, которые Нил не успел разглядеть, и он думает, что, скорее всего, выздоровление проходит не так уж гладко, просто она не решается ему об этом сообщить… *** - Ужин, - бесцветно прокомментировал тюремщик, гремя ключами, и протолкнул в небольшое оконце несколько тарелок. Проведя сокамерников настороженным взглядом, Нил решил не подниматься за порцией традиционной тюремной баланды. Во-первых, он не был голоден. Ну, или кусок в горло не лез – это уж с какой стороны посмотреть. Во-вторых, даже не занимаясь уголовными делами, Нил знал, что в Бостоне в камерах предварительного заключения куда более… цивилизовано, что ли. Хотя ожидать чего-то другого от погрязшего в бандитизме и коррупции Чикаго не приходилось, конечно. В-третьих же Нилу не следует забывать: люди, окружающие его, слишком подозрительного вида, чтобы быть простыми бездомными, задержанными патрулем, или даже мелкими правонарушителями. Ситуация с его задержанием изначально выглядела мягко говоря странно. Потом инспектор отказался назвать причины ареста, проговорился лишь о каких-то неоспоримых доказательствах, что само по себе невозможно, и теперь вся надежда была на то, что Филипп достаточно быстро сориентируется и вызовет Дэвида. Кого ещё, кроме Дэвида? Да и доверить такое дело больше некому. Значит, нужно ждать. Подождать совсем немного. В сырой камере среди холодной осени ещё чуть-чуть подумать о далекой парижской весне, которая уже никогда не вернется… *** - Я слышал, фрицы отступают. - Да, ушли уже далеко за Сомму, не говоря уже об Амьене. - Подкачала тактика. - И стратегия тоже. - Не такое уж и умное их хвалёное генеральё! Солдаты хохочут, перемывая кости вражескому командованию. Здесь, в затишье относительно глубокого тыла, они могут и поболтать об этом, и позабыть о том, что четыре долгих года война пьет кровь Европы, что десятки их друзей так и остались лежать на полях сражений, что у многих из них нет рук или ног, а у всех – сна. Что ни у кого, связанного с войной, уже давно нет спокойного сна, только лихорадочный бред вперемешку с кошмарами или же пустота, в которую проваливается совсем измотанное тело. Нил не любит принимать участие в таких обсуждениях. В конце концов, он не профессиональный военный, чтобы этим всем интересоваться, да и не европеец, чтобы болеть душой за землю, на которой ещё нескоро заколосятся мирные поля. Ему не интересно, в чем и насколько генералы «Антанты» перехитрили вражеских генералов, потому что там, в боях, удачных или не очень, рискуют собой его друзья, а он прохлаждается в госпитале. Конечно, он хочет покоя: возможности вернуться домой. Но прежде он хочет мира, чтобы уж точно и до конца, чтобы последний солдат сдал своё оружие, чтобы последнюю пушку отправили с линии фронта на далекие, никому не нужные склады. Ещё он хочет Кэнди. С каждым днем это желание в нем сильнее, острее и растет пропорционально выздоровлению, что, разумеется, вполне понятно. Не понятно только, что с этим всем делать. Его чувства не охладели, скорее наоборот. Кэнди рядом слишком часто и находится слишком близко, и он уверен, что осознал бы своё влечение к ней гораздо раньше, если бы они не вели непрестанную, постоянную войну ещё с детства. Да если бы Элиза не подливала масла в огонь с этими своими влюбленностями в избранников Кэнди… Может, это его и бесило с самого начала – и в кузене, и в Гранчестере? Теперь, после стольких ошибок, трудно делать выводы, но в одном не стоит сомневаться: он понимает их. Их обоих. Потому что быть рядом с Кэнди, которая улыбается тебе, прикасается к тебе, быть с ней рядом – и оставаться равнодушным просто невозможно. Они и не остались: попались на удочку оба. И он туда же. А скольких ещё мужчин обожгла она своим теплом, ослепила своим светом? Нилу хочется рычать, рвать и метать. Или, по крайней мере, поколотит кого-то и желательно врага. Откуда не погляди, Нилу уже надо возвращаться на фронт, но ранение не пускает. Не отпускают и глаза Кэнди, глядящие мягко и по-доброму, и так жаль, что в ее взгляде только желание помочь, а