Ожерелье из вишневых косточек

Такой она осталась в моей памяти. Темные волосы. Очень длинные – мне казалось тогда, что с каждой нашей встречей они удлиняются не меньше, чем на ладонь – пряди раскидывал ветер, разбрасывал по ковру свежей июньской травы, уже набравшей силу, но не успевшей пожухнуть, питаясь водами сизой речки. Зефир трепал ее кудри и уносился прочь. Тогда она приподнималась на локтях и распахивала глаза, которые прежде держала закрытыми. Пугающе светлые, с непривычки они и меня настораживали, но вскоре стали казаться не чем-то страшным, а скорее внеземным. Они не были светло-голубыми — такими, как бывают иногда у новорожденных. Глаза ее были белесые, мутновато-серые, и зрачок был куда светлее, чем у любого, кого я видел. Я раньше не думал об этом. Я знал, но много было того, чего сейчас и не помню, но что определенно тогда интересовало меня сильнее. Спустя какое-то время – тогда оно бежало в разы быстрее, обгоняя мои мечты и реальность и принося все новые и новые заботы – я понял, что повзрослел. Почему-то в отношении нее я это слово не употреблял даже в мыслях. Неизменным остался лишь тот берег реки и, пожалуй, она. Раньше она почти не разговаривала. Теперь проснулся в ней интерес. И вот однажды я столкнулся с этим вживую. Она попросила описать то, что окружало нас в тот день. Казалось бы, что невыполнимого: речка, холмы, за спиной – наша деревня, где стоит ее дом, старинный, с верандой и обколупанной краской на стенах, и мой, кирпичный, разросшийся не в высоту, а в ширину, теперь занимающий своим единственным этажом пол участка. Она знала, каков на ощупь дом и его стены. Она помнила, как обволакивает кожу мутноватая вода речки. И все же нелегко описать все это в красках человеку, который никогда этого не увидит. Тому, кому решительно ничего не говорят все эти условные названия, на разных языках звучащие по-разному. Мы с детства знаем и учим цвета, которые имеют свое название. Это заложено изначально – там думается нам, несмышленым карапузам, перекладывающим разноцветные кубики. Мы просто в какой-то момент понимаем, что кубик красный, а не зеленый.

green, зеленый, hijau, verde, 緑, πράσινος, aħdar, ಹಸು, kore

Дарованы имена были давно, позабылась их история, а если и не позабылась, то помнят о ней лишь профессора-лингвисты, проводящие дни и недели в душных залах архивов и по буквам разбирающие письмена. Работа редкого такого энтузиаста дойдет до народа. Она же различала только свет и тьму. С грехом пополам мне удавалось рассказать ей об облаках – они белы, как и та бескрайняя туманная вуаль, застилающая ее глаза с самого рождения и светлеющая при пустом, немигающем взгляде на солнце. Я оборачивался периодически вокруг в поисках новых картин, которые мысленно фотографировал и пересказывал ей, вдыхая аромат свежескошенной травы, доносящийся с левой части склона, где спускались на воду легкие деревянные мостки, используемые для набора воды в жестяные ведра и стирки белья, а непослушными сорванцами – для купания и рыбалки, и где недавно прошел человек с косой, расчистивший заросшую крапивой и мальвой тропу от домов к берегу. Когда ей было лет тринадцать, и ее волосы были уже до середины бедра, она впервые пришла на берег реки с флейтой. Это был один из тех холодных июньских дней, которые и не запомнишь как лето. Она туманно сказала, что ей инструмент подарили, и принялась наигрывать какую-то мелодию. Я, как ни старался, не мог понять, как она называется, хотя все время преследовало чувство, что я ее где где-то слышал. Когда новоиспеченная флейтистка завершила игру, я вместо того, чтобы похвалить и удивиться тому, как быстро она научилась играть, первым делом спросил, что за произведение сейчас услышал. Тогда она едва заметно улыбнулась и сказала, что сочинила его сама позавчера вечером. Она очень любила вишню. Однажды, еще в далеком детстве – это был первый ее год в деревне – мы попали под сильный дождь у дальнего моста, того, что так манил всех детей, даже городских, потому что он был широк, выложен прямоугольными камнями и по нему ездили машины, и, пока спешили к дому, промокли все насквозь. Остановиться мы решили у меня, ведь до ее дома был еще квартал. По дороге она сильно упала и теперь, стоило нам остановиться у калитки, готова была заплакать. Стараясь