Теперь, зная многое о моей жизни - о городах, о тюрьмах, о комнатах, где я сходил с ума, но не сошел, о морях, в которых я захлебывался, и о тех, кого я так-таки не удержал в объятьях, - теперь ты мог бы сказать, вздохнув: "Судьба к нему оказалась щедрой", и присутствующие за столом кивнут задумчиво в знак согласья.*
— Стой. Пульсирующий шум в ушах. — Я сказал. Стой. Остановка дыхания. — Не смей шевелиться. Громкий звук удара костей об асфальт. Блейн рухнул на колени, не чувствуя ничего, кроме отчаянного желания подчиниться. Это было в его крови. Заложено в генах, выжжено на коре головного мозга. Он был рожден, чтобы следовать, верить, прогибаться. Блейн был побежден. Повержен. Он больше не мог бежать и скрываться: пришло время взглянуть правде в глаза. Взглянуть в глаза мужчине, с которым он был связан судьбой. Чьи-то пальцы оказались в его волосах, а чужое дыхание опалило его шею горячей струей углекислого газа, теряющегося в холодном ночном воздухе. — Я сказал тебе не шевелиться, а ты трясешься, словно припадочный. Блейн громко сглотнул и попытался унять дрожь в теле, но у него ничего не вышло. — Ты знаешь, кто я? – в голосе Курта сквозили стальные нотки, а его глаза светились решимостью и непоколебимостью – Блейн точно знал, что это было так, хотя и не мог видеть глаз Курта. В ответ он лишь кивнул. – Значит, ты можешь ответить. Кто я такой, Блейн? — Курт, — сказал Блейн, чувствуя, как имя оседает на его языке, попутно лаская еще и губы. — Неправильно, — возразил ему Курт, сжимая волосы на голове Блейна в кулак. – У тебя есть три попытки, потом последует наказание. Кто я, Блейн? — Курт Хаммел. — Нет. — Я не знаю, — наконец сдался Блейн. Курт сжал его кудри в кулаке сильнее и резко дернул рукой вниз; голова Блейна запрокинулась, обнажая его шею, и он еле слышно проскулил. Курт улыбнулся и сжал ладонью его шею, впиваясь ногтями в грубую кожу. — О, ты знаешь это, милый. Просто подумай. — Ты – моя родственная душа, — выдохнул Блейн, забыв, как правильно дышать. Он забывал делать вдохи, забывал, что существовало хоть что-то, кроме горячей ладони на его шее и пальцев, запутавшихся в его волосах. — Повтори. — Ты – моя родственная душа. — Повтори, — чуть ли не зарычал Курт, сжимая пальцы все сильнее на шее Блейна. — Ты – моя родственная душа! – закричал тот со всей дури, распугав птиц, сидевших на близлежащих деревьях: черными силуэтами те резко вспорхнули ввысь и скрылись в пропитанном дегтем небе. — Ответ принимается. Я могу задать следующий вопрос? Курту хотелось скулить и плакать. Хотелось расплавить теплом объятий Блейна всю боль и горечь прошедших дней, прикоснуться своими губами к его; хотелось разглядеть в сиянии его коричных глаз призрачный свет. Свет, который Курт порою замечал в проблеске свечей, в отражении огненного солнца в темном Гудзоне, в лучистом пламени заката. Свет. Это слово всегда было синонимом к имени родственной души Курта. Курт представлял себе их встречу совсем не так. Однако, было ли в его жизни хоть когда-нибудь все правильно? — Могу? – рявкнул он снова, чувствуя, как Блейн трясется в его руках. Если парень смеет убегать от него, смеет скрываться, хочет боли – он ее получит сполна. — Можешь. — Почему ты бежишь от меня? Блейн не мог ответить. — Почему ты убегаешь? – выкрикнул Курт, дернув Блейна за волосы. Ему казалось, что даже кровь в его жилах пузырилась от ярости. И Курт ясно понимал, откуда эта ярость взялась и что он мог с ее помощью сделать. — Я потратил полгода на то, чтобы тебя найти. Я спал в паршивых мотелях или не спал вовсе. Я бросил свою жизнь. Я бросил университет ради тебя. Я объездил почти что всю Америку, не понимая, как собирался тебя найти. Но я нашел. На этих паршивых ступеньках дома Хемингуэя. И ты… — хватка Курта усилилась, и Блейну понадобилось все его самообладание, чтобы не заскулить от боли, — бежишь от меня. Бежишь! – рявкнул он. — Отвечай! — Я не знаю, Господин, — прошептал Блейн в темноту ночи. – Не знаю. — Ты боишься меня? Ты не желаешь меня видеть? — Больше всего на свете я хочу видеть вас, — ответил он, не зная, почему обращался к самому близкому для него человеку на «Вы». – Я хочу любить вас. Подчиняться вам. Хочу принадлежать вам. Когда-нибудь я бы хотел, — Блейн сделал глубокий вдох, боясь повернуть голову и, взглянув Курту в глаза, разглядеть в них ненависть или даже разочарование, — умереть в ваших объятиях. — Так почему ты отказываешься от этого? По щекам Курта катились