***
Том никогда не был в этой части города. Центральные, фешенебельные районы, в которых последние остатки стремительно беднеющей аристократии делали вид, что новая война никогда не начнется. Здесь не было ни бездомных, ни горожан. Люди тихонько сидели за плотными высокими шторами, ругали слуг за неправильно сервированный стол или невыглаженную газету, перемывали косточки соседям и гримировали стынущий в глазах страх пудрой на щеках и притворно-обстоятельными разговорами о политике и упадке экономики. Том брел по улицам, разглядывая викторианские особняки, в каждом из которых то и дело вспыхивали светляки незнакомых человеческих душ, и пустой маггловский мир стирался для него за снежной пеленой. В этот раз они отправились на прогулку с Альфардом. Вальбурга всячески избегала Тома, пряталась в темных углах необъятного поместья, и заходя в комнаты, Том успевал застать лишь отдаленный скрип половиц, истлевшее полено в камине и сиротливую опустевшую чашку с разрисованными боками. — Видишь? — Альфард ткнул пальцем в сторону извилистой улицы, в начале которой виднелось скромное сооружение с вычурной вывеской. — Ресторан? — Что?.. Нет, я… — Альфард открыл было рот, быстро взглянул на Тома, и тут же захлопнул его и улыбнулся: — Да, ресторан. Зайдем? — А нас пустят? — У Тома загорелись глаза. — Пустят, — хмыкнул Альфард, скрывая улыбку за высоким воротом. — Я бывал там с отцом. Про рестораны Том был наслышан многое. Даже сейчас, в предблокадное время, они открывались то тут, то там. Некоторые были коммерческими, другие сооружались продовольственными комитетами в старых пристройках школ и церквей. Там можно было купить еду, но нередко выбор ограничивался лишь одним блюдом на человека. Выбрать и заказать сразу два не дозволялось и тем, у кого деньги были. Альфард суетливо оборачивался на Тома, загадочно мерцал глазами и молчал. Они вошли внутрь, в почти пустое помещение. Звякнул колокольчик на двери, и женщина в белоснежном меховом ансамбле с измученным лицом оглянулась на них. В ее глазах мелькнула смертельная скука, она отвернулась, качнув высокой седой прической и вновь принялась монотонно размешивать чай, позвякивая серебряной ложечкой о каемки кружки. Косой белый свет падал на ее лицо, и оно казалось помятым, словно дешевая бумага. — Миссис Голдсмит, — прошептал Альфард. — Она потеряла мужа во время войны, а вместе с ним и все состояние. Приходит сюда каждый день, садится на тот диван и пьет чай. Она тронулась. — Откуда же у нее деньги? — Ну… — Альфард безо всякого сочувствия пожал плечами. –Когда я приходил сюда год назад, она сидела в шубе и бриллиантах. А теперь она сидит просто в шубе. Владелец ресторана встретил Альфарда с почтением, мгновенно предложил им дальний дубовый стол неподалеку от миссис Голдсмит и принес им рубленую котлету с пастернаком и запеченным картофелем, сладкий пудинг, два идеально ровных яйца в потертых серебряных сервировочных рюмках и конечно же чай. Как говаривала Марта, чай в Англии не перестанут пить, даже если весь континент скроется под водой. У окна, на помосте сидела пианистка и вяло наигрывала унылую мелодию, вязнувшую в ушах, как плесневелая каша. Том внимательно следил за Альфардом и поначалу повторял все его движения, но заметив хитрый блеск в глазах пройдохи, перестал и наконец расслабился. Еда сразу стала вкусней. — Этикет — это глупости, Том, — просто сказал Альфард. — Кстати, ты можешь звать меня Альф. Ненавижу, как звучит мое полное имя. Как будто деревянным поленом бьют по голове. — Лучше, чем Том, — пожал плечами Реддл, совершенно не представлявший, как кому-то может нравиться, что его называют «Альф». — Да нет же. Ты можешь прийти в магазин и сказать: «Отправьте этот заказ на такой-то адрес на имя Тома Реддла» и все. А мне всякий раз приходится объяснить, ни тот ли я самый Альфард Блэк, сын Поллукса Блэка и бла-бла-бла, — он хрюкнул, подавившись яйцом и нисколько оттого не смутившись. — И потом, есть имена, которые подходят хоть старикам, хоть младенцам. А мое имя похоже на растолстевшего лысеющего богатея с моноклем в шерстяном костюме. Разве я такой? Когда они принялись за пудинг, тарелки из-под мяса уже убрали. Владелец ресторана