There's no one that cares about you

Он стоял на коленях. Полностью обнаженный. Его глаза были завязаны черной шелковой лентой, а кляпом служило чье-то нижнее белье. Его шею опоясывал ошейник из мягкой кожи, его руки, торс, грудь, шея, бедра, предплечья, были связаны хлопковыми веревками, которые, словно змейки, переплетались друг с другом, создавая замысловатые узлы и узоры. Он не мог говорить, не мог двигаться, не мог видеть, он мог лишь чувствовать: прохладный воздух в помещении, собственное возбуждение, мягкий ворс, в котором утопали его колени, пряный запах и чье-то размеренное дыхание. Доверие. Человеку, который сделал это с ним, он доверял безмерно. Затем к нему начали прикасаться. Кончики пальцев его Доминанта были чуточку шершавые и очень теплые по сравнению с его собственной кожей. Мышцы отзывались на каждое его прикосновение. Затем его тело начали покрывать поцелуями. Соски, ключицы, кадык, щеки, скулы, крылья носа, веки, лоб, макушка, шея, лопатки, спина, копчик, талия, ребра, подмышки, локти, предплечья, фаланги пальцев, запястья, ладони, бедра, стопы, пальцы на ногах, лодыжки, ни одна часть его тела не осталась без внимания его чуть влажных губ. Его боготворили. Его хотели. Его любили. Он делал все это с ним. Блейн проснулся, тяжело дыша. Его сердце бешено колотилось, грудь все еще шумно вздымалась и опускалась, а пальцы сжимали и сминали простыню. Перед глазами все еще стоял образ его Доминанта, и этот образ еще никогда не был более четким, чем сейчас. Блейн, скинув с себя одеяло, вышел из комнаты, прихватив с собой пачку сигарет. Он сидел прямо на ступеньках, ведущих на первый этаж, глубоко затягиваясь. В его голове все еще крутилась одна единственная фраза. Возьми меня, возьми меня, возьмименя, возьмименявозьмименя. Утром Курт снова обещал ему позвонить, и Блейну нужно было срочно вырвать эти слова из своей головы. Он поднялся обратно в комнату, взял свою куртку, плеер и выбежал из общежития, надеясь, что ночная пробежка и пара постов в тамблере сможет ему помочь. "Не важно, куда ты бежишь. Как и не важно, от кого ты бежишь, где, светит ли солнце или льет проливной дождь, играет ли в наушниках музыка или же вы наслаждаетесь звуками живой природы, есть ли у вас цель или вы бежите просто так. Главное, с кем вы бежите. Главное, если ли у вас этот "кто-то", с которым можно было бы убежать. Убежать, скрыться от всего мира, оставить все позади, все, кроме вашего "кого-то". Главное, чтобы этот "кто-то" всегда был рядом. И мог поддержать вас. Все остальное совершенно неважно". Блейну этот "кто-то" по утрам всегда повышал настроение, задавая глупые вопросы. ― Чем ты будешь заниматься, когда вырастешь? ― Что? ― Блейн, не глупи. ― И еще раз. Что? ― Я хочу узнать, чем ты будешь заниматься, когда вырастешь? ― Сколько, по-твоему, мне лет? ― Пятнадцать? ― Очень смешно. ― Ну правда. Скажи. ― Хорошо. Когда я вырасту, я буду журналистом. Перееду в Чикаго, найду работу, квартиру, куплю собаку и буду жить. Доволен? ― А почему в Чикаго? ― А что не так с Чикаго? ― Все с Чикаго так, но мне кажется, что ты человек Нью-Йорка. ― Я чувствую здесь скрытый подтекст. ― Он есть. Если бы ты переехал в Нью-Йорк, мы смогли бы встретиться. ― И это мне говорит Курт Хаммел? Ты даже боялся позвонить мне. ― Но я позвонил. А какая собака? ― Что за собака? ― Маленький забывчивый саб. Собака, которую ты заведешь, когда переедешь в Чикаго. Как ее будут звать? ― А. Теперь я не уверен в том, что поеду в Чикаго. Мысль о том, что я смогу увидеть твое лицо, облив тебя кока-колой, не дает мне покоя. Б. Ты не знаешь, какой у меня рост, и то, что ты старше на год, не дает тебе права называть меня маленьким. В. Джеронимо. Моего пса будут звать Джеронимо. ― А. Ты не говорил, что это был