Великое веселье

«Весна в Париже – что может быть лучше», говорила ее мать, помогая упаковывать вещи. Сестра Эльза с остановившимся от ненависти и зависти взглядом перешивала какой-то старый чулок, делая из него саше. Эльза была старой девой и давно предназначалась для того, чтоб нянчить детей Эммы, но, к сожалению, детей так и не было, хотя они с Густавом поженились пять лет назад. Тогда Эмме исполнилось 23, и она была убеждена, что весь мир принадлежит ей и той стране, в которой она родилась. Встреча с молодым лейтенантом Хиршфегелем, на вечере, который раз в неделю устраивала Национал-социалистическая женская организация, изменила ее жизнь. Он был амбициозным и напористым, поэтому для Эммы вопрос - выходить ли замуж за этого высокого блондина, обещавшего ей безбедную жизнь, стоял недолго. Отец был от него в восторге, даже мать, которая мало что знала о жизни младшей дочери, принимая Густава во время его частых визитов, благосклонно улыбалась и даже целовала его в щеку на прощание. Отец Эммы устроил через своих богатых нацистских друзей протекцию для Густава, и его карьера пошла в гору. К 1936 году, когда они поженились, Густав уже занимал не последний пост в управлении при имперском министерстве науки. Ему прочили великолепное будущее, и Эмма как нельзя лучше подходила на роль примерной жены арийца – она была из безупречной, с точки зрения происхождения, семьи, отец ее в нацистских кругах был на хорошем счету, она окончила школу примерных жен, состояла в NS, полностью разделяла его убеждения и к тому же была довольно привлекательна. Единственное, что не очень нравилось Густаву, это ее замкнутость – она была немногословна и практически лишена женского кокетства, вроде любви к нарядам и озабоченности своей внешностью – но он рассудил, что жена и не должна много говорить, а любовь к тряпкам и макияжу – это и вовсе лишнее качество для жены нациста и будущей матери его детей. Эмма была родом из богатой немецкой семьи – отец ее владел фабрикой по производству посуды, а мать до замужества работала учительницей. Зажиточная интеллигенция – просторная квартира в центре Берлина, загородный дом, четверо детей – помимо Эммы и ее сестры Эльзы, были еще два брата - Рудольф и Антон. Оба уже воевали в Африке к тому времени, когда Эмма с мужем уехала в оккупированный Париж. Родители Эммы с восторгом приняли новый политический режим, тем более, что и до 1933-го года отец ее был ярым антисемитом, и Эмма с детства привыкла к громким речам отца, который, выпив в пятницу лишнюю кружку пива, любил поспорить с братьями, особенно со старшим – Рудольфом, отказавшимся вступить в гитлерюгенд и вообще считавшимся в семье белой вороной. Когда он в 1940-м году был призван на фронт, отец с гордостью говорил матери, что «наконец-то собьют с него спесь и научат уму-разуму». Эмма всегда была любимицей отца. С матерью у нее отношения не сложились, та души не чаяла в Антоне, своем втором сыне, Рудольфа недолюбливала, а на дочерей вообще обращала мало внимания. Для нее дочери были просто ее подобием, чем-то неинтересным и обыденным - случайные люди, которые в будущем уйдут из отчего дома и построят свои собственные семьи. А вот Антон, с детства ставший надеждой семьи, был ее единственной отрадой, и она обожала его со всей яростью фанатичной мамаши-наседки. Антон всегда оставался лучшим, и это не обсуждалось. Когда в 1926 году в Берлине появились первые организации гитлерюгенда, Антон был одним из первых вступивших в нее, и за 4 года он добился немалых успехов – стал предводителем товарищества, неизменно побеждал на соревнованиях по легкой атлетике и активно участвовал в пропагандистских и предвыборных кампаниях, так что к своему 18-летию был замечен руководством, и с началом войны Антон, единственный из детей Свон, твердо стоял на пути к серьезной политической карьере. Он был идеальным арийцем – высокий красавец-блондин с серыми глазами, атлет, неутомимый спорщик и мастер ведения идеологических диспутов, убежденный нацист, спортсмен, обожаемый девушками и без устали приводимый в пример своим сверстникам. Его ожидало блестящее будущее. Но он предпочел воевать. Так он сказал отцу, когда в сентябре 1940-го года пришел сообщить, что его посылают в Африку. Он вступил в войска СС и не стал пользоваться протекцией ни отца, ни зятя. Вслед за ним в Африку отправился и убежденный пацифист Рудольф, от которого семья за год не получила ни одного письма. Антон, напротив, писал даже слишком много - особенно матери, и письма эти зачитывались за общим столом - читала всегда мать - и хранились в специальной шкатулке как семейные реликвии. Эмма слушала рассказы брата о войне, украдкой зевая. Для нее все, что происходило в Африке, было чем-то таким же далеким и неправдоподобным, как и то, о чем она могла бы прочитать в романе, скажем, Вальтера Скотта. Она часто пропускала мимо ушей половину письма и посматривала на мужа, участвовавшего в этих священных ритуалах, как того требовал его моральный кодекс. Их семейная жизнь началась в 1936 году и продолжалась уже 5 лет. До замужества Эмма работала на фабрике отца – вела его документацию и неплохо разбиралась в бухгалтерии, но, выйдя замуж за Густава, она оставила работу и полностью посвятила себя мужу. Они сняли приличную квартиру в хорошем районе, обзавелись автомобилем, и все было прекрасно за исключением одного – отсутствия детей. Как и любой нацист, свято верующий в семью и будущее Германии, Густав страстно хотел иметь ребенка, но, по прошествии двух лет после начала их брака, стало ясно, что детей они иметь не могут. Густав отправил Эмму к лучшим врачам Берлина, свозил даже за границу, в Швейцарию, хотя обращение к зарубежным врачам не поощрялось, однако все было тщетно – Эмма никак не могла забеременеть. Впрочем, Густав по-настоящему любил ее и никогда ни в чем не упрекал. Он всячески поощрял ее активное участие в делах НС, и она писала статьи в журнал, выпускаемый для немецких женщин, помогала устраивать праздники и благотворительные мероприятия и иногда, с позволения мужа, приходила к отцу на фабрику, чтобы разобраться с его бумажными делами, так как новая помощница оказалась не столь сообразительной. К 1939-му году, когда началась война, Густав и Эмма Хиршфегели были типично немецкой семьей – крепкой, состоятельной и нацеленной на укрепление нового порядка, в который они оба верили так же свято, как и большинство людей вокруг. Известие о войне Эмма приняла спокойно – ее муж Густав был защищен от военного призыва благодаря высокому посту, а до Берлина, как были уверены все вокруг, ничья вражеская рука не дотянется. До 1941-го года Эмма жила ровно так же, как и в предвоенные годы, разве что бывали перебои с продуктами и некоторыми товарами домашнего обихода. Но война, как и все, что происходило где-то за границей, мало касалось и ее, и ее семьи. Поступали какие-то сведения о боях, все знали, что в СССР жутко холодные зимы, и Эмма вместе с другими женщинами вязала носки, шила одеяла и собирала посылки для отправки на фронт. Все читали газеты и знали, что победа – вопрос нескольких месяцев. Все были спокойны. В конце 41-го Густаву предложили поехать в оккупированный Париж и занять там место при новообразованном министерстве по решению еврейского вопроса. Он сразу согласился – занять такой пост значило продвинуться сразу на несколько ступенек вперед. Эмму он брать не хотел, мотивируя это тем, что во Франции идет война, хоть немецкие войска и одержали сокрушительную победу. Но она настояла на своем. Впоследствии она часто размышляла над тем, зачем так фанатично рвалась из мирного и уютного Берлина в незнакомую страну и почему считала, что сможет быть там полезной, но так и не смогла ответить на этот вопрос. Вероятно, ей