за ним – почти безразличие. Почти, потому что у нее грань между помощью и дружбой кажется слишком зыбкой и стирается легко. Он понял еще тогда, в госпитале, куда приезжал повидаться с Трентоном, и подтвердил для себя позже: Кэнди легко прощает и от всей души предлагает дружбу, но сердце оставляет себе. До ее сердца не пробиться даже самой мощной гаубице. - О чём задумался? Она наклоняется к его уху, неслышно подойдя сзади. Принесла лекарства и травяной чай, который старики-доктора считают едва ли не панацеей, исцеляющей любые ранения. Кэнди, прошедшая школу доктора Томпсона, посмеивается над такой наивностью, но чай исправно приносит. Для нее это скорее возможность пожить мирной жизнью, опять-таки, как тогда, в госпитале. Нил осторожно пожимает плечом, чтобы не потревожить заживающие раны: - Пытаюсь не слушать этих умников. - О чем они говорят? Кэнди так и не доучила французский. Впрочем, и его знания нельзя назвать отличными, но Кэнди понимает куда меньше него. На упреки местного персонала она лишь отшучивается и объясняет – не без его помощи – что ненадолго в Париже и что ей совсем некогда учиться. Ее искренняя, открытая улыбка обезоруживает даже самых суровых докторов, и Нилу трудно представить, что во время ее учебы в школе медсестер она могла с кем-то иметь напряженнее отношения. Но Кэнди этого не скрывает. Она вообще не привыкла о чем-либо умалчивать. - Говорят, что немцы глупые, а мы молодцы, - вкратце передает Нил общий смысл разговора. - А ты не согласен? – Кэнди присаживается рядом. Как он и предполагал, ставит свою чашку на низкий столик, кладет по кусочку сахара. - Нет, - качает головой он. – Немцы не глупцы, в отличие от французских генералов, которые ошибались немало и существенно. Скорее немцы слишком самоуверенны, а сейчас уже понятно, что им долго не продержаться. Этот «Михаэль» ** был с самого начала сомнительным предприятием. - Знаешь, я так не хочу говорить о боях, - признается Кэнди, отпивая глоток из своей чашки. Да, он знает. Она могла бы поддержать такой разговор, если бы захотела, потому что ей хватает и ума, и сообразительности, и наблюдательности, не хватает только терпения: ей так надоела война! Чай пахнет ромашкой и зверобоем, свежими веточками каких-то фруктовых деревьев. А волосы Кэнди пахнут цветами. Наверное, розами. Он очень скверно повел себя с ней когда-то, он ее подставил, и с тех пор розы – не самые любимые его цветы. - Тогда поговорим о нас, - вдруг предлагает Нил, сгоряча решившись поднять эту тему. Кэнди, наверное, не верит своим ушам: на лице удивление, рука с чашкой замерла в воздухе, а веснушки на носу и щеках проступили ярче вовсе не от весеннего солнца. - О нас? – удивленно переспрашивает она. – В каком смысле, Леган? *** - Леган? К нему пришлось обратиться дважды, прежде чем Нил отреагировал. Нет, он был уверен, что не заснул в этот раз, хотя, как правило, в воспоминаниях о Кэнди вечно проваливается то в грезы, то в кошмары. - Чего? – отозвался, наконец, он под недовольное ворчание окружающих его арестантов. Если уж и придется вставать, открывая спину, то для этого должна быть достаточно веская причина. - К тебе пришли, Леган, - буркнул тюремщик, едва заметным кивком головы приказывая подойти поближе. Бредфорд, конечно, не успел бы добраться так быстро, - подумалось Нилу. – Разве что приехал, не зная об аресте, и сразу же добился свидания с «подзащитным». Тьфу ты, какая чушь! Подзащитный – чтоб ему! Нил прошел по слабо освещенному коридору в комнату для встреч, но там его ждал отнюдь не Дэвид Бредфорд. Если уж на то пошло, этого человека он не рассчитывал увидеть ни при каких обстоятельствах, а значит, смог только удивленно выдохнуть: - Здрасьте! * конечно, он начинает спрашивать «Did I…» - это уже указывает на вопрос, но не говорит, о чем этот вопрос будет. Просто начало вопросительного предложения в прошлом. ** операция «Михаэль» (конец марта – начало апреля 1918 года), оно же «Первая битва на Сомме», неудачная попытка немецкой армии перехватить инициативу на западном фронте.