спор! Б. Тогда скажи мне свой рост, а я скажу тебе свой. В. Мне хотелось бы заглянуть в глаза собаке, которую зовут Джеронимо. Она будет носиться по твоей квартире, гавкать и напевать песни Ауры Дион. ― А. Я говорил. Голова дырявая здесь у тебя, а не у меня. Б. Сто восемьдесят пять сантиметров. В. Если сильно захочешь, можешь заглянуть. Я не против, хотя немного странно, что мы уже распланировали будущее собаки, которой у меня нет. ― Сто восемьдесят пять сантиметров, да? А если честно? ― Я ответил честно. ― Тогда я тоже отвечу. Член у меня двухметровый. ― Не повезло тебе. ― Блейн! Ты должен сказать мне свой рост! ― Я сказал! ― Я тебе не верю! Я видел твои фотографии. Даже по сравнению с некоторыми девушками ты кажешься довольно невысоким. ― Иди ты. ― Мне придется спросить у Себастиана. Я знаю, что он меня недолюбливает, но твой лучший друг никогда не упустит возможности поиздеваться над тобой. ― Сто семьдесят три сантиметра. ― Я выше тебя на пять сантиметров! Да! Господи, жизнь удалась. ― Я тебя ненавижу. ― Ну-ну. Скажи это улыбке на своем лице. Я ее чувствую. ― Я вовсе не улыбаюсь. Я пытаюсь придумать план мести. И он ограничится не только ледяной колой на твоем прелестном личике. ― Боюсь-боюсь. ― А стоило бы. ― Мне пора бежать на занятия. Ни пуха ни пера тебе, Блейн Андерсон, сдай все свои экзамены и возвращайся в общежитие живым. ― И тебе того же. До вечера, ― Блейн попрощался с Куртом и, все еще улыбаясь, положил телефон на стол. А затем все же написал ему сообщение. «P.S. Когда-нибудь я придумаю идеальный план мести, и ты пожалеешь обо всем, что сказал». Погода за окном была отвратительная. Снег, который шел всю прошлую ночь, успел подтаять, и теперь все дорожки были покрыты довольно толстой корочкой льда. Блейн откинулся на подушки и сделал глубокий вдох. «Ты либо сдохнешь от СПИДа, либо станешь инвалидом. Ты знаешь, как кончают жизнь люди, у которых нет родственной души, Блейн? Они никому нахрен не нужны». Мама не любила такую погоду. В такие дни она всегда жаловалась на то, что вместо каблуков, ей придется надеть сапоги на резиновой подошве. Потом она уходила на работу, а возвращалась только лишь под вечер, направляясь прямиком в спальню, чтобы лечь на кровать и включить телевизор, отдыхая после тяжелого рабочего дня. Его мать была прекрасным человеком. Она много работала, чтобы прокормить свою семью, по возможности она всегда старалась приготовить им ужин (что случалось очень редко, но все же случалось), она покупала им с Купером одежду, она была крайне ответственная, понимающая – порою. Во время их редких разговоров по душам, Блейну часто казалось, что его понимают, а все его проблемы когда-нибудь, да пройдут ― и довольно строгая. У них с братом были мать и отец, и жаловаться на то, что их что-то не устраивало, когда у некоторых детей были лишь казенные кровати и не было родителей вообще, казалось просто неблагодарным. Иногда родители срываются на своих детях. Это случается чуть ли не с каждым, просто кто-то сталкивается с домашним насилием раз в двадцать лет, а кто-то – раз в неделю. А Блейн был просто отвратительным ребенком. Блейн много болел, он не желал жить в настоящем, зная, что впереди его ждет другая жизнь, которая будет совершенно отличной от этой, он постоянно совершал ошибки, он был чертовым сабмиссивом, он был слабым, неблагодарным, недостаточно умным, он никогда не завел бы нормальную семью, даже имея Доминанта – его Дом был мужчиной, Блейн был блядским геем, сабом, в которого на протяжении всей жизни будут совать член. Иногда ему казалось, что он не был даже человеком – просто его подобием, жалким существом, которое было и создано-то лишь для того, чтобы прислуживать кому-либо. Блейн каждый день надеялся, что, может быть, когда-нибудь он