***
Она, Флейки, всю жизнь боялась. В три года боялась мышь увидеть под лестницей, чтоб не испытать то мерзкое ужасное чувство, которое при виде мыши и испытывают все маленькие круглощекие малышки в платьишке с рюшами. Потом, в четыре уже, собак боялась. Как здоровенного соседского питбуля с шипастым ошейником, зато без железного намордника, так и маленьких тявкающих под ногами шавок, коих в городке из-за чего-то как грязи, – а ты попробуй-ка рискни пройти подле этой гавкающей мелюзги-крошка-прямым-рейсом-из-ада! В пять лет Флейки боялась темноты даже больше, чем в шесть – моря. Но на городском пляже, кстати говоря, в семь она впервые попробовала арахис, которым с ней любезно поделился какой-то пестрый клоун, что ввиду потеков грима на своем дебелом лице моментально перевоплотился в клоуна грустного. Так что арахис Флейки после той бесконечной беготни по больницам просто не переносит. А клоунов – ну а что с ними остается, ха, м? (Сто процентов – он хотел ее убить.) В восемь лет Флейки ничего не боится, потому что так ей наказал Флиппи – присел на корточки, повторил большим пальцем линию бархатной бровки, поправил свой рюкзак на спине и спросил: «Не будешь ты без меня бояться?». «Нет», – неуверенно поклялась Флейки. «Это приказ, а приказы нарушать нельзя, поняла?». «Ага, поняла». И Флейки не видела Флиппи с тех пор долго-долго, слышала только что-то беглое от родителей да соседей, и Флейки не боялась. Сжала кулачки, убрала с лица волосы, нахмурила брови и выпятила губки бантиком – не боялась ровно четыре часа, шесть минут и тринадцать-четырнадцать секунд: до тех пор, пока дома по столу прямо перед ней не пробежал рыжий усатый таракан. Она знала, в свои без недели девять осознавала, что нарушила приказ. Так что Флиппи Флейки тоже бояться начала, даже втайне от него самого – чтоб не знал, что боится, и не знал, что его. Ну а потом все закономерно и устойчиво по течению – уколы в десять, откровения от подружек в одиннадцать, мальчиков в двенадцать, непонимание со стороны взрослых в тринадцать и первого несчастно влюбленного – в четырнадцать. В пятнадцать – Прапора на пороге ее дома: взгляд строже, глаза темнее, волосы короче; тень за спиной – больше, самого Флиппи, как выяснилось, – меньше. Такая вот непростая доля.(А на шестнадцатый год она умерла.)
И она, Флейки, всю жизнь боялась.***
За просмотром рекламы о чудодейственном асперкреме Гигглс не сразу заметила, как долго и тщательно рассматривает свои руки лохматая с улицы Чудачка – как тыкает ногтем под ноготь, как вылавливает просачивающийся меж пальцев свет от телека, как сравнивает размеры ладоней. И может, это только подчеркнет и в довесок жирно обведет всю звенящую напряженность ситуации, но Гигглс не удержалась: – Вот иногда бывает такое, ты вроде худая, да и кость у тебя птичья, а одна фигня – пальцы жирные, – выдержано-серьезным тоном сообщает Смешинка. Флейки коротко прыскает и широко улыбается, несдержанно – два белоснежных клыка уперлось в нижнюю губу. Прежде чем она закрыла улыбку рукой и стыдливо отвернулась от Гигглс, та отметила задорные ямочки на ее зардевшихся щеках и игривый блеск – в глазах. Чтобы как-то развеять ауру неловкости, Гигглс предложила Флейки попить чай на террасе – а потом непонимающе и рассеяно еще ловила на себе взгляды ошеломленной таким предложением Чудачки. После паузы в пять секунд Флейки поведала Гигглс о том, что вообще-то на террасе сейчас немножечко холодно, ну, зима же. Смешинка не ответила – отмахнулась виноватым смешком. А стоя в ее ванной, разглядывая ее кислотно-зеленую зубную щетку, нераспечатанную тушь для ресниц – подаренную на именины – и голубую книжку из разряда психиатрии, Гигглс для себя осознала несколько вещей. Во-первых, она, сама того не заметив, пустила жизнь по кругу обыденности – и потому предложила гонять чаи на террасе, ведь так они делали всегда летом и осенью, и потому Флейки от всего этого вороха лучше не становится. Во-вторых, конечно, конечно же, щетка зеленая, тушь нераспечатанная, а книжка психогенная – и потому Флейки от всего этого вороха лучше не становится. Ведь вообще-то ты цепляешься не за ту руку, утопающая моя Флейки, хочется сказать Гигглс при появлении в ее комнате. Но вместо этого она садится рядом с Чудачкой и мнет пальцами несчастную книгу. – Хочешь, поговорим об этом? – спрашивает Гигглс. – Я… пыталась в себе разобраться, – пробубнила Флейки. – И как? Разобралась? Флейки ногтем поддевает выбившуюся из свитера петельку, красную, как артерия. И шепчет: – Мне страшно. Смешинка обхватывает ее тонкие плечи – и зарывается подбородком в рдяные лохмы, царапается о заколки то и дело. Обнимает крепко и забыв обо всем, потому что чувствует, как напряглась в ее руках шмыгающая носом Чудачка. И Гигглс недолго поразмышляла, безынициативно приголубливая топорщащиеся волосы: да под какой же лейтмотив может возникнуть мысль обидеть эту маленькую хнычущую девчушку? Вот она бы ее и трогать лишний раз побоялась, тряслась над каждой крохотной занозой на пальце и каждый вечер ласково целовала в лоб – говорят, на удачу. Удача бы им сейчас всем пригодилась. – Привет, ты как? Выспалась хоть? – спрашивает Гигглс с лету, натягивая варежки. – Ну… – Флейки потерла глаз острыми костяшками. – Я встала просто рано. Не смогла уснуть. А ты? – Я тоже нормально, не переживай. Мама напекла оладий утром – такие вкусные! Я и тебе взяла парочку попробовать, а то надоели уже буфетные батончики. – Да, наверное, ты права. Над пустыми дорогами безмятежно покоилась ночная синева, снег в свете тусклого утреннего солнца сверкал особенно нежно и красиво, насыщенный голубизной, а сама ночь отползала в сторону как-то неохотно и не до конца – последнее потому, что в уголках глаз спросонья все еще режет, а в висках ноет. На бесконечной улице теряется далекий крик выбегающей из пелены серого тумана Петуньи – она несется по дорожке так радостно и торопясь, что до Гигглс скоро доходит – она бежит не к ним, она бежит к ней. К Гигглс. К подружке своей еще с начальных классов. И за ней аккурат такой же следует Тузи. – Не всех мы тут еще собрали, привет, – весело говорит Петунья, пытаясь отдышаться. – Сниффлс с Натти наверняка уже в школе, Каддлс, как обычно, припрется ко второму уроку, про Шифти с Лифти ничего знать не могу, – сказала Смешинка, заранее зная, что обращались на самом деле тут только к ней. – А Лэмми в школу все равно почти не ходит. – Она немного странная в последнее время, не думаешь? – с опаской в гармонично-красивом голосе поинтересовалась Петунья. – Кто? Лэмми? – Гигглс покрутила ладошкой у виска. – Лэмми больная на голову, и для нее не существует такого слова. Потом Смешинка украдкой куце взглянула на Чудачку, которая более-менее сейчас оживилась и нерешительно встала рядом с Тузи. И тогда ей, Гигглс, почему-то стало немного не по себе, невыверенное такое ощущение, гадкое и едкое, иррациональное – хотя