Доверие

      Она никому не скажет.       Она будет молчать, даже теперь.       А ведь казалось, привыкнуть можно ко всему: к одиночеству, к частым смешкам за спиной, даже к боли. Но, сколько бы Флейки ни пыталась, она не может привыкнуть ни к арахису, ни к Флиппи.       Словом, первое она напрочь не переносит. А вот со вторым еще не определилась. Хотя давно бы пора.       …кажется, он всегда рядом и одновременно далеко, и вся ирония состояла в том, что невозможно было угадать наверняка. Флейки до сих пор не могла осознать для себя, как будет лучше.       Но, только завидев мирно прогуливающегося по парку Флиппи, она неслась к нему со всех ног, игнорируя новые и новые удары тяжелого рюкзака по копчику. Наконец догнав мужчину, Флейки молча шла рядом, изредка поглядывая на него и щурясь от противного яркого свечения солнца. Девушка очень редко начинала говорить первой – просто потому, что не знала, о чем вести беседу. Боялась, что разговор зайдет в тупик, и она бы обязательно чувствовала себя еще более неловко. Поэтому идти они могли так достаточно долго: Флиппи наслаждается пением птиц, а Флейки от тех же самых птиц шарахается.       Чудачка все понимала и за это не осуждала его. Всему виной общественное мнение и, в частности, ее мать. Почти после каждой такой прогулки девушка была вынуждена выслушивать ее нескончаемые нравоучения о том, с кем общаться можно, а с кем нельзя и вообще запрещено. И вот здесь она уже не понимала, почему большинство жителей городка были так недружелюбны по отношению к Флиппи. Флейки, конечно, знала о его психических проблемах, но никогда это не останавливало ее. Может, потому что ей больше не с кем так гулять по парку?       Когда он выходил на улицу, уже машинально направлялся к этой аллее – почти каждый день. Мог пройти ее раза три, в сотый раз обратить внимание на ленты старой видеокассеты на молодом клене, что развесили хулиганистые детишки, и, что главное, ни разу не опускал взгляд на встречающихся ему людей.       Они считали его нелюдимым и мрачным, сторонились, когда проходили по той же самой аллее мимо. Все знали, что он жил один, знали о психических травмах и непростом прошлом, а кто-то даже поговаривал, что остро заточенный тесак, по вине которого, скорее всего, и пролилось немало крови, всегда был при нем. Как ни странно, опровергнуть или подтвердить это никто не решался.       Флейки никогда не верила им. Ни матери, что всячески предупреждала ее и, доходило до такого, угрожала домашним арестом, ни одноклассникам, взявшим привычку насаждать разные неправдивые слухи, ни остальным жителям столь небольшого города. Ей неважны их слова: люди ошибались, раз думали, что знают Флиппи. Их поверхностные мнения ничуть не волновали девушку, и она давно поняла, что это всего-навсего самые некомпетентные суждения. «Проще ведь осудить, чем узнать поближе, так?» – она часто повторяла это себе, искренне надеясь на правдивость собственных слов.       Постепенно аллея сужалась и отдавалась тени, и деревья росли уже беспорядочно, тонкими ветками сплетаясь друг с другом, чем даже начинали мешать продвижению вперед. Дорожка под ногами потрескалась, а из ее глубоких щелок пробивалась ярко-зеленая сочная трава, правда, местами притоптанная к грязно-серому камню.       Иногда Чудачка, всматриваясь в паутины веток, видела вдалеке некое бледное свечение с голубым отливом, уверяя себя: где-то там расположился прохладный лиман, некогда являющийся шумной рекой. Может, когда-то именно про эту реку и говорили ребята из класса? Хотя…       Флейки не любит реки – у них порой очень трудно найти дно. И озера она не любит, и моря тоже – одна причина.       Обильная листва, не умолкая даже на секунду, шелестела на обожженных солнцем ветках, словно перешептываясь с другими листочками или с самой девушкой. И она с опаской поглядывала на высокие клены, на смену которым приходили тонкие и изящные поросли осин, испуганно и недоверчиво всматривалась в черные тени, просачивающиеся меж молодых стволов, шумно сглатывала, когда низкие пожухлые кусты – кажется, они точно погибли – начинали трещать голыми ветками и хрустеть сухими листьями. Этот звук все сильнее давил на барабанные перепонки, и Флейки была уверена: сейчас из кустов выпрыгнет огромная облезлая собака с пеной у рта, будет громко лаять и скалиться, прежде чем набросится на бедную девушку, и растерзает в клочья.       От своих мыслей она коротко хихикнула – совсем не весело, а, скорее, нервно. Пошатнулась в сторону и моментально подпрыгнула, вскрикнув чуть ли не со слезами на глазах, еще немного – и вовсе бы упала под весом школьного рюкзака, если бы Флиппи не успел подхватить ее.       Словно подчеркивая паранойю Флейки, из тех самых колючих кустов на дорожку прыгнул заяц в бурой шубке, поднялся на задние лапки и принялся шевелить темным носиком.       Как только сердцебиение стало успокаиваться, Чудачка вспомнила, как нужно дышать, выпрямилась и с ласковой улыбкой посмотрела на друга, как бы говоря: «Спасибо». На это он только тяжело вздохнул и опять отвернулся от нее, направляясь уже обратно в парк.       Небо начинало терять последние лучики солнца, стало серо-голубым и пасмурным, совсем грустным – как показалось девушке. Вдалеке небосвод еще пылал слабым желтым свечением, но и оно уже медленно затухало, обещая погрузить все во тьму.       Флейки и ее не очень-то любила.       Она бросилась догонять уходящего Прапора, боясь остаться один на один с зайцем, что все еще копошился в сухой листве неподалеку. И зачем она тогда посмотрела тот детский мультфильм о кролике-оборотне?       – Кролик и заяц – это одно и то же? – она обратилась к Флиппи привычно высоким голоском, цепкими пальчиками ухватившись за его запястье.       – Нет, конечно, – он ответил почти сразу, но как-то раздраженно фыркнув, из-за чего у Флейки сложилось впечатление, что он не желает с ней разговаривать.       Душа встрепенулась замерзшей птичкой, и Чудачка поежилась от неприятного холода, пробежавшего по спине. Хотелось уже как можно скорее очутиться дома, в своей комнате, забраться под теплое одеяло и закутаться в него, как в кокон. Но она знала, что тогда обязательно сползет в сон.       А ей часто снились кошмары.       В основном они были просто стоп-кадрами, обычными картинками, сменяющими друг друга каждую секунду (если во сне время было точно такое же, как и в реальности).       Однажды ей приснился олень с размозженным черепом, разбросивший поломанные сразу в нескольких местах конечности на обочине; и Флейки еще долго помнила, как на землю вытекали склизкие кусочки мозга, как в липких сгустках крови копошились молочного цвета личинки – червячки с извилистым телом, неслышно шипящие друг на друга. Она считала, это самое мерзкое и последнее, что только могло придумать ее покосившееся сознание.       Но ошибалась.       Всего неделю назад ей приснился совсем новый и до судорожного клацанья зубов страшный сон, и самое пугающее было то, что главным кошмаром в нем был Флиппи. Наверное, она навсегда запомнит, как невозможно было услышать свой крик – словно кто-то отключил звук. Просто открывала рот и выталкивала из легких воздух, когда тишина не прерывалась и уже сильно давила на маленькое тело. В темноте, еще более пугающей, сверкали безумные глаза и мелькало лезвие тесака. Прапор сделал шаг к ней, выставляя оружие вперед, и Чудик опять попыталась закричать, видя, как лицо ее друга озарила злобная ухмылка.       Тогда все было как черно-белое кино. Кровь – даже та потеряла свой сочный красный цвет.       Черно-белое немое кино.       Раньше умели ужасы делать.       Флейки продолжала кричать, молотя все кулачками, но уже в своей родной кровати, и постель с одной стороны прогнулась под сидящей на ней матерью. Женщина перехватывала руки дочери в области кисти и пыталась разбудить, слегка тряся, и, наконец, просто прижимала к груди. Это помогало лучше всего. Заплаканная девушка переставала кричать, понимая, что это был просто сон, всхлипывала и на вопрос матери: «Ты мне когда-нибудь расскажешь?» отрицательно махала головой. Она не должна. Тогда мать уже серьезно возьмется за нее и будет более внимательно следить, чтобы она не встречалась с Флиппи.       И тогда Флейки точно умрет.       Таким она видела его только во снах и никогда в реальности. Хотя была наслышана, на что может быть способен Флиппи в таком состоянии. Порой люди рассказывали настолько ужасные истории, что Чудачка категорически отказывалась верить им. Слишком кровавыми были подробности – настолько кровавыми, что девушка списывала все на очередные сплетни. Конечно, пару раз она видела, как Прапор принимал какие-то таблетки, которые, по его словам, прописал врач. Тяжело было просто подумать, что может произойти, когда их не останется.       Она и старалась не думать об этом.       Когда они подходили к домам, Флейки начинала невольно дрожать, старалась сдержать слезы и крепче сжимала запястье Флиппи. Она не хотела отпускать его от себя опять, не желала чувствовать, как невидимое пламя выжигает душу, как его копоть оседает колючей обидой, прожигая. До самой настоящей боли.       Почти после каждой молчаливой прогулки Чудачка утыкалась раскрасневшимся от слез личиком в свою подушку, рвано дышала, когда все внутри буквально скручивалось и, кажется, выворачивалось наизнанку. Любимая мягкая подушка забирала в себя все крики, всхлипы, впитывала горькую влагу.       Господи, сколько же боли было заперто в ней.       Виски уже начинали ныть от слез, а девушка вновь и вновь уговаривала себя, что серьезного повода так мучиться нет. Все будет хорошо – она говорила это себе почти каждый день. И засыпала с той же мыслью, продолжая сжимать подушку в крепких объятиях, и опять рыдала.       Новый день – новые чувства, но старые страхи.       Неуверенными шагами Флейки направлялась домой – еще один прожитый школьный день, – рассекая воздушное облачко тумана, парившее над самой землей. Ощутимо теплые струйки разлетались в стороны, уступая ей дорогу, оголяли серый влажный асфальт. Новые белесые щупальца тянулись от самого леса, словно, и правда, эта пелена тумана сейчас станет настолько живой, что без труда сможет поглотить каждое здание, потеряет в себе любого встречного, и он больше никогда не найдет выхода из его бесконечного облака. Оно унесет его с собой. Навсегда.       А уже завтра какая-нибудь красивая белокурая девушка из телевизора поведает жителям городка очередной заученный текст о бесследной пропаже двух-трех человек, не забудет при этом состроить действительно сострадающую физиономию, искренне сочувствуя родственникам и знакомым пропавших. Но ее лицо не станет врать, обязательно будет нести в себе скрытые и, наверное, главные за время всей программы слова, которые не сказали губы, которые Чудик знала наизусть и только остальные жители старались не держать в голове: «Вы сами знаете, кто».       Порой хотелось верить, что речь действительно шла о том тумане: его невозможно найти по собственной прихоти, нельзя поймать и вытянуть признание. У него нет плоти и крови, он не чувствует боли и навсегда останется безнаказанным.       Печально, не всегда можно было перебросить все злодеяния на это волшебное явление природы, как бы Флейки не старалась. И тогда ей было очень страшно – по-новому так, что даже сердце, кажется, разлеталось на маленькие пульсирующие кусочки, разве что красными пятнами не выступая на бледной коже.       