и бровью не повел, прислуживая двум мальчишкам. Он чинно кланялся, держа левую руку за спиной и невозмутимо спрашивал, не желают ли господа чего-то еще. Альфард глянул на Реддла исподлобья, когда хозяин ушел: — Ты не привык к этому, да? К власти? Том дернулся. — Почему ты… — Каждый раз, когда ты выкидываешь что-то эдакое вроде парселтанга и прочего, ты как будто проверяешь, как далеко можешь зайти. Слизеринцы привыкли подчиняться другим слизеринцам, они не замечают твоей неуверенности, но мы — Блэки, — редко когда стояли ниже первой ступени. Так что… Не удивляйся, что Вальбурга тебя ненавидит. Она просто чувствует твою неуверенность. Том пронзительно и удивленно взглянул на Альфарда. — Да, я знаю, что я умный. — Альфард пожал плечами. — Я не хочу этого. Не хотел. Но приходится. Отец жаждет сделать меня министром магии или министром всего мира. Он не понимает, что я никогда не соглашусь на это. — Не согласишься? — Конечно же нет! — Искренне и по-мальчишечьи рассмеялся Альфард, и его серьезное лицо смягчилось. — Это же ужасно скучно! Дверь снова звякнула, открываясь, как раз в тот момент, когда пианистка особо ужасно сфальшивила. Миссис Голдсмит машинально повернула голову на звук страдающего пианино и скривилась. Альфард повернулся в сторону нового посетителя, и его глаза зажглись, как две лампочки. — Ага... - неясно протянул он и ткнул Тома: - Смотри, это же она! Через порог в зал ступила Ингрид. Снежинки бриллиантовой взвесью осели на темно-сером мехе ее ворота. Она стянула с тонких рук черные перчатки, выпустила из-под тяжелой шапки раздражающе-рыжий водопад волос и улыбнулась алыми губами Альфарду и Тому. На лице миссис Голдсмит проступило ошеломление, стремительно превращающееся в презрение на истончившихся губах по мере того, как Ингрид шла вперед, ступая по деревянному полу, будто шла по заснеженному лесу. Стоило Ингрид приземлиться на соседний стул с Томом, как подозрительный взгляд владельца стал лестным и угождающим. — Привет, — легко сказала она, чуть расстегивая тяжелую шубу, из-под которой немедленно выглянуло кроваво-красное платье. Альфард поморщился, глядя на ее ярко-алые губы и запорошенную одежду, которую Ингрид не стремилась снимать. — У нас в Англии так не принято, — сварливо сказал он безо всякой надменности. — Я знаю, — хмыкнула она, перекидывая ногу за ногу. — Но мне скучно. Все разъехались, и я целую неделю в одиночестве торчала в подземельях. — Ну да, — невнятно хмыкнул Альфард. — В одиночестве. Ингрид с улыбкой взглянула на его вихрастую макушку, с интересом обняла глазами Тома, чей внешний вид был безупречен, и совершенно нахальным образом уперлась локтями в стол и поставила подбородок на сложенные руки. Алые ногти казались такими естественными, будто она родилась прямо с ними. — А знаете, что я видела перед днем отъезда? — заговорщически прошептала она. Альфард с Томом несколько обескураженно переглянулись, но через секунду уже придвинулись поближе к ней. Хозяин поставил перед нею то же, чем ранее отобедали Том и Альфард. Ингрид подождала, пока владелец отойдет подальше, проводив его почти ласковым взглядом и снова обратила глубокие глаза на мальчишек. — Так вот, просыпаюсь я в одну из ночей от невнятного шума в гостиной, выглядываю за дверь, а там Мелисса с Дореей посреди коридора, и они…***
Дорея не любила бывать в присутствии Кэтрин Поттер. Ей всегда становилась неловко за все те ее качества, которыми она обычно гордилась. Казалось, что дорогие платья, эрудиция, образованность и достойное происхождение под грозным взглядом Кэтрин превращались в надувной шарик, в хлопушки с конфетти, в бесполезные крикливые и аляповатые новогодние игрушки, которые достают из старой-престарой коробки и которые не жалко разбить. Эдвард Поттер, в свою очередь, относился к Дорее с учтивым уважением, какое и подобает джентльмену выражать по отношению к даме. Но в его непроницаемых глазах Дорея не видела и толики простых живых чувств, и она жалась, будто кролик, в уголке дивана в своем вызывающе дорогом платье, пряча ухоженные руки в кашемировый платок и до посинения разглядывая столешницу перед собой. Так было всегда, и теперь все стало как будто хуже. — Не