не допустить этого, я, причитая, открыл ворота, за руку провел ее на свой, пока что незнакомый ей участок, и, не обращая внимания на ее всхлипы, быстро сорвал с ближайшего садового дерева августовские спелые вишни и положил ей в окоченевшую ладонь. Почему-то она не сказала ни слова, просто сунула в рот все три ягоды. Я не успел предупредить ее о косточках, но этого и не потребовалось. Она все поняла и сама, и с того дня не случалось ни разу, чтобы она уходила с моего участка без корзиночки, наполненной сверху донизу бордовыми ягодами и с фиолетово-красноватыми от вишни губами. Если бы меня спросили, сколько я ее знал, то, должно быть, я и не ответил бы сразу, а стоял, упорядочивая в голове фрагменты с ее участием, а потом либо ушел бы, не сказав ни слова, либо ответил бы какую-то несусветную цифру. Например, двадцать лет. Хотя и ей-то было всего шестнадцать, когда я ее последний раз видел. Соловьем заливалась флейта. Смутно знакомые ноты пронзали звенящую, багровую в ожидании осени тишину. Я поднялся на локтях и повернул голову в сторону менестрельки. Рядом, на ровном участке прохладной земли, стояла кружка. Стояла долго, стыла. Увлекло ее хозяйку в мир песни, и ее флейта все не замолкала и не замолкала. Осторожно, словно страшась нарушить ритм, сбить мелодию, взял нетронутую кружку с ароматным, но уже холодным напитком из трав. Девушка начинала новую мелодию. Как ни странно, именно в тот вечер я впервые назвал ее про себя девушкой. Если бы я знал, что это ее последний вечер в деревне, ни за что бы этого, должно быть, не сделал. Я снова откинулся на спину, в небытии мучительно напрягся на секунду, пытаясь вспомнить, кем мне приходится менестрелька. Сестра? Подруга? Может, она и вовсе моя мать, а я на самом деле маленький светловолосый мальчик в льняной рубашке и коротких штанах, который развалился и воображает себя взрослым... Тогда она сказала, что видела сон. Я очень удивился. Раньше ее никогда не посещали сновидения, во всяком случае, она не рассказывала об этом. Во сне она видела лес. Он был темный, и в нем не было садовых деревьев, как у меня на участке, а были только колючие и серые. Там обитали странные существа. Она описала мне их, но я не смог сопоставить эти образы ни с одним существующим животным. На разговоре о снах и их природе и завершилась та наша встреча. Август чересчур поспешно уступал сезонный трон осени, и вскоре ее семья покинула старинный дом с новой, отремонтированной крышей. * * * На следующий год я с нетерпением ждал второй недели июня. Именно спустя около семи дней обычно приезжала она в деревню. Я и приезжал куда раньше, и уезжал позднее – и эти дни были куда мучительнее, чем даже все девять месяцев разлуки. Вечером я услышал, как мама, присев у окна с чашкой чая, о чем-то говорила с соседкой слева. Я услышал в разговоре ее фамилию. Мама довольно скоро завершила ночные переговоры, и я услышал, как она, напевая, вернулась к вязанию, захлопнув форточку. Любопытство взяло верх, и, так и не придумав повода начать беседу, я просто спросил, какие новости. - Твоя подружка этим летом не приедет. Они ее еще в апреле устроили в какой-то интернат или вроде того. Для детей с отклонениями. Предэкзаменационный год все-таки. Помню, в ответ я лишь хмыкнул и удалился в свою комнату. В голове в бешеном порядке вертелись мгновенно зазубренные слова маминого ответа. «...устроили в интернат... с отклонениями... в апреле... не приедет...» Лето это было совсем не таким. Прежде было оно наполнено звуками флейты, запахом вишни и вкусом речной воды. Для меня – еще и пейзажами, да только я давно привык не обращать на них внимания. А теперь оказалось оно безмолвным и пресным. В разгар бабьего лета я с радостью приехал в городскую квартиру. Почтовый ящик был забит какими-то бумагами, в числе которых было и то ее письмо, самое первое. Конверт был тяжелый, и дома я, разбросав какие-то счета за газ и рекламные буклеты как попало, уселся читать послание. Было оно не таким длинным, как можно было подумать по тяжести конверта. «... Здесь все не такие, как ты. Мама говорила, я буду чувствовать себя лучше, я буду такая же, как и все вокруг. Но это не так. Они совсем другие. Я одна из корпуса не вижу. Знаю, слепых тут всего двое, включая меня...» «... Обычно, в конце