Что-то придется менять

Они что угодно дадут за то, Чтоб поглазеть, как горит твой дом…

Ночью гриффиндорка Гермиона Грейнджер пришла к ней во сне. На Ридикулус не среагировала. Присела на краешек кровати, посмотрела решительно и осуждающе: — Знаешь что? Я гораздо лучше тебя! – заявила она. – У меня есть цели в жизни, у меня есть настоящие друзья, а у тебя – только ты и твои дурацкие секреты. Я бы никогда не смолчала, увидев несправедливость, я бы била во все колокола, узнав о положении домовых эльфов, а что делаешь ты? Ходишь вокруг да около, отговариваясь тем, что изучаешь. Ничего ты не изучаешь! Ты занимаешься собой, думаешь только о себе. Только себя и любишь. Неужели тебе самой не противно? И так далее, еще минут на двадцать. И не то чтобы даже Гермиону проняло: в этой пламенной речи было слишком много неточностей и передергиваний, чтобы воспринимать ее всерьез. У нее даже разозлиться и обидеться по-настоящему не вышло. Да и какой смысл обижаться на саму себя, даже если это была не совсем она? Так что она просто лежала, слушала весь этот бред и отстраненно размышляла: а может быть, она оттого и оказалась в Слизерине, что от нее когда-то отказались биологические родители? Может, если бы она с раннего возраста не привыкла быть такой скрытной и двуличной, из нее бы получилась как раз вот такая вот, умная, прекраснодушная, благородная фанатичка? Может, она бы тогда была уверена в своей правоте, отважна, решительна, дружила бы с Поттером и Лонгботтомом… ну и Уизли, куда же без него. Может быть, они бы верили ей, а она им… А может быть, не было у нее никаких биологических родителей, кроме Грейнджеров, и какая она выросла, такая и выросла, и вот эта насупленная девочка – плод ее воображения, и только. Никаких несбывшихся возможностей. Никаких других путей развития. Только она и ее нездоровое воображение. Скорее всего, так оно и было. Плакса Миртл обрадовалась ей, как родной, когда в конце недели Гермиона наведалась в ее туалет, чтобы размяться. Выразила она это, разумеется, в форме скандала с претензиями, наиболее связной из которых была «ты не приходила сюда целое лето, а теперь вдруг вспомнила». — Зато знаешь, сколько я о тебе думала? – парировала Гермиона. — Сколько? – заинтересовалась Миртл. — Много, — решительно отрезала она. Это даже была правда. Она неоднократно вспоминала всю эту историю с Тайной Комнатой, и разумеется, Миртл прилагалась комплектом к каждому такому воспоминанию. Да и к спортивным занятиям она, пожалуй, тоже шла комплектом: дома Гермиона внезапно обнаружила, что растягиваться без ее постоянной трескотни даже немножко скучно. — Опять, что ли, устроишь здесь филиал спортзала? – сменила гнев на милость Миртл. — Ты же не против? – на всякий случай уточнила Гермиона. Она еще с прошлого года запомнила, что ее совершенно обескураживает, когда кто-то спрашивает у нее разрешения. Грех не воспользоваться. — Так уж и быть. Цени мою доброту! – задрала нос Миртл. Жизнь входила в накатанную учебную колею. Уроки ЗОТИ с профессором Люпином оказались действительно ужасно интересными. Гермиона за предыдущие два года успела почти махнуть на предмет рукой, полагая, что больше всего материала по предмету можно получить, читая учебник. А тут вдруг и практика, и наглядные пособия, благодать! Слизеринцы, конечно, продолжали брезгливо морщиться при упоминании профессора, проходились и по его потрепанному внешнему виду, и по дешевой мантии, и по незнатной фамилии, однако по поводу его профессионализма гадостей никто не говорил: повода не было. Это кое-что да значило. Сам профессор смотрел на нее странно – видимо, что-то он такое себе вообразил насчет ее богарта. Но на беседы больше не оставлял, и на том спасибо. Вроде бы, только втянулись в учебу, а вдруг выяснилось, что прошло уже почти три недели. В свой День Рождения Гермиона выскользнула из гостиной пораньше, мимоходом отметив, что в этом году никто Дафну хором поздравлять