нужно бояться моих родителей, — сказал Чарлус, оглядывая излюбленную крышу одного из домов и доставая палочку. — Они строги ко всем, но они никогда не станут лезть к тебе с наставлениями и критикой. — Я и не боюсь, — раздраженно дернулась Дорея. — Я всего лишь к ним не привыкла. — За столько лет? — хмыкнул Поттер. — Нет, ты просто застряла между двух миров. Я же говорил. Он наколдовал призрачную лестницу, поднялся сам и за руку втянул Блэк наверх. — Здесь удивительно, — вздохнула она, оглядывая сверху аккуратные рождественские домики в снежных шапках. — А ты лицемер. — Да ну? — Говоришь, что я застряла между двух миров, а сам? — Я выбрал Гриффиндор. Мне кажется, это достаточно однозначный выбор. — А ведешь себя, как слизеринец. — И в чем же это выражается? — усмехнулся Поттер, оборачиваясь, и наблюдая, как Дорея отряхивает варежки. Кто на всем Слизерине носит варежки, когда есть элегантные, обтягивающие, промерзающие перчатки? — Диппет, — коротко сказала Дорея. — Что? — Диппет, — повторила Дорея, дернув бровью. — Он все тебе прощает. Скажешь, что не из-за твоего отца? — Нет. Дорея подождала объяснений, наблюдая за широкой спиной Поттера в сером пальто, и подняла брови. — И это все? Просто нет? — Зачем тебе знать? — Чарлус обернулся, встряхнул головой, так что челка надежно спрятала его правый глаз. — Мне интересно. — Лезть людям в душу? — Да, — спокойной ответила она, опускаясь на заснеженную черепицу и расправляя складки темно-синего пальто. — Разве может быть что-то интереснее этого? — Ты не заслуживаешь моего доверия, — хмыкнул Поттер. — После того, что ты устроила… — Ну и что? — совершенно неожиданно перебила она его, и ее тон стал капризным. — Я хочу знать. Чарльз… — Ее рука легко обхватила рукав Поттера, настойчиво потянула вниз. — Ты же знаешь, что я… — Ты — змея, — просто ответил Поттер, глядя на нее сверху вниз равнодушным взглядом. — Раньше это работало, теперь нет. — Ну и ладно, — обиженно отвернулась она, стаскивая варежку и опуская ладонь в пушистый снег, скатывая маленький комок. — Но если ты расскажешь мне про Диппета, то я не стану в красках рассказывать твоим родителям, какую жизнь ты ведешь в Хогвартсе. Поттер изумленно опустился рядом. — Ты что? Шантажируешь меня? — Да, — мило улыбнулась Дорея. — Ты сам сказал, что я застряла между двух миров. Ну, так считай, что я определилась. — Глупости, — отмахнулся Чарлус. — Ты просто капризная девчонка. Когда я отталкиваю тебя, ты строишь невинные глаза, плачешь у меня на плече, а стоит проявить слабину, и вот, ты уже шантажируешь меня… — Ты закончил? — Нет. С чего ты решила, что я испугаюсь этой угрозы? — Ты чудовище, Поттер, — улыбнулась она. — А чудовища обычно боятся тех, кто их породил. — Самая нелепая фраза, что я когда-либо слышал. — Рассказывай. — Нет. — Черт, Чарльз! Кончай ломаться! — О Мерлин, и когда это мы заговорили такими словами?.. Первый снежок прилетел Поттеру прямо в лицо, от второго он увернулся, а от третьего отпрыгнул и… слетел с крыши, напоследок драматично раскинув руки в падении. — Чарльз! С лица Дореи разом испарилась показная язвительность. Она бросилась к карнизу, путаясь в одеждах, перегнулась через него, сжимая пальцами край, и шапка слетела с ее головы. И с ужасом обернулась на громогласный смех за своей спиной. — Ты что же, трансгрессировал в падении?! — Дорея в ярости вскочила. — Ну да, — развязно повел плечами он. — А это сложно? Он, чуть оскальзываясь на черепице, подошел к ней, и его рука легонько приподняла подбородок Дореи и подтолкнула его вверх, пока у нее не закрылся рот. — Убери руки! — она ударила его по руке, и он с удовольствием увидел блеснувшие в ее глазах слезы. — Мне нравится издеваться над тобой, — честно сказал он, и его лицо приняло озадаченное выражение. — Ничего не могу с собой поделать. — Твое уязвленное самолюбие не знает границ, — отрезала Дорея. — Что дальше? Подделаешь свой некролог? Подбросишь мне труп с твоим лицом в спальню? — Это — месть, — пожал плечами он. — Я урод. Я хотел бы испытывать вину за то, что мне нравится делать это с тобой, но я не испытываю. — Придурок. — Но ради такого лица я расскажу тебе, что угодно, моя милая. — Ублюдок! — Может, даже