так-то она и могла бы, быть может, дать этому определение, ведь чего только стоят одни жужжащие осами в голове мысли. Ведь ни у Петуньи, ни у Тузи, ни у, чего утаивать, Гигглс таких узлов, как у Флейки, на линии жизни нет – и напарываться каждую ночь перед сном им не на что, и распутать пытаться – тем паче. У них все гладко и ровно, прямо как лед под ногами, все строго стабильно. Гигглс стало еще хуже. Гигглс хочется затолкать Флейки куда-нибудь за угол и затискать-зацеловать до полусмерти и беспамятства. (Ты не виновата, Флейки.) (Не засыпай, Флейки.) – Я заходила к ней вчера: ее мама попросила меня принести домашнее задание, – продолжила Петунья, и Гигглс ей в какой-то степени благодарна. – У нее черный синяк на руке размером с мой кулак, Лэмми сказала, что упала с лестницы, но я… – Я не хочу говорить о Лэмми тогда, когда можно о ней не говорить, – перебила Смешинка, а Чудачка глянула на нее со смесью испуга и детской любознательности. Петунья кивнула – она знала, что у Смешинки с Лэмми какие-то там свои терки еще с пятнадцати лет – и заторможено согласилась, с явственной неохотой, даже конфузливо, наверное: – Хорошо. Нам лучше поторопиться. – Да, я думаю. Петунья что-то знает. Это кажется параноидальным, раздуванием слона из мухи, поиском проблем там, где их нет и не было испокон. Но Петунье не нужно интересоваться, устраивать бесполезные и пустые допросы и выискивать истину самой – Гигглс просто дала понять безмолвно, что все изменилось, уколола взглядом и при первой возможности нашпиговала иглой, как бабочку из рода морфо. И это вовсе не значит, что Петунья в чем-то виновата, просто… просто так вышло. – …вот как вы считаете, какое животное самое опасное?.. – Флей, – прошептала Гигглс уголком губ (это выглядело очень-очень смешно), склоняясь на стуле вбок. Монолог миссис Хьюз о периферийной нервной системе, вдруг перетекший в беседу об эмоциональном дисбалансе, скользил привычно высокими гласными по ушной раковине и щекотал барабанные перепонки, так и не удостоившись шансом просочится сквозь. – Можно я спрошу кое-что? – ...самое опасное в мире животное – белый медведь… Чудачка закончила записывать в блочную тетрадку о спинном мозге и распрямилась, ее руки легли на бедра в каком-то самоутешительном жесте. Она заметно насупилась – и если б могла, то абсолютно точно ощетинилась острыми ежиными уголками. Но Флейки не может. Флейки тонкая девочка с худосочными ножками. И защищает ее вместо твердых игл бесстрашная Гигглс. – …почему белый?.. – …фактически не важно, почему он белый… Медведи, по сути, лишены эмоций как таковых… (И когда он будет грызть вашу руку, будьте уверены, это не доставит ему ровным счетом ни-хре-на. Конечно, это может показаться резким, однако… пусть лучше для него это будет серой обыденностью, уже совсем скоро втянувшейся в общую череду идентичных кровавых моментов, верно же?) (И просто на светлом кровь заметна сильнее.) (А вообще никакие они не белые.) – Конечно. – Флей, ты… – Смешинка сощурилась, – первый раз его тогда увидела? В магазине. – Да, – почти бесстрастно. Гигглс улыбнулась. Не тому, что Флейки ответила. Тому, что услышала. И Гигглс улыбалась весь день – на переменах, на уроках, в буфете, в гардеробной, улыбалась по пути домой, глядя на Чудачку, несвойственно себе самой улыбалась полицейскому Сплендиду, что встретился у прачечной. «А я Вас помню: Вы приходили к нам в школу и рассказывали об экстремизме. Знаете, я считаю все, что Вы сказали, правильным, до последнего словечка!». «Не думал, что кого-то может так заинтересовать вся эта лабуда», – обескураженно сказал он и поскреб ногтем по ткани пальто. «Как! Это же большая морально-этическая проблема современности!» – зажглась Смешинка интересом. «Я р-рад, что тебя это так затронуло», – выдавил Сплендид и принял деловое выражение лица, ретируясь за угол, но одновременно с тем ни в коем случае не ускоряя шаг: нельзя, чтобы они подумали, будто он убегает. Вот это будет очень нехорошо. – У него такие глаза красивые, – с придыханием протянула позже Гигглс. – Знаешь, вот не то чтобы голубые, а… синие, что ли?.. – У кого? – Флейки бездумно разворошила сугроб носом ботинка. Всем своим видом она не вызывала никаких мыслей, которые бы могли дать Гигглс понять, что ей действительно интересно. Даже более того – ей откровенно все равно. Смешинка ее такой никогда не видела. – У того полицейского, ты чего, – немного взволнованно. А потом она вроде вспомнила что-то, разве что не хлопнув по лбу ладошкой, коротко, но жизнерадостно хихикнула и подскочила к Флейки, так ретиво к ней развернулась – рюкзак за спиной аж подскочил и все книжки-тетрадки в нем жалобно подпрыгнули-прошуршали. – А, Флейки! Забыла сказать тебе! – На ее личике зажглась улыбка. – Петунья же вечеринку дома устраивает по поводу дня рождения! Ей семнадцать исполняется, представляешь? – Н-но… – запнулась растерявшаяся Чудачка. – Она же и не приглашала меня к себе никогда… Да и идти мне не в чем, и дарить… Н-нет, наверное… я не пойду, прости, Гигглс, – Флейки тряхнула головой – и перепутанные прядки вместе со всеми вкраплениями снежинок и заколок бухнулись ей на глаза. Гигглс видела, как дрожали приоткрытые губы за ними. Флейки обогнула ее, пройдя вперед, и только снег негодующе скрипел под легкими шажками. Ветер хватал и вырывал мокро-ализариновые волосы из-под ворота куртки, Чудачка их ловила и стискивала в ладошке, а когда Гигглс в два пружинистых шага свела к нулю разделявшее их расстояние – посмотрела выжидающе и недоверчиво одновременно. Смешинка пыталась блеском льдисто-голубых глаз или хотя бы полуулыбкой отчерпнуть ей чуточку своих бурлящих внутри чувств – выходило как нельзя плохо. Она понимающе выдохнула и едва натянула губами теплую улыбку, больше напоминающую улыбку заботливой матери, нежели простой подружки. – Я понимаю, Флейки. – У Флейки между лопаток и по рукам скатилась тревожная дрожь. – Подумала, так ты отвлечешься от всего этого. Совсем уж закисла за последние месяцы. – Она не торопясь прошествовала вперед. Чудачка осталась на месте. – Подумай над этим все равно. – Х-хорошо. Я подумаю. Гигглс блаженно прикрыла глаза – Флейки наконец с ней поравнялась. Трусиха ты, Флейки, мелькнуло-лизнуло волной оптимизма, и Смешинка почувствовала что-то хорошее – что-то схожее с определением свободы. В магазине все было каким-то вылизанным и разящим роскошью – плитка под подошвой, удерживающие всякие пузырьки с духами полочки, даже льющийся прямыми потоками из чаш люстр свет – чистый, люминесцентный, подчеркивающий прозрачные изгибы скляночек и гоняющий по ним туда-сюда радужные пятнышки блеска. Девушка за белоснежной стойкой подтачивала пилочкой ногти и время от времени поглядывала из-под накрашенных ресниц на покупательниц – кроме Гигглс с Флейки у стеклянных витрин сгрудились высокие шумные девицы; они легонько махали блоттерами подле своих зарозовевших носиков