Моё стальное пёрышко

***

Крауч-младший спускается в сундук, будто погружается в безумие. Каждая ступень — билет в один конец. Можно пасть не очень-то и низко, поступить даже слишком благородно для пожирателя смерти — всего лишь оставить объедки у входа. Но нечто необъяснимое, скользкое, как гадюка, толкает Барти вперёд. Шаг за шагом, в темноту, смрад, хрипоту дыхания. Грюм корчится: «Что ты тут забыл?», но Крауч не знает ответа — потому с языка срывается только то, что дóлжно. — Мне нужны волосы для оборотного зелья. — Ты жалкий, Крауч. Я облысею раньше, чем ты чего-то добьёшься, — старческий голос Грюма звучит самоуверенно, хотя оба знают, что сказанное — неправда. Кто-кто, а ирландец не облысеет — Барти с изощрённой нежностью протягивает руки и зарывается в податливую копну. Убирает волосы с лица, с дрожью огибает зияющую глазницу. Аластор смачно сглатывает. Проводит ногтями-полумесяцами по затылку. Они нужны ему длинными, чтобы проще открывать флягу — он ещё не зашёл так далеко, он ещё не пропустил ту последнюю ступень, откуда не… Бартемиус плотно прижимает голову аврора к животу, туда, где кончаются рёбра, и начинается мягкость, и как бы это ни было тошнотворно — это всё равно остаётся теплом человеческого тела. — Зачем ты пришёл в моём виде, сука? — шепчет Грюм, утыкаясь в металлические пряжки жилета. — Чтобы окончательно свести меня с ума? — Ты забываешься. Много чести, Аластор, — Барти гладит пленника по спине, ощущая его почти голым под прилипшей от пота сорочкой, — Твоё тело мне надоело. — Что-то не вижу этого, — аврор неловко шутит и сам же смеётся, давясь. — От него одни проблемы. "Когда оно моё, и тем более — когда твоё", — про себя отмечает Крауч. — Какие, мальчик? Может, трудно ходить с протезом? Или хер не стоит? — Барти хочет оттолкнуть Грюма, но тот цепляется за него до зубовного скрежета — пожиратель брезгливо кривится, глядя поверх его головы. Он действительно знал тело аврора слишком подробно. Знал, что оно, в общем-то, неплохо. И что многочисленным уродствам было трудно перекрыть его очевидные преимущества. Сам же Барти всегда был младшим. От природы, от дурной воли отца. Щуплым, жёноподобным, слаборазвитым. — Ты думаешь обо мне хуже, чем оно есть, Грюм, — двойственность ситуации заставляла Барти подрагивать. Пусть аврор думает, что это злобный экстаз. — Например, нашему министру не выпало чести посмотреть в глаза своему сыну перед кончиной. В воспалённой памяти Барти проносится облезлая роща, уродливый фетровый котелок и выражение страха и отвращения, навсегда застывшее во взгляде отца. — Ты убил Крауча? — Аластор с трудом выговаривает каждое последующее слово. — Это ты убил. — А ты не насладился, гадёныш. В подземелье повисло молчание, только вода, сбивавшаяся в струйки, капала со стен. Отмеряя секунды, по дну сундука проносились встревоженные крысы. — Что подумают обо мне члены Ордена, если преступление будет раскрыто? — рычит Аластор, отталкивая ласкающие руки. — Альбус верил мне! — Твои мысли — это всего-навсего паранойя, Шизоглаз, — Барти знает, как задеть старика побольнее. — Какая разница, что о тебе подумают, если до конца жизни тебе остаётся коротать время со мной? Теперь Барти понимает, почему его так мучительно трясёт, точнее хватается за самое очевидное объяснение. Действие оборотного зелья заканчивается. Под одеждой становится всё меньше Крауча, и всё больше — жалобной пустоты. — Если тебе интересно, что я, твой хозяин, думаю о тебе, то вот, — обретший привычные черты Бартемиус проводит рукой по русым, как у Грюма, волосам, очерчивает скулы на худом выразительном лице, как его, но младше лет на тридцать. — Ты был больше достоин называться моим отцом. — Чтобы ты и меня прикончил? — Это дело времени, Ал. Ты же понимаешь, — Барти примирительно садится перед пленником прямо на камни. — Тебе не будет места, когда Тёмный Лорд воцарится. Грюм выругивается и кладёт голову на колени своему мучителю. Почти как на плаху. — Бери то, за чем пришел, и проваливай. Но Барти пришёл за тем, что невозможно забрать, не проникнув в самое сердце. Он, конечно же, натянет лезущие в глаза пряди, чтобы ещё раз к нему прикоснуться. С силой дёрнет — и сделает больно. Потому что спускаться в сундук можно только в один конец. Только дашь слабину — и обратно уже не поднимешься.