августа я готовилась к школе, а в этот раз была вынуждена встречать новых людей, которых даже не вижу. Меня поселили в третью комнату, и теперь я живу еще с пятью девушками. В целом, мне здесь неплохо. Очень скоро мне дали кличку. Здесь у каждого такие, и у меня – Рапунцель. Это уж и вовсе везение. Я делю комнату со Змеей, Шаманкой, Левкофеей, Скарабейкой и Мумией. Змея и пишет это письмо под диктовку...» «... Я скучаю по нашей деревне. Мне даже не дали с ней попрощаться. И с тобой. Родители говорят, мы вряд ли приедем еще туда. Они навещают меня совсем редко. Тут вообще не любят «зазаборье». О нем не говорят, его боятся. Новичку приходится быстро забывать все прошлое. Хотя я только делаю вид. Все мы попадем туда через год. Но для меня это будет всего лишь возвращением...» «... С собой у меня было много вишневых косточек. Тут нечего делать, и на досуге я сделала это ожерелье. Высылаю его тебе. Возможно, я тебя не увижу. Это будет тебе напоминанием. Шаманка заговорила его зачем-то, и твердит, что это амулет. Верить ей или нет – не знаю. Проверишь...» На этой строчке я остановился, пробежал глазами все оставшиеся слова и потянулся к конверту. Из него выпало ожерелье из вишневых косточек. Оно было в два обхвата шеи, в каждой бусинке была кропотливо просверлена дырочка, а основой служила бечевка. Это ожерелье я надежно спрятал и не доставал, пока, спустя целых три месяца, не пришло еще одно письмо – такое же, без обратного адреса. «... Здесь происходят ужасные вещи. Я знаю не о всех, но и того, что знаю, достаточно. Радует только одно – еще полгода, и все закончится...» Этот отрывок я запомнил наизусть. Я решил, что заговоренное в том месте ожерелье сможет защитить ее от тамошних страхов. Я не знал, о чем идет речь, она не описывала, но чувствовал, что это и вправду что-то ужасное. Я поехал к ее родителям и попросил передать ей ожерелье. Они были немногословны и адреса мне тоже не назвали – не помнили. Помнили только, что на самой окраине. Я понял, что это явно не моего ума дело, каким бы странным оно ни казалось. До самого мая не приходило ни одного конверта, и только когда я уже предвкушал встречу в конце мая, она прислала то послание, написанное ее же неровным почерком, не знавшим разлиновки. «... Жаль, что я не смогу ничего определенного тебе рассказать. Я и так вынуждена отказаться на этот раз от помощи Змеи. Эти стены хранят в себе столько тайн. Я узнала за это время многие, а еще больше, видимо, узнаю после выпускного...» «...Шаманка – та, кого называют «ходоком». Туда, куда они ходят, из нашей комнаты удалось попасть только ей. Девочки уже вовсю обсуждают планы на будущее. Одна из наших выпускниц уже невеста. А я не хочу возвращаться. Этот дом меня не отпустит, а там я, возможно, смогу видеть. Так сказала Шаманка, а она никогда не врет...» «... Она заберет меня с собой, когда придет время выпуска. Я понимаю, что не до конца осознаю всю серьезность положения, но все-таки никогда никому не говори об этом письме. Сожги его. Если хочешь – вместе с ожерельем. Шаманка не позволила мне взять его с собой, поэтому я сделала то единственно правильное, что могла предпринять. Отсылаю его тебе снова. Скорее всего, когда ты прочтешь это письмо, я уже буду там, откуда не вернусь. Хочу лишь сказать тебе по секрету – я не умерла. И там мне будет лучше. Прощай...» * * * Спустя сутки после доставки того письма я, благодаря газетным заголовкам о десятках детей, впавших в непонятное состояние, выяснил адрес этого учреждения и отправился туда. Среди «уснувших» была и она. Я не стал оставлять ей ожерелье – она этого не хотела. Да и не она это была. Как ни странно, когда я ступил на горячий асфальт после того, как в последний раз увидел ее посеревшее за этот учебный год лицо и закрытые глаза, не выполнявшие своего предназначения, я почувствовал некую странную легкость – я больше не скучал и не тревожился за нее. Ее мать приезжала к нам в гости и долго, утирая слезы, жаловалась моей маме на случившееся с дочерью. Я сидел в своей комнате и улыбался, зная о том, что ей непременно хорошо там, куда она отправилась вслед за Шаманкой, которая, если что, наколдует ей целый вишневый сад, ловил на слух отрывки разговоров и вертел в руках вишневое ожерелье, которое – я знал – никогда не сожгу.