и вычурно причмокивали жирно накрашенными губами. От смешавшихся в один безумно-сладкий запах духов уже неслабо кружило голову. – Как-то это… Неоригинально, – тонко и неуверенно отозвалась Флейки, разглядывающая ряды пузырьков и коробочек. И чем они вообще друг от друга отличаются, если не брать в расчет форму и цвет стекла, конечно? – Не-ет, – нараспев протянула Гигглс. – Я каждый год Петунье стабильно дарю духи. – Она звучно клацнула ногтями по вытянутой мутно-голубой бутылочке с сиреневой крышечкой и вытянула один блоттер, брызгая на него совсем немного и с видом отъявленного парфюмера пытаясь уловить грациозные нити цветочного аромата. – М-м… Петунья любит нежные приятные запахи, и когда у нее кончаются духи – она ждет своего дня рождения, понимаешь? Ха-ха!.. А в этот раз духи подаришь ей ты, и все будет чудненько. – Я не уверена… – Чудачка крепко стиснула пальцами врученный Смешинкой пузырек, боясь уронить. – Как же ты? – Я ее лучшая подруга, и, думаю, она простит мне, если в этом году я ей подарю кулон с каким-нибудь камешком. – Когда Гигглс выудила купюру из кошелька, Флейки еле сдержала себя не броситься и не выставить протестующе руки, мол, может, не надо лучше? Но вместо этого только принялась наблюдать за наманикюренными пальчиками продавщицы. И, поразмыслив, добавила: – С джеспилитом можно. На удачу. – Флей! – Красивое лицо Гигглс повеселело и украсилось не менее красивой улыбкой. Она сунула в рюкзак серебристую коробочку, поблагодарила девушку и подошла вместе с подружкой к выходу. – Не быть тебе врачом: онкологию двадцать пятым кадром лечить будешь. – В смысле? За проведенное в магазине время небо заметно спустилось к городку под весом грузных серых облаков; по горизонту поползли переливы цвета подгнившего черничного пудинга, и стены зданий облило водянисто-пурпурным светом; к слову, соответствующий запах странным образом угадывался в рассеянных клубах выхлопных газов. – В смысле, – выдохнула Гигглс, – доверчивая ты очень. На следующий день – день, когда должна была состояться долгожданная вечеринка – Гигглс притащила Флейки к себе: предложила коктейль из сельдерея и яблок, который сделать однажды не удалось ввиду отсутствия первого продукта, провела по пронизывающему весь дом насквозь светлому коридору и в десятый раз кряду извинилась за неубранную постель – упомянула что-то про поиск «идеального платья», который, собственно, все утро и полдня до кучи и занял, а потом вытянула из кипы вещей на кровати желтое платьишко с широким розовым поясом и всунула Чудачке под мышку. – Главное, чтоб в груди не велико было, – сказала она, обозрев потерявшую от такого дар речи девчушку внимательным взглядом, – а так – фигуры у нас схожи. Флейки осмотрела платье на расстоянии вытянутых рук и хоть приблизительно попробовала представить его на себе. Выводимые воображением картинки в голове выходили… нескладными и даже в какой-то мере смешными. – Думаешь, на мне это нормально выглядеть будет?.. – Волшебно! – оживленно вскрикнула с кровати Смешинка. – Но мы не убедимся точно, пока ты его не наденешь. Словно ни с того ни с сего вспомнив об оставшихся на кухне коктейлях, она слезла на пол и зашлепала босыми ногами в сторону двери. Флейки проводила ее характерно подозрительным взглядом и опять воззрилась на платье – ну, лимонно-желтое такое, – оценила плавные линии складок и скептически ввинтилась взглядом в обнаружившийся вдруг полупрозрачный слой ткани. Выдохнула облегченно, осознав, что внутренний слой и тени пальца ее все-таки через себя не пропустит. Спустя несколько мгновений она нехотя стянула с себя свитер и джинсы, недолго повозилась с собачкой «молнии», но платье таки одела. Покрутилась-повертелась перед зеркалом во всю дверцу шкафа, разгладила помятости ладонями и совсем не заметила за этими действиями появившуюся в комнате Гигглс. – Ну я же сказала – волшебно! – произнесла та ободрительным тоном и поставила стаканы с мятно-зеленой массой и торчащими трубочками на тумбу. – Еще какие-нибудь босоножки на небольшой платформе подберем – и никто от тебя там глаз оторвать не сможет. Только вот волосы… – Может, не нужно это? Про глаза?.. – Не переживай. – Флейки незаметно сглотнула. – Так… Наверное, лаком их уложить даже и пытаться не стоит… Давай я тебе косу заплету? – предложила Смешинка. На двух ее пальцах Чудачка разглядела розовую резинку для волос. – Д-давай. – Миленько! Первым, кто оценил красоту оголенных ножек Флейки, был мороз: как только они с Гигглс вышли из дома, он налетел на невидимых гребнях свежего ветра нестерпимый и, в отличие от накрашенной-напудренной Гигглс, отнюдь не улыбчивый – обхватил призрачными руками и с завидным напором принялся раздирать ледяными когтями. В общем, Чудачка всю дорогу зубами стучала да силилась куртку еще ниже стянуть, а Смешинка на это лишь посмеивалась в варежку и говорила что-то о том, какая же она красивая и хорошенькая. А на пороге встретили их доносящаяся из глубин дома музыка и Петунья, конечно же, – широко распахнула дверь – проследовавшие за ними холодные порывы самым грубым образом рвали подол ее синего платья с драпировкой на груди – и спешно пригласила внутрь, отмечая, какая же плохая сегодня погода. – Это просто ветер сильный. – Из-за угла высунулась голова Сниффлса. – А погода хорошая. Петунья пропустила одноклассниц на кухню и бросила что-то насмешливое ему в ответ, а Гигглс и Флейки скинули в образовавшуюся гору из верхней одежды куртки и стянули обувь. На кухне народу было нежданно много, все над чем-то корпели и сервировали стол – Каддлс раскладывал вилки рядом с тарелками, долго сомневаясь, с какой именно стороны их все же стоит класть, Тузи и Сниффлс расставляли в белые просветы между блюдцами новые блюда и салатницы, Мим явно ради эксперимента смешивал в блендере все фрукты и ягоды подряд, Натти так вообще взял на себя самую ответственную задачку – следил за сохранностью торта, а Лэмми (Лэмми?!) раскладывала на тарелке сыр. За выпивку ответственными были Лифти и Шифти, но вообще-то Флейки этого не знала. Гигглс смутно догадывалась. – И сырная тарелка будет, – осведомила Петунья. – Вы когда-нибудь пробовали сыр с медом? Очень вкусно! Лэмми, видно, будет тоже, подумала Гигглс и окинула хозяйку дома почти что мрачным взглядом. Ну и ладно, пусть с ней, праздник все-таки. – Что с тобой, Флей? – Смешинка аккуратно коснулась ее молочного плечика. – Тебе не нравится? – Очень нравится, и тут все так здорово организовали… – Она бегло оглянулась, будто бы кого-то ища взглядом, но, видимо не найдя, вновь обернулась к Гигглс – коса скользнула по ее спине и тяжело хлыстнула кончиком руку. – Мне нужно в туалет, – тихо вымолвила Чудачка, а ее щеки запунцовели. – А, это вон там, – указала она за дверной проем. – Дверей там не много, не заблудишься. – Спасибо. Следуя по указанному пути и огибая водруженного фруктами Тузи, Флейки незаметно скользнула