станцую. — Чтоб тебя сожрали беременные фестралы! — И тебе того же, принцесса. — Рассказывай, — грозно сказала Дорея наконец, сложив на груди руки. — Ты меня и так достал. — Ну так слушай, — хмыкнул Поттер в ответ и сел на крышу, вытянув перед собой длинные ноги в лакированных ботинках. Он достал из свертка, который им вручили в ближайшей кондитерской, сладости и рассыпал их поверх пергаментной обертки прямо на снег. Подал руку Дорее, пока она устраивалась рядом с ним, после чего снял свои варежки и шапку и без слов отдал их ей. — Я ненавижу Диппета, а потому и не боюсь его, — спокойно начал он, аккуратно откусывая кусочек пирожного. — За что ненавидишь? — Дорея достала из сумки термос миссис Поттер с клюквенным мятным чаем. — За то, что он лицемер. Лицемер и старый сукин сын. Люди не должны столько жить. Это противоестественно. Душа умирает быстрее тела. — Это как-то связано с… тем, что произошло летом? После шестого курса? Чарлус внимательно взглянул на Дорею, опасно улыбнулся. — Я ничего не знаю, — пояснила она. — Но я видела, что что-то произошло. По твоему лицу. Сначала списывала на свой счет, но позже решила, что я слишком самовлюбленная, если думаю, что наша ссора может тебя так расстроить. — О, так ты наблюдала за мной, — он самодовольно осклабился. — Конечно, идиот, — фыркнула она, и Поттер впервые не нашелся что ответить. — Это дурная история, — наконец сказал он. — Я не люблю ее вспоминать. — Ты всегда так говорил, прежде чем рассказать мне все в подробностях. Поттер усмехнулся, отставил пирожное в сторону и лег на спину, закинув руки за голову. Ноги его в черных ботинках беспечно свисали с крыши вниз. — Было время, когда я… торчал дома. Это было на рождество, после того случая с Юфимией, — лицо Дореи немедленно дернулось. — Родители зорко за мной следили. Никаких друзей, к семи вечера быть дома, завтрак, обед, ужин — все с семьей. Но меня изредка выпускали на улицу, и я уходил бродить по крышам. На окраине Лондона есть заброшенный дом. Он хорошо сохранился и сторожа там нет. Там-то я и встретил ее. Чарлус вздохнул, закрыл глаза, и его голос зазвучал мрачно и нехотя. — Смешная девчонка. Ей было не больше двенадцати, и она была жутко хорошенькой. Белокурой, в пушистой шубке. Поначалу ринулась бежать, когда увидела меня, но поскользнулась, упала и мне пришлось ее ловить, прежде чем она бы разбилась. Я помню ее глаза. Огромные, синие, удивленные. Я тогда не понимал, чему она удивилась, но меня это позабавило. Мы стали пересекаться. Каждый день. Говорили о всяком, и она рассказала, что ей нечасто доводится общаться с людьми, потому что она больна. Чарлус со вздохом сел, открыл глаза, посмотрел на свои руки, потом на сочувственное, грустное лицо Дореи и продолжил: — Она не сказала чем, и мы разошлись. Я уехал в Хог, а она… думаю, что осталась в Лондоне. Я был уверен, что мы не встретимся снова. И ошибся. Это случилось в том же году, летом. Я приехал в школу за пару недель до начала сентября. Сначала мы… с Мелиссой бродили по Шотландии, а потом я скрывался от родителей. Ну или вроде того. И когда приехал в пустой замок, наткнулся на нее. Она была удивлена и рада. Чарлус горько улыбнулся, вздохнул резко, откашлялся. — Она оказалась родней Диппета. Какой-то там дочерью племянницы троюродной сестры того, кому он приходился тысячу раз прадедом. Я же говорю, это противоестественно. У него такая тьма родственников, что я не уверен, знают ли они про существование Диппета вообще. — Он прервался, выпростал из внутреннего кармана пачку и закурил. — И вот однажды мы сидели в сумерках на Астрономической башне, и я все думал — что с ней не так?.. А потом спросил, почему в тот раз, в тот самый раз, на той проклятой крыше она мне так удивилась. И она мне все рассказала. — В пять лет у нее появились первые симптомы. Никто тогда не понял, что происходит. Списали на стихийные проявления магии, на детскую проницательность… Но она взрослела, и все стало меняться. Поначалу она только чувствовала чужую ложь. Очень остро. Она говорила, что когда ей врали, ей казалось, будто под ребра втыкают иголку со всей силы. Потом все стало сложней. Она начала чувствовать чужие эмоции, как