просто хотелось увидеть Париж… А еще она думала, что должна быть рядом с мужем. В Париже Эмма была поражена бурной жизнью города, разительно отличающейся от скучного и чопорного Берлина. По Сене плыли лодки с обнимающимися парочками, на берегах художники в блузах и шарфах писали пейзажи, по Монмартру гуляли красивые, модно одетые дамы со своими кавалерами, кипела интеллектуальная жизнь, было море эмигрантов из России и американцев, а еще – евреев, которых в Берлине почти не осталось. Женщины носили шелковые чулки и платья, громко смеялись и курили, и Эмма, которая привыкла видеть строгие юбки и форменные пиджаки на членах НС и скромные наряды обычных немок, поначалу с ужасом, а потом с восхищением разглядывала свободных, как ей казалось, веселых и раскрепощенных француженок. Женщин-жен членов НСДАП в Париж приехало немало, и они быстро освоились в незнакомом городе, почувствовав себя хозяйками положения. Вскоре в кафе и ресторанах, где парижане привыкли проводить досуг, кишмя кишели одетые в форму немки, которые жадно впитывали дух несколько обнищавшего, но все так же притягательного Парижа, и кое-кто даже осмеливался появляться на Монмартре в платьях и шляпках по последней французской моде. Эмма себе такого не позволяла, но ее подруга, Руби фон Ульбах, которая рвалась в Париж ради местной веселой жизни, начала таскать ее по злачным заведениям практически сразу после приезда. Эмма вяло сопротивлялась. Она никогда не любила шумные и прокуренные рестораны, не употребляла алкоголь, и находиться в толпе, где было так много идеологических врагов, для нее было в тягость. Однако Густав, которому она пожаловалась на бесшабашную Руби, к ее удивлению, отреагировал по-другому. Убежденный нацист, он считал, что врага надо знать изнутри и искоренять в зародыше, поэтому не видел ничего предосудительного в том, что жена проводит время на Монмартре. К тому же он был ценителем импрессионистской живописи и иногда, одевшись в штатское, бродил по улочкам Латинского квартала, в надежде купить пока не оцененный шедевр, чтобы впоследствии увезти в Германию. Но по большому счету Густав отсутствовал в жизни Эммы, так как практически безотлучно находился при штабе, иногда по целым неделям не появляясь дома. Поэтому Эмма, первые недели вознамерившаяся просто гулять и писать путевые заметки, вскоре не на шутку заскучала и неожиданно для самой себя приняла предложение Руби посетить знаменитый ресторан Максим, который, по словам подруги, кишел «интересными людьми как тараканами». Руби всегда была остра на язык. Сама она, будучи замужем за невероятно скучным толстым нацистом, начальником гарнизона, сразу же по приезде во Францию, завела себе молодого любовника, а после – еще одного, и скучать не собиралась. Она быстро влилась в разнузданную жизнь Монмартра, посещала все сомнительные заведения, и даже ухитрилась переодетой проникнуть в квартал, где собирались объявленные вне закона гомосексуалисты. Эмма, конечно, в этом не участвовала, но была осведомлена о том, что Руби творит в Париже, однако поскольку та была ее единственной подругой, она не говорила всей правды даже Густаву. К тому же ей и самой понравился город, причем гораздо больше, чем она могла себе признаться. Она по-прежнему носила форму, хотя знала, что многие ее соотечественницы считают ее чуть ли не кликушей, потому что она не желала расставаться с духом Берлина даже здесь, в развращенном и свободном Париже. Она осуждала Руби, которая в подробностях рассказывала ей о своих ночных приключениях, но хранила тайны подруги и никогда не высказывала ей своих истинных мыслей. Руби - австрийка по происхождению, высокая и длинноногая, обладала своеобразной внешностью - слишком большие глаза и рот, крупные зубы, чересчур худая фигура, однако это не мешало ей пользоваться громадным успехом у мужчин, не в последнюю очередь благодаря