в просторный и прохладный коридор – музыка становилась все тише и тише, а когда Чудачка скрылась за дверью в уборную – напоминала о себе лишь приглушенными басами. Она, кстати, села на начищенную добела крышку унитаза – вот это действительно завидная чистота, – сжала колени пальцами и навалилась на руки, качнувшись вперед. Внутри колыхалась неприятная дрожь и вязко пульсировало сердце. Ладони потели. Зачем она пошла сюда? Снова совершила глупость! Ни разу еще такие необдуманные поступки ничем хорошим не заканчивались – совершенно ничем! Только горький осадок воспоминаний на душе и новая фобия под боком. Нужно срочно что-то предпринимать. Необходимо как-то отсюда выбираться. – …я люблю боулинг, но иногда это весьма… проблематично, – кто-то рассмеялся в коридоре, и вот ни к Натти, ни к тем паче Сниффлсу этот голос Флейки бы не отнесла: слишком уж глубоким и «взрослым» он казался. – Вынужден с тобой согласиться, – другой голос. Не такой грубый, но от первого отголосками все равно не отстающий. У Флейки сердце птицей замертво бухнулось в желудок. – Ну и где вы ходите, блин! – Петунья подскочила к парню с рыжим волосами и перебинтованной культей руки* – скорее всего, это было сделано ради успокоения воображения окружающих, а не из-за свежей раны. – Мы надували шарики, – невозмутимо ответил за друга Мол, а кто-то от утаенного смешка в кулак все-таки не удержался. – О, привет! Тебя я тут не ожидала увидеть. – Гигглс грациозной ланью подскочила к нему и млеющим взглядом принялась всматриваться в темное стекло очков. – Где пропадал? – Дела по… работе. – Оу, ясно тогда, – похлопала она его по плечу. Со стороны это выглядело несколько несуразно – Гигглс ниже его на голову точно. И младше лет на семь. – К столу! – Петунья созвала всех из разных углов и ухватилась за руку Хенди. – А ты рядом со мной садись. – Как скажешь, – согласился он. – У-у-у, не дави ты такую лыбу, – звонко засмеялась Петунья, и Хенди закусил краешек губы в неясном нетерпении. Громко брякнули стаканы и столкнулись со столом бутылки – Лифти и Шифти появились точь-в-точь вовремя. – Э, а где Флейки? – Смешинка вытянула шейку и вопрошающе посмотрела на Петунью. – Не вернулась еще, что ли?.. – Не знаю, – та пожала плечами. – Тут была только что. – Тост! – Над макушками собравшихся и столом со всем его содержимым возвысился однорукий парень. Флейки воровато оглянулась, прежде чем решиться выйти из уборной, и осторожно прошла по сокрытому одиноким мраком коридору. С кухни доносились довольные возгласы и резкие звуки чокающихся бокалов, и Флейки не могла никак понять, почему ей от этого становилось настолько не по себе. Как будто она была совсем одна здесь – и в окружении стольких знакомых в тот же момент. Странное чувство, странный фокус подсознания. – А ты чего тут? – донеслось сбоку до того неожиданно и загадочно-вкрадчиво, что Флейки подпрыгнула на месте – подол платья дрогнул в воздухе и наугад лизнул бедра. Она поспешила обернуться, чтобы угомонить разыгравшуюся фантазию, только вот ни капли это не успокоило (если не наоборот): периферийное зрение вначале помогло отразить восприятию на панораме сознания сплошное белое пятно, невероятно контрастирующее с темной стеной и как бы вырывающее из реальности, а потом только контур вырисовался максимально четко, до последней кудряшки-пружинки – и вот Чудачка уже глядит в оба глаза на внезапно материализовавшуюся в пределах ее «тайного безопасного уголочка» Лэмми, коя любопытно спрятала за спиной руки и чуть подалась к ней грудью. Флейки нахмурилась, а в голове отчего-то проскочила мысль, что кто-то давно-давно назвал ее злобно-насмешливым тоном едва ли не пейоративно Убегайкой. Кто-то, образ кого выудить из дебрей подкорки так и не вышло. – Заснула, хм-м?.. – вдумчиво обратилась Лэмми к самой себе, а Флейки моментально сконцентрировала внимание на ней. – Нет!.. То есть… В общем, я просто… – тщательно пыталась подобрать она нужные слова, то и дело обрывая себя, коря и даже браня за стеснительность. Лэмми не отреагировала – качнулась с пятки на мысок и обратно, любознательно склонив голову к плечу и неподдельно терпеливо ожидая, что же у Чудачки выйдет в итоге. (Это доставляет ей какое-то извращенное удовольствие?) – Я тоже, – прекратила она ее пустые тщания. У Флейки распахнулись веки. – Шумно там, да? Не люблю ходить на такие мероприятия, но… – А за рассматриванием рыжего синяка на незакрытой рукавом платья руке Флейки Лэмми даже не слушала. – Короче, я все равно не жалею, что пошла, – зато выпить можно… – Выпить? – Флейки тряхнула головой и сжала в бледную нить губы. – Ну да. – Почему она не заметила, как эта подозрительная девчонка подобралась так близко? Но на таком незначительном расстоянии Флейки высмотрела на скуле у Лэмми непонятное бледно-бежевое пятно, в котором позже узнала обычную пудру – просто слишком не подходящую к чересчур светлой коже Лэмми, – и скрывающуюся за ней красноватую гематому. Вопросы налетали голодной стаей птиц, только наживы никакой не было и в помине. Флейки пропустила момент, когда успела вжаться затылком и копчиком в стену, впечататься в нее же по обе стороны от себя ладошками и втянуть в плечи голову. Но зато она не на радость своему желудку отчетливо почувствовала исходящий от Лэмми запах – резкий, грубый, мускусный (знакомый?), отзывающийся вспышкой острой боли в голове. И лучше б она, наверное, попыталась утопить эту смесь ароматов в слащаво-сахарном облаке духов, чем тем более подошла настолько близко и ради туманной цели разглядывала что-то в темно-коралловых глазах Чудачки своими, безжизненно-серыми. Зрительный контакт был невыносим, кстати. – Хочешь, выпьем вместе? – елейно поинтересовалась Лэмми, ее руки снова завелись за спину, а корпус едва-едва наклонился – обшитый лиловыми органзовыми бантиками воротничок невесомо парил в паре дюймах от ее ключиц, оторвавшись от груди, и Флейки ошиблась вначале, думая, что хуже быть уже не может, – потому что это «хуже» отыскалось у Лэмми на коже в виде темного с красноватыми вкраплениями вокруг пятна. И еще она не вовремя вспомнила о ее психическом нездоровье. – Я не хочу, – показала наконец первые признаки, оповещающие о выходе из липкой прострации, Флейки, выставившая вперед перед собой хилые ручки. – Я вообщ-ще-то н-никогда и не пила… – Все когда-то случается в первый раз, – настаивала Лэмми на своем. – Представляешь, все. – Ее лицо приблизилось еще сильнее, а Чудачке начало казаться, что они вот-вот столкнутся носами. – Или ты и девственницей до конца жизни собралась быть, а? Ты же девственница, трусишка Флейки? – А глаза у Лэмми большие-большие, с розовыми подтеками на склере, и ресницы белые-пушистые… Флейки постаралась выдавить «Хватит», заставить язык шевелиться и воспрепятствовать – и до какого-то момента ей казалось, что она действительно это сказала, почти выкрикнула этой ненормальной в лицо. Но вот только