изменится. Может быть, он наконец перестанет расстраивать свою мать, перестанет быть отвратительным человеком, перестанет чувствовать это тяжелое, разъедающее чувство вины – вины за то, что он не такой, каким его хотели бы видеть его родители, какого сына они хотели бы иметь. Они будут меньше ругаться, кричать друг на друга, они больше не будут спорить, в их доме наконец-таки будет уютно и спокойно. Но Блейн продолжал совершать ошибки. Он продолжал расстраивать всех и вся. Он отказался от своего Доминанта. После этого все стало еще хуже. После этого его начали бить чаще, кричать в спину, чтобы он не возвращался домой, кричать в спину, чтобы он шел отсюда, страный педик, иди найди свою мамочку и попроси ее выебать тебя, кричать в спину, что он никому не нужен, никому. Блейн был слишком слабым для самоубийства, он был слишком слабым, чтобы противостоять кому-либо. И вместо того, чтобы защищать себя, ему легче было просто-напросто терпеть. Он терпел, душил в себе слезы, зажимая рот и глаза рукой до тех пор, пока у него не начинали болеть веки и скулы, он скулил, как жалкий щенок, прятался в темных уголках дома, дожидаясь того момента, когда все наконец станет нормально. Когда мать перестанет кричать, отец перестанет вторить ей, губы и затылок перестанут кровоточить, когда можно будет вымыть волосы и смыть с них всю кровь, послушать музыку, попросить прощения, выйти из дома через задний вход и встать на самом краю обрыва, долго крича в темноту. Просто кричать, выплескивая всю свою злость и ярость, боль, гнев, отчаяние, страх. Этот обрыв стал для Блейна своеобразным чистилищем. Сюда он приходил, чтобы попросить прощения у своей родственной души, у родителей, у бабушки, которая теперь даже не помнит его имени, здесь он не боялся показать свои эмоции, именно здесь, на этом самом месте, возле дерева, в которое еще несколько лет назад во время грозы попала молния, он лежал на холодной земле и рыдал, обнимая себя руками. В такие моменты он ненавидел себя. Всем своим сердцем. Ему было тошно лишь при одной мысли о том, что мужчина вообще может плакать, о том, что ему может быть больно и плохо, ведь Блейну всегда твердили, что он обязан быть сильным. Это его долг. Если начнется война, его долг – умереть за свою страну. Никто не даже спросит, нравится ли ему страна, в которой он живет, и хочет ли он за нее умереть. Таков мужской долг. Как и долг женщины родить ребенка. Общество, как и общественное мнение, как и люди, которые привыкли совать нос не в свое дело, не привыкли спрашивать, а чего же хочет сам человек? Блейн всю свою жизнь хотел быть кому-то нужным. В школе его презирали. В университете его не любили, а порою и боялись – из-за постоянного запаха алкоголя, перегара, татуировок, которыми никого уже не удивишь, но почему-то тот факт, что Блейн, украшенный царапинами, отметинами и татуировками, был сабмиссивом, приводил людей в ужас, и они с пеной у рта пытались доказать ему, что он неправильный, испорченный, ужасный. Блейн, зная все это и так, лишь улыбался их попыткам заставить его чувствовать себя ущербным. Он давно пережил это и принял себя: ему не нравится кому-либо подчиняться, не нравится прогибаться под кого-то, ему нравится то, что его жизнь не связана с каким-либо определенным человеком. Хотя, взгляд на свое запястье с красным шрамом все равно рождает в его сердце целое море грусти с вытекающим из него чувством вины. Блейн даже принял тот факт, что он никогда не будет кому-то нужен по-настоящему. Никто не захочет видеть его лицо каждый день, целовать в губы, шептать признания в любви, нежно перебирать его кудряшки, дышать, жить им. Как ни в ком не будет нуждаться и он. Но сейчас он был нужен. Нужен кому-то, может быть, эта нужна была не такая сильная и