своему чувству юмора и умению прикинуться скромницей. Впрочем, долго она не скромничала и привыкла в Берлине менять любовников как перчатки, причем, достигнув тридцатилетнего возраста, она предпочитала молоденьких мальчиков едва за двадцать. С Эммой они познакомились еще в школе для женщин рейха, которую обе посещали в 1935-ом году. После их пути пересеклись благодаря тому, что мужья работали вместе. Густав как-то во время ужина шутливо попросил Руби немного "развлечь Эмму", втянуть ее в жизнь Берлина, и Руби восприняла это как призыв к действию. Она таскала Эмму по театрам и кино, водила в кафе, и часто Эмма спрашивала ее, что она, такая экзальтированная и раскрепощенная, нашла в ней, и тогда Руби смеялась, обнажая свои большие зубы, и говорила, что просто любит ее. Ресторан "Максим", куда Руби повела Эмму в тот вечер, стал местом встреч всех высокопоставленных немецких офицеров. Эмма, еще не выезжавшая в свет после своего приезда в Париж, вышла из такси и немного смутилась, увидев у входа толпу шикарно одетых дам с бриллиантами в ушах и в роскошных вечерних платьях. - Слушай, - сказала она Руби. - Это не очень-то хорошая идея... Я и не одета для такого места. - Ерунда, - Руби сунула шоферу несколько монет и лукаво посмотрела на Эмму. - Разве, если бы я сказала тебе, что нужно надеть вечернее платье, ты бы его надела? Эмма криво улыбнулась. Это была правда. Она еще раз глянула на разодетую Руби, которая улыбалась ей поверх пышного боа, украшавшего ее шею, и вздернула подбородок. - Ладно, раз уж мы пришли... - Вот и славно... - Руби увлекла ее за руку. - И, может, ты даже выпьешь немного шампанского... говорят, есть трофейное "Вдова Клико"... В ресторане было так шумно и темно, что глаза не сразу привыкли, и первое время Эмма беспомощно моргала, вглядываясь в десятки голов и равномерно поднимавшиеся струйки дыма, которые на вид казались совершенно одинаковыми. В глубине зала виднелась сцена, на которой кто-то пел смешным тонким голосом. Раздавались взрывы смеха. - Идем, вон наш столик, - Руби взяла ее под руку. Добравшись до столика, Эмма послушно села, глядя на сцену, где, притопывая ногами, пел молодой француз с маленькой козлиной бородкой. Он пел по-немецки, но с таким чудовищным акцентом, что половину слов было не разобрать. Эмма злилась. Она поймала себя на мысли, что незаметно оглядывает всех сидящих в зале, и это ее раздражало. В основном здесь были представители немецкой номенклатуры с женами или подругами (причем многие с француженками), но хватало и парижан – богатых, хорошо одетых, особенно выделялись женщины – в шикарных шляпках, с боа и сумочками от Шанель. Эмма подумала о своем форменном пиджачке и глухой юбке ниже колена, в которой она выглядела старше самой себя. Рядом с красотками, словно сошедшими со страниц журналов, она выглядела как гадкий утенок. Глухая ненависть к разодетым офицерским шлюхам пронзила ее, и она гневно стиснула принесенный ей официантом бокал с лимонадом. Руби глянула на нее из-под кокетливой шляпки-таблетки. - Что это ты приуныла? – спросила она лукаво. – Думаешь о том, что пора снять эту убогую форму? Эмма сдвинула брови и усмехнулась. - Может, ты и забыла, что мы не в Берлине, а я помню об этом, - сказала она. – И не собираюсь уподобляться этим раскрашенным проституткам. - Значит, ты и меня считаешь проституткой? – улыбнулась неисправимая Руби, театрально взмахнув рукой. – Смотри, я ведь и обидеться могу. Эмма потрепала ее по руке. - Тебе я прощаю, зная твою любовь к тряпкам. Руби прищурила темные глаза, глядя на Эмму поверх бокала. - А вот тебе бы тоже не помешало их полюбить. С твоей-то фигурой… Как бы на тебе смотрелось то новое платье от Коко Шанель… мм… красота… А вот у меня бедра слишком худые для него… Эмма покачала головой, улыбаясь и слушая вполуха болтовню подруги о Шанель. Она бросила взгляд на сцену, где, придя