мечты с дрожью скользили по затылку и срывались прямиком вниз по спине, теряясь в некрупных складках платья, а Лэмми отдалилась не благодаря ее героическим стараниям: бросил тень на идеально белое одеяние показавшийся позади Мол. Его трость стучала по деревянному полу тихо, и звук этот терялся на фоне играющей на кухне музыки. – Чем вы тут занимаетесь? – Ой, – показательно прикрыла ладошкой рот Лэмми. – Я хотела вернуть Флейки к остальным, – она сладкозвучно усмехнулась и зашла Молу за спину. Он чуть заметно повернул в сторону ее шагов голову. – Тебя искала Петунья. А тебя, – обратился он к закаменевшей во всех возможных смыслах Флейки, – Гигглс потеряла. – Я-я… – Ты к ней иди лучше, а не тут стой. Флейки кивнула, поняв, что совсем не хочет говорить что-либо в ответ, и, к ее удивлению, Мол молча отступил в сторону – два черных кругляшка на месте его глаз продолжали на нее выжидающе (?) «смотреть». На кухне все поменялось с тех пор, когда она была там в последний раз: каждый разговаривал с собеседником о чем-то своем личном, несомненно, очень-очень важном, кто-то в перерывах между словами осушал бокалы с желтоватой шипучей жидкостью и резко заливисто смеялся, раскованно. Балансируя на своих двух и удерживая в руках тарелку с остатками салата, Лифти всем весом навалился на кран, и шумно брызнула в раковину мутная струя воды – брызги полетели в стороны и выстрелили ледяными иглами аккурат в стоящего близ Сниффлса. Тот даже пробурчал что-то недовольное, что-то под нос, а потом смахнул с кожи капли и отступил вбок. Шифти в то время внимательно следил за братом из-за стола, стараясь, честно, не таращиться жадно вместо этого на так удачно расположившуюся рядом бутылку. Весело заговорила рядом с ним Петунья, а поддержала беседу раскрасневшаяся Гигглс. – Может, музыку погромче сделать? – Она не была пьяной, нет-нет-нет, но в голосе проскользнувшую дрожь и вязкость скрыть не вышло. – И так громко, – отозвалась стучащая по тарелке вилкой Петунья. – Еще кто копов вызовет, и тогда мне мать точно голову отвинтит, – в конце она прыснула и склонилась над столом – выбившиеся из высокой прически синие прядки раскачивались взад-вперед, так изящно, так размеренно, так женственно, подпрыгивали в густом стылом воздухе и вились лентами. – И пусть. – Шатнувшись, Гигглс встала и мелко затрусила прочь: глаза размыто выловили желто-красное пятнышко, стремительно скрывшееся за стеной. – Флей? На самом деле Флейки не хотела, чтоб она ее заметила, попыталась как-нибудь незаметно проскользнуть к входной двери и параллельно с тем найти в разноцветной кипе на маленьком столике свою куртку. Однако вот Смешинка отнюдь не преминула вылезти из-за стола и даже ее за руку ухватить, поймав в коридоре, – Чудачку обдало запахом из ряда вон выходящим, от него жгло в носоглотке и скручивались в тугой клубок кишки. Она глядела на подругу в полном неведенье и уже была безошибочно уверена в том, что до самых кончиков ушей зарозовело ее личико. Флейки протестующе стиснула куртку в объятии. – Что случилось, Флей? – Брови Гигглс изогнулись домиком. Флейки набрала в легкие побольше воздуха, и раздувшаяся грудная клетка заставила выступить на ткани платья две оттененных одеялом полумрака бусинки. Она сжала губы – напряженный подбородок незаметно подрагивал. – Мне мама позвонила, – выдохнула она, – там ерунда какая-то, неважно. Гигглс, я домой пойду. – Меня тогда подожди, я быстро тут… – Нет-нет! Оставайся, Гигглс, я же говорю, ерунда. – Чудачка поспешно нырнула ножкой в ботинок, застегивая куртку. – Я тебе завтра СМСку отправлю, не переживай. Как только дверь открылась, в дом неприветливо влетел ночной ветер, ворвался в компании колючих снежинок и нетерпеливо облобызал морозными языками полюбившиеся голые коленки. – Ну и кэжуал, а? – высунулся откуда-то Хенди, недвусмысленно рассматривающий торчащий из-под куртки смятый подол, длинный зеленый шарф и громоздкие ботинки. – Ты куда? – Пора мне. – Чудачка нырнула в ледяные объятья зимней улицы – и алая коса на прощание мазнула в пустоте невидимую дугу; дверь хлопнула разве что не перед носом у Гигглс. Кованая арка выглядела обжигающе холодной и одинокой, так что Флейки мимолетом сделала мысленную пометку о том, что зима вообще сама по себе являлась неопровержимой спутницей одиночества и назойливой тоски. Сцепившиеся и переплетшиеся друг с другом в причудливые перголы ветки монотонно колыхались и порошили алую макушку сухим снегом, ветки, забеленные инеем, разросшиеся над аллеей и загородившие волшебным кружевом иссиня-черное небо, стряхивали с себя снежинки и оставляли те парить в замороженном воздухе гусиными перьями, как из вспоротой лезвием подушки. Зачем она открылась ей? Зачем доверилась Гигглс, зачем рассказала и зачем продолжала изо дня в день подпитывать свою ложь очередными ненастоящими улыбками? Лучше бы она оставила все в себе, как прежде, не позволила ветру из слов омыть чужими сожалениями любимую пещеру в сознании и вынести все наружу подчистую – и с ненужными подробностями вдобавок! Это была ошибка, не тот поворот, чертова точка невозврата. И все зашло слишком, слишком далеко, что даже и за рукав ухватить не удастся теперь, ускользнуло, затерялось, оставило на растерзание с вывернутой чувствами наружу душой. Оплошность, гребаная оплошность, неудача, чем нужно было думать, чтобы согласиться на такое и потом охотно подыгрывать! Флейки плакала. Вот так просто. Без прикрас и утрирования, без соплей, без слюней. Слезы просто жили своей жизнью – струились водой по щекам и холодились жадно прильнувшим к ним призрачными губами потерянным ветром, слезы срывались со скул к подбородку и ныряли в обвивший шею шарф, кристалликами в уголках глаз напоминали о своем пребывании и невесело блестели на качающихся ресницах. Флейки бежала. Нет, может, и шла так быстро, что на бег похоже было, но вообще-то ни капельки не важно: Флейки бежала – и этого казалось вполне достаточно. Ноги скоро мелькали на бело-золотом фоне освещаемой фонарями аллеи, обессиленно подгибались и угловатыми коленками пробивали невидимые барьеры вставшего на пути ветра – а кожа от такого уже пропиталась колючим холодом, горела ледяным племенем и за ухудшающейся постепенно тактильностью вовсе заставляла о себе забыть. Флейки показалось, что вот-вот сейчас она сверзится на снежную перину и останется лежать носом в сугробе, и Флейки действительно была готова в совершенном безразличии упасть в снег: ноги путались, а бьющееся в надежде на освобождение из реберной клетки сердце мешало координации – она качнулась вперед слишком сильно и автоматически выставила перед собой растопыренные ладони, когда вдруг кто-то сбоку, дотоле мерещившийся обычным пятном, ошибкой воображения, вполне ощутимо схватил пролетевшую мимо руку – и угадал с моментом. Чудачка крутанулась вокруг себя и почти обогнула этого неизвестного, кой неожиданно прервал ее полет