Девушка поднесла свои ладони к лицу, потирая глаза и избавляясь от иллюзии размытия, и посмотрела на оголенные ноги, которые так ласково окутывал заботливый туман. Ее он не тронет, и она больше не боялась.       Густое парящее облако сопровождало ее до самого порога, нежно скользнуло по коже – Чудачке показалось, что она почувствовала его прикосновение, – неслышно попрощалось и позволило остаться одной, улетело обратно в центр – может, забирать прохожих.       Она обязательно будет ждать новой встречи.       Вечером девушка опять направилась в парк – аллея кленов и молодой осиновый лес. Она хотела увидеть Флиппи – и от этой мысли сердце быстрее пропускало удары, то ли от волнения, то ли от страха. Впрочем – одно и то же.       Сколько людей встречалось ей на пути, и каждый второй прицеплялся взглядом к тоненьким ножкам. Под натиском десятков глаз было трудно просто вдохнуть, не то что идти дальше.       И без того вялая улыбка бесследно исчезла с лица, когда Чудачка мелькнула кроваво-красным пятнышком мимо Противного человека. Он, и правда, был противным: от него всегда веяло духотой и пыльными бумажками, изредка – дешевым виски. Этот запах стоял у Флейки в носу даже сейчас, и она, превозмогая себя, постаралась не согнуться пополам и еле сдержала рвотный позыв. Всего лишь мельком обернулась через плечо, надеясь не врезаться в его взгляд, но сразу же, махнув волосами, вернула голову в изначальное положение. Очень неприятный человек, и мысли его тривиальны, а руки были бы не прочь забраться ей в трусы.       Маленькие детишки чуть не снесли девушку с ног, на бегу обернулись, жизнерадостно хихикнув, и продолжили гнаться за бедной собачонкой.       Иногда Чудачка чувствовала себя такой же собачонкой – маленькой и беззащитной. И все ее гоняли.       От общей компании отстала одна черноволосая девчушка, потирающая сузившиеся от долгих слез глазки. Она подняла голову и, всхлипнув, очень странно посмотрела на Флейки, словно совсем была не рада увидеть ее. Совсем недавно у девчушки погиб отец. Конечно, не новость для всесильного шерифа (словом, он был тем еще идиотом). Кто же мог подумать, что тело найдут так быстро?       Запекшаяся кровь повсюду, и даже не верилось, что столько жидкости могло поместиться в человеческом теле. Живот вспорот, и кривая рана с неровными рваными краями доходила до самого горла; осколки ребер были вонзены в мягкую остывшую плоть, точно в грудь ударили гранитным камнем, а челюсть, кажется, оказалась сломана так, что нижний ряд зубов сместился вниз почти посередине. А глаз и вовсе не было – может, птицы выклевали, может, убийца решил избавиться и от них. Какая теперь разница? Все же время не отмотать назад.       «Жаль».       Флейки показалось, что теперь она страдала еще и эмпатией: настолько сильно ей стало жалко эту маленькую лохматую девчушку, что глаза сами начинали блестеть от наворачивающихся слез. Наконец-то маленькая оставила ее, быстро перебирая испещренными царапинками ножками и, возможно, двигаясь в никуда. «И ее мне жалко».       Все вдруг начало казаться настолько безнадежным, что она уже хотела расплакаться прямо здесь, не обращая внимания на косящихся и перешептывающихся друг с другом прохожих. Девушке потребовалось еще несколько минут, чтобы перелистнуть все мрачные мысли и продолжить свой путь.       Наконец она подошла ко входу в парк, сразу же вдыхая аромат душистых цветов. Флейки их даже не видела, однако их запах, исходящий откуда-то из самой глубины этого зеленого уголка природы, пьянил, туманил мысли и наполнял собой каждый уголок легких. Дышать вдруг стало так легко, что девушке показалось, будто за спиной вот-вот вырастут крылья, и она взмоет в небо, навсегда.       Подальше от всего этого, черт возьми, неужели!       Обещанные грезы не спешили свершаться, и Чудачка лишь томно вздохнула, но опечаленно свесив руки вдоль тела. Поднять голову заставил громкий женский возглас – почти крик, зародившийся совсем рядом. Слишком уж знакомый тембр голоса… «Нет, только не снова, ну нет, нет-нет-нет!»       Флейки часто вспоминала слова матери: «Хочешь стать еще одной жертвой?! Ты же ведь даже ничего не ведаешь!» И с чего все вдруг начали обвинять Флиппи во всей этой нескончаемой бойне? Доказательств же ведь нет, как и прочих улик. А вечно опираться на «больше просто некому» – нельзя. Абсурд.       Вечерние лучи солнца пробивались сквозь листву деревьев, играли на них золотыми слепящими бликами, а настойчиво дурманящий аромат цветов никак не желал отлетать от девушки. Она поморщилась, когда особенно резкий запах ударил кулаком в нос, отчего ее вновь посетили рвотные позывы.       Но интересно, что же мать забыла в этом парке так поздно?       Она обратила голову к небу, наблюдая за клочками пушистых облаков, проплывающих по краснеющему небосводу. А вот и туман, любезно сопровождавший ее днем. Все-таки встретились.       В парке было по-особенному спокойно. Городская суета сюда еще не добралась, и по дорожкам не спеша прогуливались уставшие после долгого рабочего дня люди. Честно говоря, отдыхать им не давало подрастающее поколение, резвящееся и бегающее совсем рядом, буквально очерчивая невидимые узоры на земле.       И все же голос матери Чудачка слышала отчетливо, даже могла разобрать слова – только несвязные обрывки, но зато сколько эмоций было в них вложено! Положительных, правда, отчасти (да что там скрывать – они наверняка померещились ей).       Выяснять, в чем же, собственно, дело, хотелось в самом крайнем случае, поэтому Флейки просто шагнула ближе к кустам, надеясь остаться незамеченной. Это решение было не самым разумным, ведь уже через полминуты к воротам парка подошла мать. Ох, какая же она злая.       – Флейки! Опять липнешь к этому парку, как муха на ленту!       Она уже несколько часов лежит на своей кровати, глазами рисуя на потолке невидимые другим узоры. Конечно, конечно же, они не умеют мечтать так, как это делает она.       Флейки живет в собственном мире грез, не желая выходить из него, и даже никого не пускает. Это сугубо ее мирок, такой маленький и одинокий, точно остров в огромном безбрежном океане. Там нет всего того, что творится в параллельном мире, прогнившем глубоко в землю, уже превратившемся в настоящую идиллию для жестокости и насилия.       Чудачка не любит все жестокое и попросту аморальное. Она боится вида бездыханных тел по телевизору, которые, пусть их и частично скрывает цензура, либо вводят ее в состояние ступора, либо принуждают кровь бежать по венам медленнее, почти замораживают – и девушка чуть ли не падает на пол. Ну или в очередной раз стремглав несется в ванну, чтобы без лишних проблем прочистить желудок.       Дождь за окном словно кричал – молил, повторяя эту мантру, – и Флейки неуверенно закуталась в одеяло, натянув его до самого подбородка, боясь, что что-то страшное сейчас ворвется в ее комнату, разбивая окно на сотни крошечных осколков, вцепится в шею и станет душить – с упоением.       Теперь ей слишком страшно, но уже от своей разыгравшейся паранойи.       И резко нахлынувших, словно волна цунами, мыслей.       Вдруг Флиппи вовсе был ей не рад? А что если он просто делал ей одолжение, через силу таскаясь с девчонкой по аллее? Может, потому и молчал. Сам факт его присутствия есть? Есть. Зачем слова? Ха, да в топку это.       Девушка закусила краешек губы, переворачиваясь на бок и теперь уже всматриваясь в блеклые обои. Странные, однако же, предположения… Но и они имели место быть.       Мать изначально была против, чтобы ее дочь проводила лучшие годы своей безвозвратной жизни в обществе Прапора. Да, ее можно было понять. Она же мать – в первую очередь. Кто доверит свое единственное чадо военному, пусть и бывшему? А если она еще и узнает, какие подарки любезно преподнесла ему война?.. Конечно же, еще не считая того, что именно там происходило. «Он же старше тебя! О чем ты вообще думаешь?» – но Флейки слишком убеждена в том, что Флиппи вообще не допустит подобного рода мысли. Может, все-таки слепо?       Где-то в глубине души она все равно понимала, кто он такой. И боялась. Но как можно попереть против самой себя, черт возьми? Она вновь ждала следующей встречи и… снова страх.       На следующий день Чудачка встретила его в магазине. Вспоминала слова матери: «За покупками – и сразу же обратно, поняла?», мысленно благодарила ее и невольно улыбалась Прапору. Вернее, завороженно смотрела, точно под гипнозом, как он, опершись руками на стойку, что-то доказывал продавщице. Причем в не очень-то вежливой форме.       Сразу же захотелось подойти и обнять его – так, как никогда не обнимал ее он, успокоить этим; встать на носочки и попытаться дотянуться до потрескавшихся на ветру губ, просто коснуться их и уже отдаться блаженной нирване.       Повязшая в своих грезах, Флейки не заметила, как главный объект ее мечтаний уже стоял прямо перед ней, склонившись и пытаясь обратить внимание девушки на себя.       – Флейки, вернись ко мне. – Флиппи убрал с ее лица непослушную прядь, насмешливо улыбаясь.       Она несколько раз быстро моргнула, словно смахивая последние мечты, и почти подскочила от неожиданности. Чудачка мысленно воскликнула от радости, наконец-то увидев своего друга так близко.       – Что там у тебя? – Он опустил взгляд на сжатую в кулачок руку, откуда торчал белый кусочек бумажки.       – Это… м-м… мама попросила купить… – смущенно промямлила девушка и протянула листочек военному, позволяя взять.       – Эх, ладно, пойдем, помогу тебе с этим. – Мужчина выпрямился и не спеша направился к отделу продуктов, на ходу читая содержимое блокнотного листка.       Флейки, уже было хотевшая взять его за руку, вспомнила о других людях, что как некстати мельтешили вокруг них. Сколько глаз… сколько ушей… Наверняка те женщины с трехлетними детишками и огромными, наполненными продуктами тележками не оставят это просто так, и вскоре одна из них расскажет матери девушки свою правду. Какой же мелочью это казалось сейчас – когда Флиппи рядом с ней. Мнимая надежда на то, что, если Чудачка обнимет своего друга, все проблемы растворятся как по волшебству. Вот бы действительно было так…       Девушка старалась не отдаляться от Прапора ни на метр, наслаждалась редким моментом побыть с ним, пусть и при таких обстоятельствах. Каждая минута – бесценна и невозвратима, необходима ей как кислород. Каждая минута – въедалась в душу и напоминала о себе частым сердцебиением, вызванным очередными мыслями о Флиппи.       Странно так, но с этой каждой минутой Флейки все больше осознавала, что боится. Себя. Она лучше будет рвать на голове волосы, кричать в пустоту, вновь реветь в подушку, в конце концов, придумает тысячу отговорок, но никогда не признается ему в своих чувствах. Это же так глупо: кажется, ее маленькая, никому не нужная любовь ничего не значит.       Гигглс часто намекала, что Флейки нужно отрезать свои длинные, вечно лохматые волосы и сделать красивую укладку; носить не огромные свитера, а блузочки и майки с глубоким вырезом; больше улыбаться и что-то делать со своими комплексами. Но Чудачка никогда не слушала ее: «Мне и так хорошо», – а на самом деле она просто боялась, что Прапор не примет ее новую.       – Флейки? – его голос буквально вытянул ее из мыслей, и девушка поняла, что случайно свернула в другой отдел.       – Ой, задумалась, – нервно хихикнув, проговорила она и подбежала к другу, взявшись за край его куртки.       – Улыбайся чаще. – Флиппи направился дальше, а вот Чудик эти слова заставили перестать дышать…       Спустя полчаса ходьбы по магазину (словом, больше времени потребовалось, чтобы просто заплатить за покупки), военный и девушка уже шли по освещаемой фонарями дорожке. Густая тишина снова следовала за ними попятам, даже шептала Флейки: «С каждым шагом ты теряешь все больше времени», и та нервно кусала нижнюю губу, отворачивая голову от Прапора.       – Эм, Флиппи, а мама… ну, – она замялась, теребя краешек свитера, – в парке, помнишь?       – Ха, мама. – Он остановился, обернувшись к девушке. – Твоя мама тебя очень любит, Флейки.       – Я знаю. – Ей даже стало немного стыдно за себя. Мать оберегала ее, потому что любила свою глупенькую дочку, а та продолжала упрямо стоять на своем. Кажется, это понимал даже сам Флиппи. – Но она запрещает мне… – Прапор только усмехнулся, достав из кармана куртки небольшую баночку с таблетками. Судя по звуку, осталось их там всего пара штук.       – Давай уже домой. Твоя мать будет волноваться. – Приняв препарат, он убрал его обратно, в другой руке удерживая пакет с покупками.       Вопреки всем страхам и волнениям Флейки, военный протянул ей свою ладонь, почти моментально ловя на себе растерянные взгляды. Чудачка вопросительно посмотрела на предлагаемую руку и, не отрывая от нее взгляда, нервно сглотнула, но все же ответила взаимностью, медленно накрывая ее своей ладошкой. Господи, она не могла даже представить, что сердце способно биться так сильно, словно все долгие месяцы ждало только этого.       Флейки следовала за ним абсолютно спокойно, но на самом деле старалась справиться с целым коктейлем разнообразных чувств, что вот-вот вырвутся наружу, как подземная река. Его огрубевшая ладонь, натруженная частыми упражнениями с самым разным оружием, сильно сжимала ее руку до приятно согревающей боли. Флейки показалось, что теперь он сам не хотел отпускать ее от себя, и этот момент хотелось растянуть на целую вечность.       Мать не сказала ни слова по поводу столь долгого похода в магазин, чему Чудачка уже была безгранично рада. Только дотащив тяжелый пакет до кухни, предоставив сортировку продуктов по полочкам холодильника женщине, она метнулась в свою комнату, уже готовясь поделиться своими чувствами с любимой подушкой. Вот только здесь было одно «но»: Флейки не собиралась лить слезы, а, прыгнув на кровать, обхватила подушку руками и тепло улыбнулась.       Сейчас не было никаких сладостных мыслей, одни возвышенные абстрактные чувства, вдруг ставшие материальными, сводящие ее с ума. Девушка поняла, насколько же сильна и праведна фраза «невозможно описать». Это, и правда, нечто восхитительное, что даже можно услышать, увидеть, различить цвет и запах. И она почти задыхалась от новых ощущений, совершенствующих ее сердце, душу, пока внутри разгоралась настоящая война между эмоциями и старыми фобиями, что как нежеланный поклонник преследовали ее целыми годами. «Несравненно, волшебно, бесподобно», – и резерв этих хвалебных слов неиссякаем, ведь настолько огромно было чувство, разрастающееся пучком счастья и божественной легкостью по всему телу. Даже не верилось, что когда-то Флейки считала себя не способной на это и вообще не желала ощущать трепетное биение крыльев сердца, познавшего наконец настоящую любовь – самую первую, потому еще глупую и неопытную, восхитительно-наивную, но настолько искреннюю и чистую.       Он не пришел.       Эта мысль медленно убивала ее, душила, как змея, впивалась иглами в шею и отравляла разум. Призрачная обида неторопливо нашпиговывала ее своей мерзкой гадостью, смешивалась со страхом вкупе с болью, превращалась в ураган, гложущий ее изнутри.       От неистовой жары шоколадка, которую Чудачка купила в ближайшем магазине, начинала таять, прямо под оберткой превращаясь в теплую сладкую массу. Словно не замечая этого, девушка сжимала плитку в руке, пытаясь понять, что же послужило причиной отсутствия Флиппи в парке.       Она ведь специально отпросилась с оставшихся занятий под предлогом: «Мама попросила прийти домой пораньше», даже не думая о том, что будет, если взрослые догадаются о ее маленьком вранье. Потому что срочно нужно было увидеть Прапора, обнять – впервые – и вдохнуть полной грудью холодный запах канадского кедра и постоянного пребывания на свежем воздухе.       Осталась последняя надежда, что она найдет его дома. Может, сейчас он пока только планирует отправиться в парк? Будет просто здорово, если она встретит его по дороге. Еще лучше – если военный будет рад ей точно так же, как и она ему.       Флейки продолжает осторожно постукивать костяшками пальцев по двери, ожидая и предвкушая, когда же, наконец, ее друг покажется в проеме. Нервно шаркала подошвой кед по крыльцу и постоянно, даже машинально, отряхивала свитер, не зная, как еще отвлечься. Это ожидание было просто невыносимым, и Чудачка начала серьезно волноваться за Флиппи. Вновь почти деликатный стук с частыми остановками.       Абсолютно случайно в голове промелькнула рискованная мысль, и девушка, подумав: «А почему нет?», коснулась холодной ручки, опустив ее вниз. Внутри что-то точно сжалось от резко накрывшего ее страха, когда дверь поддалась на удивление легко и без всякого скрипа, и Флейки настороженно заглянула в образовавшуюся щелку. Кажется, Прапор забыл закрыть ее – но слишком уж на него не похоже.       Чудачка зашла внутрь, пытаясь хоть что-то разглядеть в плохо освещенной комнате, обстановка в коей, мягко говоря, была весьма заурядна – и то если забыть, что любая женщина, скорее всего, больше чем на одну ночь здесь не задерживалась. Но даже при этом факте все казалось немного… странным. Что-то явно не так, ведь военный уже давно должен был догадаться о незваной гостье.       