не стал: то ли выросли из этого, то ли это была еще какая-нибудь очень тонкая тонкость из взаимоотношений слизеринцев, о значении которой Гермионе оставалось только догадываться. Может, рейтинг Гринграсс упал, а может, вырос, как тут разобрать? Сама она отловила Гринграсс вечером, вручила упаковку магических сладостей и магловские фломастеры – побольше цветов, чем в прошлом году. Гринграсс уже сетовала на недолговечность «магловских цветных палочек», так что наборов было даже три. Дафна дежурно поблагодарила ее, но тем дело и кончилось. Гермиона, рассчитывавшая еще и поболтать, была несколько разочарована. — Гринграсс, ты чего такая кислая? Случилось что-нибудь или просто синдром Дня Рождения? — Случилось, — эхом отозвалась Гринграсс. – Ерунда случилась, завтра в «Пророке» прочитаешь, если будешь достаточно удачлива, чтобы сообразить, что к чему. — И это ты из-за ерунды впадаешь в меланхолию? Да ладно тебе, рассказывай. — Грейнджер, считай, что я оценила твой благой порыв и твое хаффлпаффское участие. А теперь просто исчезни, ладно? Не беси меня больше, чем есть. Гермиона пожала плечами и отступила. За последние пару лет она стала чуть лучше понимать людей, но вот какие-то тонкости, позволяющие, например, определить, когда надо вопреки всем возражениям остаться и выспрашивать, что случилось, а когда просто послушаться и уйти, все еще были ей совершенно недоступны. Да и не умела она утешать, так что толку от нее не было бы никакого. Назавтра Гринграсс была совершенно невозмутима и выглядела как всегда, будто и не было накануне никакого приступа хандры. Разве что спина у нее стала чересчур прямой, когда совы принесли газеты. Слизеринцы, изучавшие прессу, частенько посматривали на Дафну, некоторые даже обращались к ней с репликами вроде: «Сочувствую! Какая жалость». От стола Рейвенкло поступила парочка похожих высказываний. Гринграсс в ответ лишь пожимала плечами и утверждала, что все к лучшему. Сидящая рядом с ней Астория в подобных диалогах не участвовала, но всем своим видом олицетворяла моральную поддержку. Сама Гермиона изучила газету вдоль и поперек, но фамилии Гринграсс там так и не встретила. Она уже готова была сдаться и признать себя полной идиоткой, не понимающей чего-то очевидного всем остальным, когда в колонке светской хроники заметила другую знакомую фамилию: Хиггз. Теренс Хиггз. Кажется, он учился на Слизерине и даже в Квиддич играл. И от кого же Гермиона так часто слышала эту фамилию на первом курсе? Ну да, правильно: от Гринграсс и слышала. Кажется, Хиггз тогда частенько возился с ней, Гермиона еще удивлялась, зачем ему компания первокурсницы. А теперь в «Пророке» было напечатано небольшое объявление о помолвке этого самого Хиггса с мисс Оливией Уильямс, и Дафна вчера была мрачнее тучи, а слизеринцы, дойдя до – она проверила – именно светской хроники, начинают выражать сожаление, кто искренне, а кто не очень. Неужели у них были какие-то… отношения? Да нет, маловероятно, — тут же одернула себя Гермиона. Какие «отношения» могут быть в одиннадцать-двенадцать лет, да еще так, чтобы все вокруг это знали? А вот помолвка вполне могла и быть, насколько она понимала. Это объясняло и внимание Хиггза к Гринграсс, и реакцию окружающих на новость. Наверно, ей и правда можно было посочувствовать. — Ты его любишь? – спросила она вечером, найдя Гринграсс. — Кого? – неподдельно изумилась та. — Хиггза, конечно. — Да нет, — с досадой отмахнулась Гринграсс. – Нет, он ничего, нормальный, но влюбляться… — А чего ж ты тогда страдаешь? — Типичный подход грязнокровки, — скривилась она. – Я, во-первых, не страдаю… — О, ну конечно. — Не страдаю, — настойчиво повторила она. – А во-вторых, раньше я хотя бы знала, за кого выйду замуж. Знала, как с ним поладить, о чем мы сможем договориться, а где мне придется уступать. На какие должности он сможет претендовать, а на какие вряд ли. Какой у нас будет доход и в каком доме мы будем