на землю, запуталась в ногах и, не найдя иного выхода, влетела в предоставленную опору со всей дури – под ладонями обнаружилась грубая материя. И Чудачка распахнула глаза, мимика на зареванном лице заморозилась, рвано и сбивчиво втянула ноздрями сразу же показавшийся каким-то небезопасным запах. Потерлась случайно щекой и лишний раз убедилась, что это не мама, это не Гигглс, это не миссис Хьюи (а с чего бы ей тут делать ночью – на другом конце города?). – Ты хоть иногда под ноги-то смотри, – она никак не могла вспомнить этот голос – определенно, когда-то он уже оставил свой отпечаток в памяти… – И чего ты носишься тут так поздно, кстати? У нас уже и так все пакеты с молоком пропавшими детьми обклеены. Чужая рука помогла ей устоять на ногах, а после Флейки ошалело вытаращилась на мимикрированное страхом, воображением и тенью под нечто страшное и ужасное лицо. А нет, вполне такое приятное и… дружелюбное, что ли? – Извините, Вы… – замямлила Флейки. – Это Вы! Я… мы с Гигглс встречались с Вами как-то недавно, помните? – Так ты подружка Гигглс? Точно, помню тебя… А! Флейки, верно? – он почесал затылок. Флейки приметила синие глаза. – Я Сплендид. Полицейский, ну? – Да-а, – протянула она. – Не думала, что Вы знаете Гигглс. – Так уж получилось, – улыбнулся он. Но радость быстро сошла с его лица – Сплендид свел к переносице брови и зачем-то склонился к Флейки ниже. Вопрос встрял костью в глотке. – Так ты чего одна тут разгуливаешь? Еще и в таком вызывающем виде, Флейки! – В-вызывающем?.. – Чудачка потерялась и отступила чуть назад. Просочившаяся слеза нитью потянулась вдоль ее алой щечки и заструилась к открытому участочку шеи. Сплендид на долю секунды оторопел тоже. – Э-э, э-э-эй! – подступил он к ней. – Я ж тебя не отчитываю, не реви ты только, пожалуйста!.. – Мне д-домой нужно, я побежала! – Чудачка вытерла нос ладошкой и вдруг подорвалась с места, в последний раз коснулась чужого рукава, обернулась мимолетно и бросила напоследок: – До свидания!.. – Флейки, стой! Осторожно!.. «А?..» Яркое-яркое пламя, окруженное темной, почти кровавой окантовкой, тянущиеся от бесконечно-черной бездны оранжевые рваные языки и горящие люди, горящие души, их седой прах остывает где-то на границе с обманчиво чистой пустотой, а безумное свечение огня ползет прямо через нее и выдает красные запутанные дорожки, стремящиеся к нетленному пожарищу, – те питают огонь кровью, и он что-то там важное-важное уничтожает до обугленного мяса, до самых костей, почти слышно трещит и заползает белым шумом в сознание, въедается ржавчиной и гнилыми струпьями, в янтарном пламени видится собственное горящее и осыпающееся мириадами частиц пыли отражение. На этот раз Флейки падает, запоздало мотнув головой, в надежде ухватиться вытягивает руки и приземляется вот точно в снег – бедра и пальцы обдало резкой волной холода. Пока она силится понять, почему прямо перед лбом возникло новое непонятное препятствие, это самое препятствие едва отступает в сторону – и Флейки накрывает странным чувством дежавю, будто бы такое уже было когда-то давно, окутывает дымно-фееричным в плотный кокон, как чертову куколку. И отныне Флейки – бабочка. И бабочка смотрит всеми своими сотнями фасеток жалобно-жалобно, поджав лапки и единожды тряхнув сломанными крылышками, смотрит непонимающе, слезинки не выдерживают и ровными дорожками пересекают замерзшие под водянистой пленкой скулы, растапливают и обманчиво мажут алым – и тут же всему в оправдание появился краеугольный камень, тут же, выросши из рассыпанных по бесконечным углам воспоминаний семян, отбрасывая крыло тени на дрожащую бабочку настолько черное, что черта с два ворочающаяся в смоляном океане сверху ночь рискнет поставить себя рядом как в шансе на сравнение – шанса-то никакого у нее не будет, ха-а, бабочка-Флейки знает и зарывается задеревенелыми пальцами в сугроб, силится ноющей на деснах от холода болью завесить боль – однако ноющую в груди так же по-настоящему. И Флейки напрягла руки, ноги, живот – насторожилась вся и превратилась в ледяную статую с красивыми, плавными изгибами, верными чертами побледневшего враз лица и до мельчайшей детальки точными линиями заиндевелых ресниц – густыми веерами возвышающихся над широко распахнутыми глазами. Этими глазами…***
…И эти глаза смотрели недвижно и почти в упор, деланно бесстрашно, и нужно ли намекать о полноте ясно-каких-ощущений, когда эти вот глаза таращились на него, кажется, целую вечность, вечность такую, что без колебаний можно вписать к синонимам Вселенной, а время тотчас превратилось в густую-густую сладкую патоку; парадокс, но именно та самая вроде бы и бесконечная Вселенная как раз сократилась до размеров этих глаз и лишила всяких прочих мыслей: нет более ничего. Потому что зачем, когда есть эти глаза, есть эта глубокая, завлекающе блестящая искрами чернота расширенных зрачков, есть тесно стискивающие их огненно-красные кольца радужек вокруг и есть ее великолепные ресницы – слипшиеся и сверкающие, прямые, как сделанные из воска ресницы так рядом, распахнуты под легкостью век и едва-едва трепещут – и это было краше любых слов, которые, он чувствовал, застряли в у нее в горле еще давно, красноречивее нещадно сдавливающих хрупкое бедро пальцев, сильнее удерживающей над взъерошенной макушкой девичьи кисти хватки. Понимал ли он, что наделал? Да. Нравилось ли ему это? Да. А жалел ли он об этом? Да. Да-да-да. Да, черт, да! До безумия! И вечность вечна, неизбежность неизбежна, а его маленькая Флейки все равно по-прежнему прекрасна, а он не может никак насладиться ею вдоволь – даже сминая ее губы своими, даже кусая и чувствуя каплю сукровицы во рту, к черту, даже вбиваясь глубоко и без установленного ритма, кожа к коже; покрывая небрежно солоноватую шею поцелуями и бездумно оглаживая под свитером шелковые маковки грудей – грубую ладонь щекочут бусинки сосков, и блаженное ощущение это столь отдалено и смазано, сколь ярко и пьяняще. И хочется ее всю, всю, это страшная одержимость, это невозможность остановиться и разглядеть сквозь загородившее реальность жаркое марево прозрачно-невинные слезы на щеках, различить их вкус во впадинке меж ключиц и на отнимающей последние крупицы самообладания ребристости под кожей, невозможность остановиться и оторваться от нее, такой желанной, такой великолепной, сладкой и приглушенно поскуливающей под тяжестью его тела, зачем-то все еще давящей из последних сил пятками и силящейся отползти, отдалиться максимально от того самого места, где он почти монотонно и безразлично ко всем ее глупым стараниям двигался, – а внутри нее так… тепло-тесно-туго, так влажно и так мягко, и Флейки еще сжимается лишний раз настолько сильно – оглушающе сильно, – и взвизгивает от внезапного болезненно-озверелого толчка придушенно, сдавленно, словно захлебывается в липкости повисшего над кроватью воздуха, еле-еле слышно: – Флип-пи!.. – Крепкие ноготки впиваются в сбитые костяшки и скребут вязкие струпья. А говорила ли она это вообще?***