Та, маленькими шажками преодолевая гостиную и кидая осторожный взгляд на окружение, оказалась у двери в новое помещение. Она была приоткрыта, а из той комнаты исходил промозглый воздух. Флейки заглянула внутрь – было почти невозможно хоть что-то разобрать, только коварная тьма. В нос ударил четко различимый запах – противный такой, до тошноты сладкий, до головной боли теплый.       Робкий огарок свечи, стоящей на тумбе у почти потонувшей во мраке кровати, бросал свой дрожащий свет на стены. При тусклом освещении Чудачка не сразу осознала, что червленая жижа, покрывавшая собой каждый сантиметр до самого потолка, являлась засохшей кровью, смешанной со свернувшимися багровыми сгустками. Обезображенное распухшее тело, как выяснилось, принадлежало женщине (или все же девушке?), и Флейки больше не могла сдерживать частое сердцебиение; каждый вдох почему-то казался неполным, почему создавалось ощущение удушения. «Господи…» Вывернутая кисть бездыханного тела свисала с края кровати, и вязкие, как смола, капли стекали с кончиков пальцев на пол, образовывая еще одну черную лужу.       И одна-единственная мысль трепетала в голове девушки: «Где Флиппи?» А вдруг и с ним что-то случилось? Если тот, кто совершил весь этот ужас, добрался до него? Нужно скорее его найти!       Чудачка порывисто развернулась на месте и моментально врезалась в него, уткнувшись лицом в грудь. Кровь. Резкий запах крови, еще более тяжелый и нестерпимый, застыл в носу, и глаза от этого заслезились, а желудок сжался. И этот запах абсолютно точно исходил от Прапора. Флейки вцепилась длинными пальчиками в армейскую куртку, прощупывая окровавленную ткань. «Это твоя кровь, Флиппи? Ты… ранен?» В глазах померкло, как только в сознании возникли картинки изрезанных в кашу кишок и изорванного горла бедной девушки, ставшего одной сплошной багровой полосой.       – Флиппи, что случилось? – Она нашла во мраке его руку, почему-то неестественно шероховатую и очень липкую. – Что это? Кровь? Ответь, пожалуйста, – голос начал дрожать от уже еле-еле сдерживаемых слез, и почему-то вдруг стало очень-очень страшно из-за нежелания военного отвечать.       Кажется, он даже не собирался избавить ее от тяготивших вопросов. Вместо этого Прапор запустил пальцы в ее волосы, отчего кожу головы стало покалывать. Сейчас Чудачка почувствовала себя еще более уязвимой, слишком уж открытой и абсолютно доступной; ощущение, словно попала в западню, понимая, что с минуты на минуту может произойти что-то точно плохое. Вот только на ее стороне сейчас была слепая надежда на чудо, свербящая где-то на периферии сознания: «Все будет хорошо – верь и надейся», а на стороне мужчины – упрямое вожделение, и «плюсом» к этому стало вырвавшееся из долгого плена злобное альтер-эго, алчущее видеть еще больше крови на руках.       По телу невольно пробежали мириады колючих мурашек беспредельного страха, а со спины подкрадывалось что-то очень страшное, так что ноги начали трястись и подгибаться в коленях. В следующую секунду пальцы на ее голове захватили волосы в кулак, дергая назад, после чего военный завел руку ей за спину, заставляя изогнуться, и притянул к себе. Флейки тихо взвизгнула от соприкосновения со стеной, извиваясь в его руках, когда они подняли ее дрожащее худое тело – никак не сравнимое с телосложением Флиппи – над полом, еще сильнее вжимая в темную стену до щемящей боли в спине.       Теперь, когда их лица оказались на одном уровне, девушка могла видеть его глаза – ядовитые, неправильно янтарные, ничуть не знакомые, и читалось в них только вечное несдерживаемое желание крови вкупе с неизвестным ей влечением к юному женскому телу.       – Флиппи, что ты делаешь? Отстань от меня! – И почему ее крик оказался таким тихим и писклявым, прямо как в том кошмаре? Но… сны же ведь не могут воплотиться в жизнь, так не бывает.       Страсть мгновенно захлестнула мужчину, пленяя, и под ее натиском он припал теплыми потрескавшимися губами к нежному изгибу шеи, потом прокладывая дорожку жарких поцелуев-укусов к острой ключице.       – Ты божественно пахнешь, Флейки. – Даже его голос сильно изменился: стал низким, утробным и каким-то вязким, совсем неповоротливым, но таким властным.       – Хватит, прекрати это... – Чудачка затаила дыхание и вцепилась ручками в плечи военного, пытаясь оттолкнуть от себя, но тщетно. – Я не хочу, уйди! – все еще сдержанно говорила она, бесполезно надеясь одернуть край юбки.       – Ну же, скажи, что любишь меня. – Он коснулся ее губ, обдавая их согревающим дыханием, почти сразу превращая это в поцелуй. Его язык дразнил, настаивал, и она окончательно обмякла в его руках. Да и какие могли быть шансы? Нет. Она безвыходно зажата между могильно-холодной стеной и вдруг ставшим таким теплым Флиппи, и этот безумный контраст начинал сводить с ума.       Флейки осознала свою беспомощность, чувствуя только его сухие обветренные губы и вырывающееся из них дыхание – возбужденное, от этого внизу живота зарождались новые приступы нежеланного волнения. Его хватка была крепка и исполнена решимости, но все же с легким намеком на осторожность, а внутри девушки уже все словно медленно закипало и бурлило – то ли от страха, то ли от незнания.       «Нет, все уже давно должно было кончиться, он не может так поступить». – Прежде чем Прапор оставил легкий укус на ее светлой коже, она успела заглянуть в его янтарные глаза, что словно источали собственный свет – как исступленное пламя, вдруг разгоревшееся на старом пепелище. Изголодавшееся и неуправляемое пламя, одновременно обжигающее ее изнутри, отравляя своей черной копотью. Холодный огонь.       