Что-то придется менять

Когда-то сюда пришёл Он – Так давно, что он был всегда, Сделал их всех теми, кто они есть…

— Кто такой Том Реддл, вот в чем вопрос, — озадаченно протянул Флинт. — Нет, Маркус, это как раз менее важный вопрос, — Генри, весь рассказ Гермионы просидевший, спрятав лицо в ладонях, наконец вынырнул из своего импровизированного убежища. – Лично меня гораздо больше интересует, что такое этот его дневник. Версию с Протеевыми Чарами, думаю, можно сразу отбросить, это бред, наспех сочиненный для маглорожденной второкурсницы. Маглорожденная второкурсница, закончив отчет, скромно молчала в уголочке, понимая, что если про ее присутствие вспомнят, ее могут тут же выставить вон. Сидели они на этот раз не в общей гостиной, а в небольшом классе неподалеку. Присутствовали старосты факультета и негласные руководители пятого и шестого курсов, всего шесть человек, седьмым напросился Флинт, восьмой вынужденно взяли саму Гермиону, поскольку без ее рассказа и обсуждать было бы нечего. Могли бы, вероятно, поговорить и в Гостиной, но решили не будоражить и без того перевозбужденных младшекурсников правдивой версией событий (официально Гермиона ночью почувствовала себя нехорошо и ушла в Больничное Крыло лечиться, а все прочее – ложь и наветы). Гермионе это решение казалось сомнительным, все равно ведь никто не поверит, но ее мнением по этому поводу поинтересоваться забыли. Зато сюда взяли, и это тоже плюс. Руки ужасно мерзли. То есть, на самом деле они были теплыми, но ощущение замерзающих пальцев было очень правдоподобным. Гермиона пыталась отогреть их, так и эдак крутя толстостенную кружку с чаем, и размышляла, как же так получилось, что ее круг общения, кроме однокурсников, составляют в основном старосты и члены команды по Квиддичу, то есть люди, обладающие некоторым влиянием на факультете. И хотелось бы объяснить это все собственной слизеринской сущностью, но ведь она ничего не делала для того, чтобы так сложилось. Просто обстоятельства. Просто так совпало. И вот она здесь. — Итак, что мы знаем об этом дневнике, — подняла голову от записей шестикурсница Селена Вайт. – С его помощью владелец может общаться с тем, кому артефакт попал в руки, и воздействовать на него ментально. Возможно, может стирать память. Возможно, может подавить личность. Зависит от того, как именно Грейнджер оказалась в лесу, но она этого не помнит. Все написанное в нем исчезает, то есть документальных следов не остается. — Да кого волнуют документальные следы! – вызверился Флинт. – Вот кто-нибудь из вас знает такие артефакты, чтобы дистанционно передавали ментальные воздействия? Хоть Обливиэйт, хоть Конфундус, не важно, хоть что-нибудь. Чтобы не сами воздействовали, а их хозяин через них мог действовать, будто он сам тут. Ну? Найджел? Генри? У вас наверняка попрятано… эээ… в смысле, сохранилась в семейных летописях память о всяких таких редких штуках. Что-то подобное встречали? Ребята застыли, вспоминая, потом отрицательно покачали головами. Все остальные тоже сидели в задумчивости. — Вот и я об этом, — удовлетворенно подвел итог Флинт. – Это не «возможность дистанционно ментально влиять», это что-то другое. — Не обязательно. Ведь даже если мы о таких артефактах не слышали, это не значит, что их не бывает, мы ведь знаем далеко не все. — Ну тогда надо узнать наверняка! Все дружно пишем домой и спрашиваем, что это может быть. Если у кого в семье артефакторы есть, тем обязательно пишем отдельно. Мало ли чего расскажут. Все согласны? Все были согласны. — А раз про дневник мы все равно ничего сказать не можем, для этого надо дождаться писем из дома, то предлагаю вернуться к другому важному вопросу, — снова перехватил инициативу Флинт. – Кто такой этот Том Реддл? В довесок еще вопросы: что там за историю он впаривал Гермионе, кого он тогда поймал и как он связан с Тайной Комнатой? — Надо поднимать документы, — недовольно поморщился Генри. – Выяснить, учился ли он вообще в Хогвартсе или и в этом наврал. Получал ли награды, когда, за что. И вообще, у кого тут родня в сорок втором-сорок третьем году училась? Пишите, спрашивайте, что было, кто умер, кого исключили. — Так он говорил, что ему велели об этом молчать. — Ему, но не всем же. И даже если кроме него никто не знал, что случилось, все равно кто-то что-то видел, слышал, у кого-то были свои соображения, и из этого всего можно извлечь немало. Не мне вас учить. Тем более что, если мистер Реддл не лгал насчет Хогвартса, то он из наших. Если повезет, разузнав все это, узнаем, кто все-таки Наследник. — И что мы тогда будем делать? – скептически спросил Найджел. – Маркус вызовет его на дуэль? — А что сразу Маркус? – возмутился Флинт. – Все вместе вызовем! – Все рассмеялись. Получилось несколько нервно. – Если серьезно, то я понятия не имею, что делать дальше. Но чтобы это решить, надо хоть что-то понимать в происходящем. Вы понимаете? Вот и я тоже нет. Поэтому пишем письма. * * * Для Гермионы Грейнджер этот спонтанный сбор детективого клуба, по сути, ничего не изменил. Для нее у них больше работы не было, поскольку ей-то точно некого было расспрашивать ни про артефакты, способные ломать