Флейки рефлекторно сомкнула коленки и заерзала в сугробе, отползая куда-нибудь назад, куда-нибудь подальше, задышала часто-часто-часто, рвано и судорожно, как при приступе. Скрип позади оповестил о приближении полицейского (Сплендид же, д-да?..), а его выдержанно-строгий голос отчего-то внушил не до конца понятный страх: – Флейки! – Флейки обернулась и зацепилась взглядом за вышитое изображение жетона, быстро промелькнувшее между полов пальто, – и она будет врать себе снова, не признав, насколько же сильно веяло от него слепой надеждой… – Ты в порядке? Что-то?.. О! Добрый вечер. – Поздновато для вечера, – негромко, но язвительно и с хрипотцой донеслось из-за шлейфа темноты. Флейки бегло глянула на тугую шнуровку ботинок и случайно – на брезентовые штаны. И сердце затолкалось в глотку внутренним криком. Сплендид уже было подошел к ней, все еще сидящей в снегу, хотел руку протянуть в не иначе как спасительном жесте – и тут же его бесцеремонно опередили. И тут же увидела перед собой Флейки предлагаемую руку, разглядела все до последней черточки белесые полосы на ладони и пуще отклонилась назад, когда все равно ухватил ее за тонкое запястье и выдернул из снега Флиппи. – Второй раз уже. На ходу спит, что ли? – Ничего страшного, – усмехнулся Прапор. – Тут скользко. – Эй, Флейки, ты как? Не ушиблась? – А Флейки стояла, взъерошившись, с остекленевшими глазами и терпеливо ждала, честно-честно, не плакала уже даже почти, когда же Флиппи стряхнет с ее шарфа последний снег; стояла неживая и немертвая, чтоб сгинул в бездне гребаный кот Шредингера, и какая-то часть ее, та, что отделилась от тела и висела рядышком астральная, нашла это вполне нормальным. Флейки не без титанических усилий развернулась к Сплендиду и неясным образом ощутила с тем невесомо скользнувшие по толстой косе пальцы, а потом – бросила на него настолько, наверное, странный все-таки взгляд, что Сплендид в лице резко поменялся: губы плотно сомкнулись, а скулы напряглись. – Нет, все хорошо, – ответила она мягко и... кротко (Сплендид изучающе склонил к плечу голову) и незаметно для полицейского спрятала за спиной руку. Глупая. Какая же она глупая, подумал Флиппи, опустил ресницы – и сметливо оценил вид изящно скрещенных девичьих пальчиков. Глупая Флейки, сообразительная в то же время, на что она надеется и каковы ее мотивы? – Я… я-я пойду, – натянула Чудачка бледными губами полуулыбку и сильнее вжалась подбородком в шарф, и в какой-то короткий промежуток времени в глазах у полицейского заворочалось понимание. Неверное. И под его руководительством плечи Сплендида расслабленно качнулись вниз – у Флейки в который раз затихло сердце. – Очень холодно, да? – Он сунул в карманы руки и принял непринужденную позу. – Ладно, Флейки, беги давай домой. Только не падай больше. – Не буду. И Флейки черканула по примятому снегу подошвой, с тревогой в каждом движении сделала маленький шажок вбок и свободно выгнулась в позвоночнике, стараясь не упускать образа полицейского перед глазами и факта его нахождения в двух метрах вообще – на случай, если ринуться куда-нибудь придется резко и без тормозящих пустых анализов. Машинально и необязательно стряхнула мокрый снег с подола платья, уже успевшего изойти темными пятнами впитавшейся влаги, сдернула вниз куртку и попыталась не думать о тяжело давящем на ее спину взгляде карих глаз. Но даже если и не уловил Сплендид двусмысленности этой игры ни черта, лишь проследил с чувством выполненного долга за отдаляющимся красно-желтым пятнышком, потому что что-то внутреннее подсказывало – так сделать было нужно, но все же в противоположном направлении сразу не ушел: начал гнуть Флиппи о детских лицах на коробках из-под молока, о том, что на самом деле поговаривают об отмене такого способа поиска пропавших – ну, просто люди за завтраком порой пугаются. Флиппи отвечал ему незамысловато, чтоб ответить, если по-честному, ведь мысли-то были заняты кое-чем поважнее, кое-кем, кто так незаметно семенит под гротескно-костлявыми навесами деревьев. Ну и что же он будет делать, пронеслось у Флейки в голове, рискнет рвануться к ней и остановить? А дальше что?(Минуточку, до конца ли правильно поставлен вопрос?)
Что, Флейки тряхнула головой, произойдет дальше, черт возьми? Он схватит ее за запястья и дернет на себя? Может, отволочет подальше от чужих глаз за капюшон и зажмет у первого же дерева? Вдавит ледяной обух поперек пульсирующей на шее жилки до дрожи в коленках, а увещать не брыкаться будет приторно и нараспев, со смаком, прессуя если не телом, то взглядом или упавшим до сипения голосом точно. И вот у Флейки сил даже толкнуть его не найдется, о чем вообще говорить. Ведь была бы Флейки чуточку смелее, была бы Флейки не просто мышкой, а Майти Маусом, к примеру, – то наверняка б извернулась вскинуть колено да вытечь из каменной хватки. Ведь не была бы Флейки на деле смешным Микки Маусом с писклявым голосочком и тонкими руками – без сомнений, Флейки бы заорала так громко, так звонко, что Сплендид на другом конце парка своим дурацким кофе и резонансом заодно поперхнется, пожалуйста, пожалуйста, он услышит ее и прибежит – потому что однажды этот замкнутый, растущий со скоростью снежного кома круг обязан замкнуться, это закономерно, так быть должно. По слогам и вдумчиво, дол-жно – потому что должно же хоть что-то. И Флейки думает навскидку, успеет ли она нырнуть за дерево прежде, чем Сплендид наконец спохватится и достигнет их, и успеет ли потом сам Сплендид нашарить за тканью пальто пушку – пока Флиппи не бросился к нему разъяренным бойцовским псом и не ошпарил жгучим ударом в челюсть?.. (Флейки стоит в сугробе по колено...) Флейки несется через парк наугад и повторяет молитвой: «Не хочу-не хочу-не хочу», в далекую пещеру где-то на Аляске и в ее благоговейном предвкушении… (Флейки стоит у порога ледниковой пещеры…) – Флейки!.. Острым сколом раздробленного до каши из костей, раздавленного до пюре из мозгов, затраханного до вспененной спермы-крови – острым сколом и издержками изувеченного сознания доносится резкий, как и положено по правилам и всем физическим законам – если все же говорить напрямую о траектории полета заточенного заранее камня – в целом, надтреснутый, отвратительно-мертвый и загоняющий в нос до глотки ихорозную вонь отражающихся от древесной коры отзвуков, от которой щиплет глаза и просится наружу желудок с червем-кишкой под руку, голос, без тени несуществующего смысла, подсмысла, междусмысла тем более… Голос Лэмми ужасен – мерзок своей невинной красотой и настойчивой искренностью, – ужасен потому, что умело был слеплен Мистером Пиклзом из желтого гноя и вымоченных в крови волос, а для той самой мнимой, кукольной идеальности щедро облит глазной студенистостью. И, пожалуй, Флейки бы согласилась на жесткие звуки ударов, на глухой треск костей, на