На долю секунды Флейки ощутила невероятную легкость, за которой последовала с трудом терпимая боль в позвоночнике. Кровать негодующе простонала в унисон стонам девушки, когда та вдруг низринулась на нее, морщась и пытаясь перебороть легкое головокружение.       Вдруг стало так тихо…       «Все-таки это был сон, да?» – Из груди рвалась радость, и так редко посещающая ее, но наконец-то вырвавшаяся из оков вечной паранойи, сплотившейся с фобиями.       Но если это был сон, то почему Чудачка чувствовала на шее следы от его поцелуев? Почему кожа лица щипала от засыхающих слез? И где тогда мама, постоянно спасающая ее от кошмаров? Так много вопросов, вот только еще ни одного ответа.       В темноте комнаты отзывалась тяжелая медленная поступь мужчины, оправдывающая себя горячей волной желания, и он не спеша подходил к измазанной в крови кровати, все еще пытаясь противостоять своему второму «я», в общем-то, опять бессмысленно.       Широкое острое лезвие с хлюпом зловонной жижи вошло в разорванные мышцы почившего тела, как в масло, после чего Флиппи по инерции прокрутил его внутри, буквально ввинчивая еще глубже, оставляя тесак только после того, как он погрузился в холодную плоть по обшарпанную рукоять. Уже тогда военный спихнул труп с кровати, позволяя тому с чавканьем мяса упасть на пол.       Это не было сном, и от этой мысли Флейки стало еще хуже, нежели было пару минут назад, потому что теперь все ее надежды в очередной раз рассыпались на мельчайшие осколки, впиваясь в кожу и пуская кровь – слезы. Они блестящими дорожками заструились из глаз, стекая по скулам на постель. Чудачка вновь заглянула в пылающие бушующим пламенем глаза, что как бы вторили: «Ты все еще думаешь, что твой друг здесь?», а потом насмехались, подражая преобразовавшимся в улыбку губам Прапора.       Нетерпение все росло, но ему уже не было надобности сдерживать его. И он вновь приник к губам девушки, желая немедленно получить на это ответ. Но, кажется, военный совсем забыл, что его маленькая подруга была в прямом смысле невинна – по-простому даже целоваться не умела, а здесь от нее требовали подобное. Поэтому-то она только и могла, что обрывисто стонать ему в рот, извиваться в сильных руках и до боли в костях упираться слабыми ручками в мощную грудь. Молчание, решительность действий – все говорило о неотвратимости того, о чем часто предупреждала мать.       «Мама…»       В то же время Флиппи прекрасно осознавал, что не должен этого делать, что находится в таком состоянии, когда не понимает, кто с ним рядом, потому, конечно же, не проявит снисходительности даже к ней; а потом будет жалеть о случившемся. Ведь Флейки еще такая юная – слишком юная для него. Она достойна большего: первого свидания с парнем из своей школы, первого поцелуя – и пусть они и столкнутся носами, потом мечтая в смущении спрятать друг от друга лица, это все равно останется в ее памяти как лучший момент из жизни. Но не теперь. Он украл ее первый поцелуй, и Чудачка никогда не вспомнит это с улыбкой на лице.       В этом поцелуе не было ничего мягкого, того, что девушка вообще могла ожидать от Прапора. То был властный поцелуй собственника, и уже почти не ощущаемые полуукусы на губах предвещали неоспоримое страшное продолжение.       Военный, наконец, отдалился, но только для того, чтобы расстегнуть толстый ремень на армейских брюках. Одного только побрякивания пряжки хватило, чтобы Флейки поняла, что сейчас случится что-то действительно безумное. Стараясь воспрепятствовать своему ужасу и боли, преждевременно раскатившейся внизу живота, она предприняла жалкие потуги отползти от мужчины, посягнувшего на ее невинность.       – Флиппи, пожалуйста, не нужно! – она кричала из последних сил, билась, вырывалась, но опять была притянута на середину кровати.       Он не отвечал, а она плакала еще более несдержанно. Внутри все еще пульсировала глупая надежда: «Это же Флиппи, он не сделает мне ничего плохого, он мой друг, он…», хотя сама девушка давно поняла, что сейчас не ее друг задирал подол и без того короткой юбки, не он, пресекая всякие трепыхания, больно надавливал рукой на живот, беспрепятственно стягивая с бедер бледно-розовую ткань. И тогда Чудачка уже надсадно кричала, чувствуя волнительные прикосновения к внутренней стороне бедра. Кричала и кричала, срывая голос и заходясь кашлем, в бессильном отчаянии прижимала тонкие ручки к груди, одновременно с этим пытаясь свести колени вместе. Ничего не выходило, а она продолжала требовать, чтобы он прекратил, осыпала бесчисленными проклятиями, трясясь, как в лихорадке.       Он знал, что сделает ей больно, и потом Чудачка будет ненавидеть его всей душой, хотя понимал, что она, как и всегда, будет молчать. Не скажет ни слова матери: она же потом обязательно сообщит обо всем шерифу! А тот давно точит зуб на Флиппи, мечтая наконец поймать и упрятать куда-нибудь подальше от общества.       Флейки уже видела Флиппи сквозь густую разноцветную пелену, плакала навзрыд, когда ее силой все же заставили раздвинуть колени и не позволили даже шелохнуться в ответ, подминая под себя. В следующее мгновение мужская рука скользнула меж их телами вниз, и Чудачка затаила дыхание, почувствовав, как между бедер к ней прижалось что-то большое и очень горячее.       Их взгляды вновь встретились – лишь на долю секунды. Военный целовал ее лицо, чуть солоноватое от слез, слегка припухшие губы – такие манящие, мягкие и влажные, из-за чего он окончательно потерял всякие отголоски самоконтроля, – хрупкую шейку с быстро пульсирующей жилкой. Флейки вцепилась в его плечи тонкими пальчиками, хоть как-то надеясь оттолкнуть; отворачивала голову вбок, вдруг понимая, что перестала дышать, и хватала ртом воздух. В тот момент, когда он вновь коснулся ее губ, ей даже удалось укусить его.       