окклюментные щиты, ни про события, происходившие в Хогвартсе полвека назад. Так что ей оставалось только учиться, ходить на отработки, которые ей скоропостижно назначил декан («за самонадеянность и легковерность»), на всякий случай не снимать очки и не передвигаться по замку в одиночку. И, конечно, потихоньку изучать в библиотеке официально доступные документы. Том Реддл нашелся в списке старост школы за последние сто лет. То, что он действительно учился в Хогвартсе, старшекурсников взбодрило чрезвычайно. Прогулявшись до Трофейного Зала, они нашли и его награды: медаль «За магические заслуги» и наградную табличку – действительно, без всяких указаний, за что именно выдана эта награда. «Детективы» недоумевали и строили версии, Гермиона решила версий не строить, пока не прилетят совы с ответами на вопросы, а школу потряхивало в ожидании Дня Святого Валентина. Поначалу Гермиона недоумевала: как она могла пропустить в прошлом году всю эту суету? Эти перемигивания, переглядывания, все волнуются, обсуждают, кому пошлют валентинки и от кого их ждут. Только что ставок не делают, хотя, может, где-то и тотализатор был, просто Гермиона не видела. Неужели в прошлом году она была настолько погружена в себя? Потом она все-таки решила, что дело не в ней. Просто в прошлом году и правда не было такого ажиотажа, а в этот раз всем хотелось отвлечься, сделать вид, что жизнь вернулась в нормальную колею, забыть о нападениях и Наследнике Слизерина, который, к слову, уже полтора месяца не давал о себе знать (и слава Мерлину!). Праздник – любой праздник – замечательно подходил для этих целей, и за него ухватились все, и влюбленные, и не очень влюбленные, и ученики, и преподаватели. Подливал масла в огонь и Гилдерой Локхарт, пообещавший устроить на праздник нечто сногсшибательное. До сих пор все инициативы профессора ЗОТИ заканчивались чем-то близким к катастрофе, так что Гермиона, услышав это, не ждала ничего хорошего и настроена была скептически. Но все-таки и ей было интересно, что же из этого получится. Конечно, она подготовила валентинку для профессора Локхарта. Приблизительно изучив его вкусы, она не пожалела золотых блесток, лиловых чернил, рифмы «Гилдерой – мой герой» и фольги. Подписываться не стала, ну его к дементорам. Да, она понимала, что то, что с ней происходило, вряд ли было похоже на вечную бессмертную любовь, какой ее описывали в романах. Она осознавала, что чем скорее поборет этот морок, тем лучше. Она очень хорошо помнила, что, проснувшись одна на снегу, не думала о Гилдерое Локхарте ни единой секунды, что совершенно не вписывалось в каноны «истинной любви». О том, чтобы профессор воспылал к ней неким ответным чувством, речи и вовсе не было. Более того, если бы подобное случилось, Гермиона испугалась бы больше всех. Но сколько бы аргументов в пользу тезиса «это не любовь» она ни придумывала, не отправить ему валентинку она не могла. Да, это не та любовь. Да, она не должна стать взаимной ни в коем случае. Да, это пройдет. Наверно. Когда-нибудь. Но пока это чувство все еще существовало, и противопоставить ему Гермиона могла только собственную иронию. Поэтому – блестки, фольга, дурацкие стихи. И еще пять валентинок – для старост, Гринграсс, Поттера и Флинта. Выполненные в более сдержанной манере и без стихов. Только для того, чтобы та самая валентинка, не отправить которую было невозможно, затерялась между ними. Чтобы когда-нибудь потом можно было притвориться перед самой собой, что в ней не было ничего особенного. Да, послала, но я тогда всех поздравила, до кого дотянулась. А что, мол, такого? Увидев убранство Большого Зала четырнадцатого февраля, Гермиона ни на секунду не усомнилась, кто приложил к нему руку. А еще поняла, что в своей валентинке, которую сама она считала апофеозом дурновкусия, была слишком сдержана. Надо, надо было брать кислотно-розовый и рисовать сердечки с голубыми кружавчиками. И еще розочек туда, розочек! Зря она отказалась от этой идеи. Надо доверять своей интуиции и быть смелее. Розовая мантия была, пожалуй, единственной на памяти Гермионы, которая не красила Локхарта. Однако, поскольку выбор цвета был обусловлен тематикой праздника, это можно было простить. Как и упоминание о сорока шести валентинках. Но гномы в роли купидонов! О Мерлин. Слушая радостную речь профессора, Гермиона задумалась о том, получит ли она сама сегодня хотя бы одну валентинку. Не то чтобы ей очень этого хотелось, но… Кого она пыталась обмануть? Конечно, хотелось. Хоть от кого-нибудь. Правда, перед Чарами, глядя на мучения Поттера, пытавшегося отбиться от гнома, она подумала, что это даже хорошо, что никто не озаботился сделать ей вот такой вот подарочек. Возможно, в следующем году. Когда гномов не будет. Вечером оказалось, что Генри получил письмо из дома. Читать его собрались тем же составом, которым собирались после выхода Гермионы из Больничного Крыла. Начиналось послание довольно грозно: «Генри Гай Фоули! Что за вопросы ты задаешь? Во что ты ввязался? Не думай, будто я поверю в твой «теоретический интерес». Не смей, понял, даже думать не смей о том, чтобы без подготовки и присмотра создавать одушевленный артефакт!»