отчаянная, но она была. Он был нужен Себастиану. Нужен был Джеффу, Николасу, Эрике. Он нужен был даже Курту. Человеку, которого он никогда не видел, но это не могло отменить того факта, что они нуждались друг в друге. После того, как голову Блейна посетила эта мысль, там тут же возникла и другая. Более весомая, теплая, светлая, чертовски пугающая и ужасающая, причиняющая боль, но в то же время приносящая облегчение. Может быть, потому что он это уже давно знал. А может быть, потому что это уже долгое время было известно судьбе, и та решила наконец дать Блейну знать. Когда он этого совсем не ожидал. Ему пришлось вскочить с кровати и помчаться прямиком в ванную комнату, которую они делили с Себастианом. Тот в этот момент как раз принимал душ, и Блейн был очень благодарен ему за то, что тот не имел привычки закрываться. Он опустился на колени перед унитазом и схватился пальцами за края пластикового сиденья. А затем Блейна вырвало – яичница, чай, шоколадный батончик оказались плавающими в прозрачной воде вместо того, чтобы продолжить свое путешествие к кишечнику. ― Что случилось? – Себастиан высунул голову, закрывая свое тело занавеской. Если говорить честно, Блейн не знал. Он покачал головой, и Себастиан, уже привыкший к тому, что его приятеля частенько тошнит после выпивки, пожал плечами и теперь уже весь спрятался за черно-белой шторкой. Блейна вырвало еще раз, и только после этого он смог встать, подойти к раковине и умыться. Он взглянул на себя в зеркало. Ничего, совершенно ничего не изменилось. Все те же ресницы, те же брови, те же зубы, щетина, нос, кудри, губы. Почему же тогда внутри все чувствовалось по-другому? Внутри все пульсировало, сжималось, билось, подпрыгивало, падало, разбивалось, собиралось, сокращалось и колотилось. Лежа на своей кровати, за день до экзамена по истории, за три недели до Рождества, Блейн понял, что влюблен. А после этого его вырвало. Говорит ли это как-то о его отношении к случившемуся? И он был не просто влюблен в какого-нибудь Доминанта без метки с четвертого курса, нет, это было бы слишком легко. Он был влюблен в парня, которого никогда не видел – он лишь слышал его голос, ничего более. Чертчертчертчертчертчертчерт. Блейн никогда не был влюблен до этого по-настоящему. Он не был уверен, что когда-нибудь вообще сможет влюбиться, ведь для этого нужна родственная душа, романтичная натура, свободное время и всякая другая брехня. Сейчас же, оказалось, что для того, чтобы влюбиться, не нужно иметь ничего из вышеперечисленного. Иногда это случается неожиданно и противоречит всем твоим планам. Но у Блейна это была вовсе не обычная влюбленность – если бы он влюбился в простого человека, у Вселенной бы возник когнитивный диссонанс. Ему не хотелось лежать на кровати и слушать Стинга, мечтая, чтобы предмет его воздыханий был рядом. Блейну хотелось бросить все, приехать в Нью-Йорк и долбиться в дверь Курта до тех пор, пока он не откроет. А потом взглянуть в его глаза и закричать: «Какого черта?». Ему хотелось слушать The Doors и Placebo, подпевая и завывая под строчки их песен. Выпить. Что-то очень крепкое. Водку или виски. Выкурить пачку сигарет без фильтра. Потом найти еще одну. Курить до тех пор, пока не заболит горло и не заслезятся глаза. Ему хотелось убедить себя в том, что это неправда. Но это было бы не так. Все симптомы на лицо. До экзамена по истории оставался всего лишь день и, как ни странно, Блейн был готов к нему. У него был целый день и еще ночь, чтобы понять, что сделать, и этого времени должно было хватить сполна. Он схватил куртку, кошелек, ключи от машины Себастиана и выехал за пределы студенческого городка. Когда же Блейн выехал на трассу, началась самая настоящая метель. Дворники и система отопления работали на полную