влажное хлюпанье кровавых сгустков в носу. Но она остановилась – и намокший подол незамедлительно прильнул к ногам под натиском ветра. А Лэмми сначала видно даже и не было, да. Только колыхался в сизом сумраке необъяснимый образ с размыленными-стертыми гранями, больше походящий на холодное облако тумана, посему Флейки не сразу удалось отсепаровать ее непримечательную фигурку от общей картины зимнего антуража. Если честно, то не увидеть обладательницу сея колоритного голоса было еще страшнее, чем услышать его позади себя где-то в полете лохматых снежинок-перышек. – Ты ушла так быстро, и мне показалось, – заговорила появившаяся наконец Лэмми – неужто она из этой снежной пелены вылепилась? – что я обидела тебя чем-то. Увязшие в волосах этой ну точно странной девчонки белые крошки сливались в один цвет с ее кудрями и изредка выдавали себя лишь скудным бесследным сиянием. На лице у Лэмми снежинки задерживались на несколько долгих секунд, в обличье тоненьких дорожек проползали по исхлестанным напористыми порывами щекам и подпитывали своей прохладой рассеянный румянец – как будто два мака на коже распустились. – Ой… – стушевалась Чудачка и примирительно выставила руки ладошками вперед. – Не нужно, Л-Лэмми, я не потому ушла. – Подле ушей она слышала одинокий свист заблудившегося ветра и шелест стремящихся отвесно прямо на их плечи острых крупинок, которые скользили по спине и рукам вниз и которых хватало с переизбытком, чтобы в волне согревающей дрожи передернуть плечами. Когда глаза Лэмми ни с того ни с сего застил мутно-белесый туман, а маленькие брови выгнулись полумесяцами над рядами ресниц, Флейки неожиданно для самой себя в первую очередь развернулась и напропалую засеменила прочь. В голове все еще настойчиво рисовалось ее лицо – все такое вроде бы и идеальное, с миниатюрным вздернутым носиком и круглыми губами, однако «милым» его у Флейки все равно язык назвать не повернется: просвечивало в аккуратных чертах нечто нехорошее… змеиная подлость и гипертрофированное кошачье самолюбие. В общем, нет, Лэмми, не сегодня. И даже не завтра. – Мне пора убе… т-то есть бежать, пока-а! – говорить экспромтом да не заикаться еще при этом – вообще чуть ли не дар с рождения, наверное. Жаль, что у Флейки такого дара нет, – по идее, у Флейки ничего примечательного с рождения, кроме супергеройской способности притягивать к себе пучками фобии, нет. Флейки не уверена наверняка, но вполне возможно, Лэмми стоит там в самом эпицентре танца мохнатых снежинок и хлопает глазами в неразумении. Ерошит невидимыми пальцами ее волосы ветер и сдувает жар с щек на лоб, нос и подбородок, а она и двигаться не думает: преследует лишь взглядом и хмурит бровки дальше, с ноги на ногу переминается. …А оказывается, была у Флейки еще одна способность, этакая сила маленькой феечки, которая в лучших традициях детских мультиков проиграла злодею в начале, но спасла целый мир в конце, – строить из мыслей картинки и активно воплощать их в реальность, заключенную в запорошенном белым и мокрым мирке. Там были феи. А вот злодеев ни разу не жаловали. – Флейки, – глубоко и спокойно, даже слегка сурово, пролетает так рядом. Лэмми идет с ней плечом к плечу и, кажется, пышущим бессильной яростью взглядом пытается растопить под ногами корку льда на дорожке. – Флейки, – повторяется она. – Ты настоящая чудачка, Флейки. И я не собираюсь за тобой гоняться по всему парку. Да стой ты! Флейки от ее раздраженного выкрика аж вздрогнула – но все-таки идею послушаться и выяснить, что Лэмми от нее, в конце-то концов, надо, обнаружила более чем разумной. – Ты, чудила. – От частого дыхания меж губ проскальзывали волнистые клочья теплого пара. – Тебе, – выпалила с одышкой Лэмми и пихнула Чудачке какую-то коробочку прямо в руки, а потом провела розовеньким язычком по затянувшимся бледностью губам и до прильнувшей к ним крови закусила зубами нижнюю. Флейки удивленно обозрела вещицу и провела подушечками пальцев по блеклой шероховатой ленточке на крышке, зачем-то потыкала в углы и с замиранием сердца подцепила ногтем. – Что там? – Ну ты… Ах-х! Он не хотел встречаться с тобой, поэтому меня попросил. – Лэмми театрально развела руками и вскинула брови. – А что там – не тебе ли знать? – Что?.. Почему? В смысле… Лэмми? – Побегай за мной через весь чертов парк, и может, я поговорю с тобой. Флейки хотела бы задать еще с дюжину терзающих естество вопросов и непременно получить на них ответы, но Лэмми была совсем другого мнения: отступила назад и отсалютовала небрежно, обрекая на долгие и одинокие размышления легкой, притворной улыбкой и ироническим: – Я, кстати, не собиралась извиняться! Прощай, чудила! Флейки не спит. То есть уже около трех, а Флейки все возится в кровати да трет друг о друга ноги – шелестит тихо-тихо тугая кожа, а словно бы ожившее одеяло манит своими вздымающимися и падающими обратно холмиками-складками пристальный взгляд круглых пыльно-желтых глаз. С безмолвным стоном Флейки переворачивается на бок и долго глядит на котенка, на пушистые лапки, похожие на два смешных помпончика, на настороженные ушки-треугольники и тонкий хвост с едва ли не прозрачным пушком. – Чего? – шмыгает Флейки раскрасневшимся носом, стирает засохшие на ресницах слезы пальцами. – Чего ты смотришь на меня так? Котенок шатается взад-вперед еле-еле, не моргает и отвечать вроде бы не собирается. Чудачка вдыхает шумно горячий воздух ртом – и взгляд застилает водянистая пленка, все окружение потрясывает и размазывает в испорченную художником картину. Она кусает краешек одеяла и сжимает пальцы стоп крепко-крепко, зажмуривается, слезы сочатся из-под век и резвыми ручейками стекают на подушку – как в напоминание остаются темные пятна. Холодные, мокрые, пахнут соленой горечью. …Флейки не спит. И в голове болезненное «Не бойся, Флейки» в восемьдесят восьмой раз прокручивает, пока этот злополучный листок на изнанке век до последнего четко маячить не начинает. Как-то ненароком вспоминает круглолицую девчушку с красными вихрами и потонувшими в них заколками, так и не справившимися со своей задачкой сдержать непослушные локоны, сжимает до щиплющих ладоней в руке те самые облупившиеся заколки и уже знает, что наутро точно вернет их Лэмми: так не бывает, так не бывает, так не бывает, она, верно, ошиблась, пошутила над ней, ха-ха-а, это все Лэмми, это Лэмми… На полу котенок сворачивается в клубок и утыкается в шерстку темным носиком. Под горящими золотом фонарями суетятся мотыльками снежинки – плывут туда-сюда по течению ветра и, затянувшиеся резко в посторонние порывы, выводят в воздухе незримые линии-узоры, а на землю оседают ничуть не заметно, бесшумно, тайно. Чтобы никто не заметил.***
Флейки не спит с конца весны. Флейки не боится с этой минуты. И Флейки знает этот почерк с восьми лет. _________ *не стала лишать Хенди сразу двух рук и избавила себя от лишней мороки - одним выстрелом двух зайцев, ееее