на смену певцу, призывно улыбаясь, танцевали хорошенькие француженки. Дым от сигарет резал глаза, но вокруг было так шумно и уютно, что уходить уже не хотелось. Руби что-то стрекотала над ухом, офицеры аплодировали танцоршам, звенели бокалы, и вдруг Руби схватила Эмму за руку, пригибаясь к ней через стол. - Ого, посмотри! Вот это да! - Что? – встрепенулась Эмма, разглядывавшая соседний столик, за которым толстый господин в сюртуке что-то шептал молодой француженке. - Эта женщина там, у входа… Знаешь, кто это? Эмма обернулась и обмерла. У дверей ресторана, слегка придерживая рукой роскошное манто, небрежно накинутое на плечи, стояла женщина. Поначалу Эмма не разобрала ее лица, было темно, и дым обволакивал все кругом, смазывая черты, и ее прежде всего поразил наряд – серебристое манто, узкое черное платье, подчеркивающее каждый изгиб роскошного тела, темные волосы, подстриженные так коротко, что концы едва касались шеи, ярко-красные губы и сверкающие в ушах бриллианты. Женщина стояла рядом с высоким офицером СС, очень красивым блондином средних лет - Эмма знала, что он состоит при штабе одним из начальников ее мужа - и со скучающим видом ждала, когда метрдотель укажет офицеру заказанный им столик. Потом она ленивой кошачьей походкой двинулась, поддерживаемая под локоть спутником, и когда проходила в нескольких метрах от Эммы, та сумела разглядеть ее лицо – красивое, страстное, с большими глазами и алым чувственным ртом. Черные глаза скользили по присутствующим с выражением равнодушного презрения. Эмма заметила, как оглядываются на нее мужчины, как жадно, с нескрываемой завистью, смотрят их спутницы, как мгновенно замолкают, когда она проходит мимо, и тут же принимаются шептать ей вслед... - Это Регина Миллс, - говорила тем временем Руби, понизив голос. – Она жена одного американца, который приехал во Францию в тридцатые годы, члена Германо-американского союза, он здесь проектирует то ли мост, то ли еще что-то… Он женился на ней чуть ли не сразу как увидел... Очень романтическая история... Эмма, вполуха слушая Руби, смотрела на необыкновенную женщину. В чертах ее лица проскальзывало что-то испанское, мятежное, притягательное – в больших ли темных глазах или в чувственном рте, нельзя было сказать, но Эмма прежде не видела такой красивой женщины. - Так вот, она открыла в Париже ателье и шьет наряды для всех богатых дам. Даже Шанель признает, что она талант. Я давно пытаюсь пробиться к ней, но там очередь на месяц вперед. Нет, ты только посмотри на это манто… А бриллианты… - Сколько ей лет? – спросила Эмма, отводя взгляд от брюнетки, которая сняла манто и небрежно бросила его на спинку стула. Руби пожала плечами. - Она старше нас, но сорока ей нет, думаю. Выглядит просто потрясающе… А красавчика рядом с ней видишь? Эмма видела. Видела, как офицер отодвинул стул для грациозно опустившейся на него Регины, как уселся рядом, поднес зажигалку к ее сигарете, как пламя на миг осветило это потрясающее лицо и тонкие пальцы, точно так же, как влюбленная физиономия офицера осветилась страстью и обожанием. - Богиня, просто богиня, - шептала Руби. – Хозяйка Парижа. Спит с этим начальником службы, Мартином Гау, причем все знают, и ее муж тоже. Но он редко приезжает в Париж, потому что все время занят на строительстве. Нет, какая красивая пара! А он-то... Я бы посмотрела, что у него под этой строгой униформой... Эмму передернуло. Значит, вот кто она. Просто красивая шлюшка, ложащаяся под каждого кадрового офицера, который предоставляет ей манто и сопровождение. Ее словно окатило волной гнева и непонятного отвращения, будто кто-то неожиданно вложил ей в руку скользкую и холодную змею. - Мне нет дела до французской шлюхи, раздвигающей ноги ради денег и положения, - презрительно сказала она. Руби усмехнулась, закуривая. - Она не шлюха, дорогая. Другие - может быть. Но не она...