Такая игра ему явно не понравилась. Он наградил ее взглядом, полным граничащей с возбуждением злостью, уже навис над ней и… совсем не обращая внимания на девственное сопротивление, с силой подался вперед.       Да, на самом деле именно этого ему и хотелось всегда. Прикасаться к ней, сжимать миниатюрное худое тело, даже не волнуясь о последствиях в виде красноватых гематом, ощущать, как она дрожит в испуге, слышать тихие всхлипы, ласкающие слух. Как же она прекрасна, глупенькая наивная Флейки! И она только его.       Нет мыслей о том, что будет после. Не в этот момент. Все возможные мысли Флиппи заняты лишь ею, прямо сейчас плачущей под ним еще сильнее и пытающейся вырваться. Она выгнулась в спине дугой и несдержанно вскрикнула, противясь чужеродному вторжению.       Прапор поймал ее руки, словно заключая запястья в тиски, вжимая в кровать и обездвиживая окончательно. Она зажмурилась и крепко сомкнула губы, не позволяя себе кричать, как только он толкнулся в нее с каким-то тихим стоном:       – Флейки…       Чудачка чувствовала кровь между бедер, почему-то ощущала, как что-то невидимое сжималось вокруг ее шеи, с каждым новым движением военного удваивая силу, словно мечтая задушить и сломать позвонки. Крик комом застрял в горле, и она не позволяла ему вырваться наружу, давясь слезами и корчась от отвращения.       Наконец девушка застонала от боли, острой стрелой пронзившей все тело. Она вся пылала, будто бы сейчас стояла в самом центре огромного костра, который вот-вот точно уничтожит ее, наконец, избавит от тяготы этой бренной жизни. Флейки сжала пальцы так крепко, что костяшки побелели от напряжения, старалась перебороть отвращение вкупе с болезненным чувством стыда. Из-за непривычной тесноты внутри расплавленным металлом растеклась по телу страшная боль, а сил справиться с мерзко-саднящим ощущением между ног уже не было.       Это была жестокость, обманывающая своей притворной нежностью. Желание обладать и подчинять.       Боль уже невыносима – она тяжелым камнем засела внизу живота. И Флейки мечтает исчезнуть. Просто раствориться, так чтобы никто и никогда не узнал о том, что сейчас происходило. Она больше не сможет жить с этим как раньше; а еще она уже никогда не сможет видеть Прапора, даже вспомнить о нем без колючей дрожи по всему телу.       Очередная и теперь последняя попытка извернуться терпит провал. Чудачка слабеет, борется уже не со слезами и вскриками – она не способна терпеть это более, – а с чувством рвоты, вдруг подступившей к горлу. Каждое резкое движение кажется похуже любой жуткой пытки, а самым мучительным было осознание того, что сейчас она металась и плакала не под тем Противным человеком, а под тем, кому она, наверное, доверяла больше всего на свете.       Флиппи двигался неосторожно, нещадно по отношению к столь юному и совсем не привыкшему к подобному телу. Ему и не было надобности волноваться о том, что сейчас чувствовала рыдающая девушка. Осталось лишь желание, застлавшее собой разум и требующее немедленного удовлетворения.       Сквозь всхлипы и вскрики Чудачка пыталась как можно четче выговорить какие-то моления в надежде, что мужчина услышит ее, боже, наконец, придет в себя! Но вместо желаемого результата Флейки получила еще больше боли, коя уже, наверное, перешла все границы реального и достигла апогея. Физическая сливается с душевной, словно грызет что-то внутри.       Военный крепко удерживал ее руки над макушкой красных волос, рассыпавшихся по постели. Он небрежно касался губами ее губ, жарко и шумно дыша и медленно наращивая амплитуду толчков. Девушке давно не хватает воздуха, потому что уже слишком часто она забывала делать крайне необходимые сейчас вдохи, ее сердце билось о ребра так сильно, что грозило оставить на коже синяки или вовсе лопнуть.       Она слышит его глухой рык где-то над ухом и синхронно с этим ощущает что-то горячее и влажное на животе. Холодная пустота внутри оказалась, кажется, великолепней всего того, что Чудачка чувствовала ранее. Прапор исчезает из поля ее зрения, а Флейки же восполняет недостаток кислорода, хватая воздух губами, подносит к лицу некогда сжатые в крепкой хватке запястья. Даже в полумраке можно различить два пятна, темных, как спелая слива.       Она почему-то смутно помнит, что было после. Как-то нашла свое белье, как-то встала с кровати, как-то отыскала дверь. Ноги постоянно подкашивались, и девушка упиралась дрожащими руками в стены, ковыляя прочь. Военный сидел на краю кровати спиной к ней, опустив голову и проронив лишь плохо слышное: «Прости…».       Флейки, какая же ты глупая и наивная!       «Что случилось?» – задалась вопросом мать, выглядывающая из другой комнаты. «Ничего, все хорошо», – сухо отозвалась дочь и скрылась в ванной. Закрыла дверь на щеколду, включила воду. Как же больно было снимать белье, прилипшее к бедрам из-за крови, видеть красные пятна на нем, снова вспоминая, что явилось причиной их появления. Кто, вернее. Флейки погружается в горячую воду, сверлит неподвижным взглядом одну точку, отчего кажется, будто плитка в этом месте сейчас пересечется трещиной; скребет сухой мочалкой по коже, оставляя красные следы на руках и бедрах. Она взрывается слезами, сгибает ноги в коленях и обхватывает их руками, сжимается изо всех сил и кричит, продолжая плакать. Мать с той стороны двери дергает за ручку и что-то говорит, но Чудачка не слышит: она рыдает и захлебывается слезами от боли в груди, в самом сердце. Внутри как-то пусто, приятный огонек уже не согревает ее душу, потухнув и оставляя горькое послевкусие.       А Флейки по-прежнему любит Флиппи; и боится так по-новому, пуще прежнего, но все так же хочет увидеть. В парке, как обычно, идущего по аллее под лиственными арками кленов.