жить. Сколько детей я рожу. А теперь я ничего не знаю! Теперь можно чего угодно ожидать. — Но может быть, это и к лучшему? Может быть, ты найдешь себе кого-нибудь, кто понравится тебе больше Хиггза. — Я? При чем тут я? Искать будут родители. И исходить они при этом будут из интересов семьи и из моего благополучия, а не из того, кто там может мне понравиться. Хиггз хоть и правда ничего был, симпатичный. — Кстати, а из-за чего… ну, все это вышло? — Из-за того, Грейнджер, что мистер Хиггз влюбился, — ядом, содержащимся в голосе Гринграсс, можно было бы отравить человек десять. – В какую-то полукровку! – Она сжала кулак, будто собиралась им ударить, но потом передумала и расслабила руку. – Он еще пожалеет. Полукровка не может быть лучше меня. Это невозможно. — Ты не очень обидишься, если я с тобой не соглашусь? – усмехнулась Гермиона. На самом деле она была растеряна: пожалуй, это было первый на ее памяти случай, когда Гринграсс не просто ругалась нехорошим словом «грязнокровка», а всерьез высказывалась о своем превосходстве как чистокровной. Конечно, повод у нее был вполне уважительный, но все-таки… — А мнение грязнокровки меня и вовсе не волнует, так что думай что хочешь, мне все равно. — Эх, Гринграсс. Что ж ты такая чистокровная и такая дура. Я-то в чем виновата? Злилась бы на Хиггза. — Иди ты к богарту в шкаф, Грейнджер! Сама ты дура! Без тебя разберусь, на кого мне злиться. Гермиона вздохнула и, действительно, пошла. Не к богарту, правда, а в гостиную. Уже позже, ночью, она вспомнила один разговор, состоявшийся у них с Гринграсс на первом курсе. Дословно она его воспроизвести уже не могла. Но кажется, она тогда спросила у Дафны, почему Хиггз с ней возится, а та в ответ спросила: «а почему Флинт возится с тобой?» И утверждала, что это и есть ответ. Это что она имела в виду и какие аналогии проводила?! И ведь не подступишься теперь, не расспросишь, пока не остынет и не отстрадается. * * * — И тогда Доби понял, что забыл подать хозяину кашу. Он прижег себе пальцы, расцарапал бока и отрезал кончики ушей, — торжественно декламировал Тоби, — но хозяин все равно понял, что Доби – дурной эльф. Хозяин достал красивую рубашку, — эльфийская публика испуганно охнула, — и отдал ее Доби. Он сказал «Убирайся, Доби»! И Доби стал свободный эльф, как Вилли и как Мили. Писк ужаса пронесся по кухне. — А Тинки был на кухне, — сменил интонацию Тоби. – Он работал и за Вилли, и за Мили, и за Доби. Тинки готовил! Тинки мыл! Тинки убирал! Он очень старался! Он все успел! И хозяин ничего не сделал Тинки. И Тинки служил хозяину, потом сыну хозяина, потом внуку хозяина, долго, до самой старости. А потом он умер, и ему отрезали голову. И сказали: "Тинки был хороший домовой эльф". Конец. Эльфы растроганно вытирали глаза кончиками ушей. Кажется, их устраивала такая концовка. Тоби выжидающе смотрел на Гермиону. — Очень… интересная сказка, спасибо, Тоби, — сказала она, испытывая ужасную неловкость. — Мисс понравилось? – строго спросил эльф. — Да, мне очень понравилось. Конечно, — а то ведь, не дай Мерлин, снова начнет себя наказывать. Дверь открылась, и на кухню зашел староста Хаффлпаффа. — Опять ты здесь! – возмутился он. – Да три же балла со Слизерина, сколько можно-то? Как в тебя столько еды влезает, что ты все время тут сидишь? – Гермиона могла бы спросить у Диггори то же самое. Он частенько заставал ее на кухне, то есть, и сам ходил сюда постоянно. — Мисс не ест! Совсем не ест! – хором наябедничали эльфы. – Ни мясо! Ни мороженое! И даже чай не пьет! — А что же она тогда делает? – удивился Диггори. Ответа Гермиона не услышала, поскольку вышла за дверь, но предполагала, что эльфы с одинаковым хоровым ужасом ответили что-нибудь вроде «мисс разговаривает». Возвращаясь в подземелья, она напряженно думала. Она не собиралась отказываться от походов на кухню, но и баллы терять из-за этого не хотелось. А значит, ей нужно было официальное разрешение там находиться.