мощность. Из магнитолы доносился резкий и рваный голос Брайана Молко. Когда же через пол часа видимость была почти на нуле, он решил не рисковать и остановился на обочине, решая переждать бурю. Бензина хватало лишь на дорогу до севера Айдахо, а края, в котором он вырос, не располагали большим количеством заправок. Ему пришлось выключить двигатель, и уже через четверть часа температура в машине начала понижаться. У Себастиана в бардачке лежала початая бутылка коньяка, и Блейн согревался лишь им, отпивая прямо из горла. Минус двадцать градусов это, вроде бы, совсем немного, но сидя в железной банке, которую его друг называет «крошка Несси» ― свой серебристый Nissan – это температура казалось на редкость низкой. Метель в свою очередь даже и не думала заканчиваться. В этот момент он не думал о том, что может замерзнуть до смерти или не приехать обратно в кампус к утру. Мысль, которая то и дело посещала его голову была смешная, но казалась она почему-то очень важной. «Интересно, как там дела у Курта? Он не писал с самого утра». Курт, возвращаясь домой, в этот момент также думал о Блейне. Он думал о том, готов ли Блейн к экзаменам (ведь если Курт спрашивал об этом, тот обычно увиливал от ответа. Или писал что-то в духе «ты и правда хочешь поговорить об учебе?»), курит ли он в данный момент (если бы он курил, а Курт бы оказался рядом, он надавал бы ему по голове). Вполне может оказаться так, что сейчас он отдается какому-нибудь Доминанту (эта мысль одна из самых болезненных и неприятных). Может быть, Блейн тоже думает о нем. Чудеса ведь имеют место быть, не правда ли? «Мой день можно спасти только большой порцией мокко. Что насчет твоего?» Блейн ему не ответил, и Курт решил, что он готовится к предстоящим экзаменам. Поэтому звонить ему также не имело никакого смысла. Но, на самом деле, всю ночь Блейн просидел на краю своего «чистилища». Оно совсем не изменилось: все та же жухлая трава под снегом, сваленное обугленное дерево, сломанная скамейка, яма, в которую все кидают окурки, обрыв, если встанешь на самый край которого, увидишь сонный городок, в котором он родился. Блейн и кричал в темноту до тех пор, пока не сел голос, и курил до тех пор, пока от холода не посинели пальцы, и даже думал. Мысли давались ему настолько тяжело, что казалось, что голова вот-вот да взорвется. Эти мысли напоминали ему клещей: они ползали внутри его головы, впивались в мягкие ткани, высасывали из него кровь. А кроме мыслей у него ведь были еще и воспоминания. На каждое хорошее по одному плохому и наоборот. ― Когда же ты уже сдохнешь? ― Знаешь, мне всегда казалось, что твой голос чуточку грубее. ― Голос как голос, ничего особенного. ― Еще раз услышу такое от тебя – приеду и ударю. Каждый человек особенный. ― Ну-ну. ― Хватит пререкаться. И все же я думал, что у тебя будет хотя бы чуточку, да прокуренный голос. ― Андерсон? Снова отсасывал какому-нибудь Дому в туалете, чтобы усмирить в себе сабмиссива? ― Не отключайся. Ты ведь только позвонил. ― Ты так думаешь? Посмотри на часы. ― Черт подери! ― То-то же. А ты «все позвонил, не отключайся». Если ты не выйдешь из дома прямо сейчас, у кого-то будут большие проблемы. ― Тогда тебе придется попридержать свою мысль, потому что как только я приду домой, мы продолжим. Я не могу оставить твою предпоследнюю реплику без ответа. ― Господи, и как Рейчел с тобой живется? ― Тебе приятно? Приятно, когда тебя бьют головой об бетонный пол? Также приятно, как и отсасывать мужику? Тогда получи еще. ― Как там дела у Себастиана? ― Он услышал, что ты назвал его имя и показал мне средний палец. ― Скажи, что и я желаю ему того же. ― Теперь он кинул в меня подушкой. ― Ты не нужен никому. Решение было всего одно. И именно это решение было – или казалось? – правильным.