обжигающие слезы. Он одновременно желал и убить Блейна, распять его на кресте, разорвать его грудную клетку, и помиловать. Прикоснуться губами к каждому его шраму, вдохнуть полной грудью его запах: аромат крепких сигарет, купоросной ночи и кричащего чикагского безумия, которое успело смешаться с пряным запахом его собственной кожи. Курт разрывался между выбором: ударить его или поцеловать. Казнить или помиловать. Выпотрошить или зашить. Блейну хотелось припасть лбом к асфальту и разодрать кожу о камни. Лишь рука Курта, сжимающая его шею с пульсирующими на ней венами, удерживала Блейна в прежнем положении. — Я – урод. Моральный. Физический. Однажды я уже сломал вашу жизнь. Сломал свою. Как вы можете искать меня после этого? Вы можете лишь ненавидеть. Блейн искренне верил в то, что говорил. Он ненавидел себя: ненавидел то, во что он превратился, и то, что сделал с Куртом. Блейн не считал себя человеком; он был попросту недостоин жизни, будучи неблагодарным ублюдком. Курт, желая убедить его в обратном, обнял Блейна обеими руками, уткнувшись лицом ему в шею. — Я не могу тебя ненавидеть. Блейн всхлипнул, расслабляясь и тая в чужих объятиях. Неужели это происходило наяву? Это было реальностью? — Ты – единственное, что у меня есть, Блейн. Моя родственная душа. Мой свет. Человеку ведь не свойственно ненавидеть солнечный свет? – горько усмехнулся Курт, легко укачивая содрогающегося Блейна в своих руках, словно тот был обиженным ребенком. Настал его черед говорить. – Я думал, что потерял тебя, — всхлипнул он, крепче сжимая Блейна в объятиях, чтобы унять их общую дрожь. – Ты просто пропал. Исчез с радаров. Испарился. Курту было тяжело дышать. Воздух будто категорически отказывался наполнять легкие, и из-за этого каждое слово ему приходилось выдавливать из себя силой. — Я приехал в университет. Мне сказали, что ты там не появлялся уже несколько недель. Я пытался найти хоть что-нибудь. Надеялся, что ты оставил хоть какой-то намек на то, куда уехал. Но все тщетно! – проревел Курт, напоминая себе скорее раненного ядовитой стрелой зверя, чем человека. – Ты не хотел, чтобы тебя нашли. А сдаваться мне не было смысла. Сдаться и потерять тебя? Это было равносильно смерти. Курт уткнулся носом в волосы Блейна. Дышать стало гораздо легче. — Я потерял все, но обрел гораздо большее, — тихо произнес он, выпустив Блейна из кольца своих рук. Курт не знал, хотел ли Блейн этого. Он должен был принять решение самостоятельно, понять: нужен ли был ему Курт, или Блейн хотел оставить все как есть. Курт не имел ни малейшего права решать что-либо за него. Он отстранился от Блейна и встал, даже не думая отряхнуться. Пыль и грязь осели на его одежде и коже, а отчаяние успело въесться под кожу. Блейн повернул к нему голову. В чернильной темноте Чикаго его глаза блестели слезами, словно неограненные камни. В этом взгляде – открытом, честном, сломленном, раненном и ранимом, всеохватывающем и всеобъемлющем – было все, что Курту нужно было знать. Блейн смиренно и кротко смотрел на Курта снизу вверх, положив обе ладони на свои угловатые колени. Покорившись и застыв в коленопреклоненной позе, он полностью признавал власть Доминанта над собой. — Я готов принять свое наказание, Господин, — послушно сказал он, потупив взор и склонив голову. – За все, что вам пришлось из-за меня пережить. Голос Блейна дрожал, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Курт приказал ему подняться и обхватил руками его подбородок, приблизив лицо Блейна к своему. Эта ситуация была парадоксально глупой; они уже давно должны были быть вместе, растворяться друг в друге, дышать друг другом, любить друг друга, а не выяснять отношения. — За что я, по-твоему, должен наказать тебя? Их речь утопала в шуме проезжающих мимо машин, собачьем лае и оживленном жужжании ночи; город жил и продолжал жить, не обращая на них никакого внимания. — За то, что я отказался от вас. За то, что вы бросили учебу, жизнь, вы потратили… Курт приложил палец к его губам, заставляя Блейна замолчать. Этим движением Курт и заявил свои права на него, и пресек все их дальнейшие споры. — Я ни о чем не жалею, — самозабвенно произнес он и прислонился лбом ко лбу Блейна. У них было дыхание – одно на двоих. Общий воздух, общие чувства, общие страхи. Будто два куска металла вдруг раскалили и расплавили, а затем влили в общую форму. – Но наказание тебе понести все равно придется. – Курт схватил Блейна за края рубашки, желая быть к нему еще ближе. – Тебе придется на собственной шкуре понять, каково это: принадлежать мне. Я приказываю тебе. Быть моим. Быть со мной. Как ты думаешь, сможешь потянуть такое наказание? — Приму за честь, — выдохнул Блейн уже Курту в губы, шумно и рвано дыша. Их рты столкнулись в жестком поцелуе, сминающем, жадном, отчаянном. Кусающем и раздирающем. Блейн впился руками в его плечи, чувствуя, как ломается его грудная клетка и ночь вакуумом сужается вокруг, оставляя в целой Вселенной место лишь им двоим. Курт вцепился пальцами в шею Блейна, царапая его кожу, желая оставить на нем так много отметин, как только возможно, сделать его своим. Будто они и без этого не принадлежали друг другу. — Блять, — прохрипел Блейн, словно контуженный, — это лучшее, что со мной когда-либо случалось. Кожа в тех местах, где к нему прикасался Курт, буквально горела. Было странно, что легкие Блейна до сих пор не заполнил запах жженого мяса. Губы горели; на мозговой подкорке взрывались звезды, заполняя голову оглушительным фейерверком, сильно смахивающим на волны экстаза. Каждая, даже самая крошечная клеточка тела Блейна была теперь целой; она лишилась своей половинчатости, незавершенности, несамостоятельности. Ему казалось, что он был способен на все. Взлететь. Обогнуть земной шар. Стать счастливым, наконец. Даже молекулы воздуха между ними были наэлектризованы; они еле слышно звенели, как звенит разбивающееся стекло. — И ты хотел от этого убежать, — прошептал Курт, обнимая Блейна за талию, забираясь пальцами под его рубашку, изнывая от нехватки физического контакта. — И это все правда? – несмело спросил Блейн, словно боясь, что Курт – это видение, которому непременно суждено испариться. – После стольких лет… — Ты мой, а я наконец – твой. Да, это правда. Правда, правда, правда, правда, — повторял Курт, сжимая Блейна в объятиях, гладя его спину, руки, плечи, шею, зарываясь пальцами в волосы, целуя его щеки, веки, скулы, костяшки пальцев. Господи, ради этого Курт готов был отдать свою жизнь. – Правда. Блейн был не способен насытиться; ему казалось, что наступлением утра все это исчезнет: что Курт, будучи героиновым видением, расплавится в бронзовом закате, оставив после себя лишь отголосок произнесенных фраз и невыполнимых обещаний. Эти объятия, поцелуи, прикосновения… Были ли они настоящими, или Блейн незаметно для себя все-таки умер? А если он умер… Будет ли рай для него вечен? — Ты можешь держать меня крепко? И не отпускать? Курт вжал тело Блейна в свое. Его терзали те же страхи, те же собственнические чувства, а глубоко в груди тихо и глухо клокотал звериный рык, в котором четко и явно слышалось: «Мой». Сердце Блейна билось быстро и гулко. Оно готово было вырваться из грудной клетки и броситься Курту в руки, как бросается в руки охотника пестрая птица, потерявшая рассудок. Он был бессилен перед этими чувствами; они были для него слишком новыми и неизведанными, чтобы пытаться бороться с ними. Да и не нужно было. Блейн мог им лишь подчиниться. — Блейн, — напористо произнес Курт, заставляя того вскинуть голову. В его глазах страх перед будущим смешался с болью прошлого и экстазом настоящего. – Блейн, ты хочешь… Блейн мотнул головой в знак согласия, уже зная, что Курт хотел сказать, и крепко схватил его за запястье. Красная полоса на нем теперь казалась еще уродливей. — Я тебя люблю. Где-то вдалеке раздался пронзительный женский визг. Хлопнули двери машин, взвизгнув металлом и шепнув прорезиненными прокладками; пронзительно закричали сирены скорой, в которой везли будущего мертвеца; автострады загремели железным скрипом резиновых колес. Искупление Блейна для всего остального мира осталось незамеченным. Для Курта же эта простая фраза была поводом для того, чтобы продолжать жить. — Люблю. Хочу, чтобы ты заклеймил меня, - произнес Блейн полушепотом. — Хочу быть твоим. День. Год. Вечность. Неважно, как долго. Позволь мне стать твоим. Блейн обхватил сухими ладонями запястье Курта, сжимая и стискивая пока еще не опаленную плоть, целуя костяшки пальцев, словно прося прощения и благословения. — Не обещай этого. Сделай.Щедрость, ты говоришь? О да, щедрость волны океана к щепке. Что ж, кто не жалуется на судьбу, тот ее не достоин. Но если время узнаёт об итоге своих трудов по расплывчатости воспоминаний то - думаю - и твое лицо вполне способно собой украсить бронзовый памятник или - на дне кармана - еще не потраченную копейку.*
* Иосиф Бродский – «Теперь, зная многое о моей жизни…»