эмпат, но… не как эмпат. Она не просто ощущала — она переживала их. Дальше — хуже. Чужие переживания, острые всплески радости, горя, злости или любви — она все пропускала через себя. Дошло до того, что чужие эмоции стали заменять ее собственные. Сначала это были только приступы, а потом она стала чувствовать всех. Каждого человека. Одновременно. Его каждую, самую крохотную и глупую мысль. И тогда врачи Мунго поставили ей диагноз, — Чарлус машинально смял в кулаке сигаретную пачку. — Болезнь легилимента. Дорея вскинулась и тут же захлопнула рот руками. Ее большие глаза между пушистой шапкой и варежками смотрели с ужасом. Чарлус оглянулся на нее, улыбнулся криво и медленно кивнул. — Невероятно редкое заболевание, о котором почти и не говорят. Даже не заболевание. Способность. Способность, которая развивается слишком быстро и выходит из-под контроля. А ей даже не с кем было поделиться. Она не могла видеть родителей, потому что их боль передавалась ей. К лету ее отселили в горы Шотландии, и каждые несколько месяцев, а то и чаще, меняли нянечек. Потому что те привыкали к ней и начинали проникаться сочувствием, а для нее это было смертельно. Круговорот незнакомых лиц. Бесконечный. Она говорила, что отселилась бы далеко-далеко, если бы могла, но ее силы росли. Может быть, однажды, она смогла бы охватить целый мир. — Неужели нет лекарства? — тихо прошептала Дорея. — Никакого? — Я не знаю, — он усмехнулся. — Никто из известных случаев не дожил до того времени, когда его смогли бы найти. Кто-то дотягивал даже до пятнадцати, но в ее случае… все было слишком быстро. Она рассказала, что Диппет на лето, бывало, брал ее в Хог, чтобы она могла пожить в нем хотя бы немножко. Понять, как это. Чарлус неловко почесал пальцами переносицу, склонился, и Дорея поняла, что сейчас последует что-то, о чем Поттер говорит в первый и скорее всего в последний раз. — Я не знаю, почему, и она тоже не знала, но мы с ней могли говорить часами, и с ней ничего не происходило. Она сказала, что я спокойный, как океан. Что меня ничем не встревожить. Что она не может пробраться ко мне в душу, потому что я — дьявол, и души у меня нет. Я был рад. На самом деле. Не так уж и часто я приношу пользу. А потом она попросила побыть с ней на башне… когда приедут ученики. Для нее это было важно. Если бы не все это, в том году она поступила бы в Хогвартс. Мы все обговорили и решили рискнуть. И Диппет разрешил… Тем вечером мы стояли вдвоем, держались за руки, смотрели вниз и… ты бы знала, как это было красиво!.. Тысячи светящихся точек в ночи, как будто все звезды разом взяли да упали с неба на землю. Потом она сказала, что ей холодно, и я пошел за пальто. Чарлус замолчал. Вздохнул, продолжил деревянным пустым голосом: — Я сделал несколько шагов. Не так уж и много. И тут она окликнула меня. Я обернулся, думал, ей что-то понадобилось, а она просто стояла и улыбалась. Смотрела на меня, в этом своем глупом белом платье, и улыбалась. Потом сказала спасибо. Прямо так и сказала! Выдохнула и… сделала шаг назад, — Чарлус прервался на мгновение. — Я побежал, чуть целиком не перевесился через этот блядский край и увидел только, как она летит вниз. Раскинув руки, как белая птичка, в своем просвечивающем платье, и улыбается, улыбается… Дорея сидела с мертвым лицом, машинально сжимая руку Поттера в своей. — …сидел там и рыдал, — донеслось до нее. — Как придурок. Как мямля. Как какая-нибудь девчонка. Сидел и натурально рыдал. Пока не пришел Диппет вместе с Греем. Я им все рассказал, хотел, кажется, даже следом прыгнуть, а Диппет только покивал, а потом спросил: «Где она?». Я думал, он хочет попрощаться. А он просто велел Грею побыстрее убрать тело, чтобы на него не наткнулись и по школе не пошли слухи. Слухи, мать его! Я видел, как рыдал Грей потом, позже. Он за это меня возненавидел. Мне кажется, он относился к ней слишком уж по-доброму, не просто, как незнакомый человек. А Диппет не проронил ни слезинки. За триста лет, наверное, вконец разучился чувствовать. Я тогда посмотрел в его глаза и понял: он знал, что она это сделает, еще когда мы вдвоем пришли к нему. Знал. И не остановил. — Ты не виноват, Чарльз, — тихо сказала Дорея. — Виноват. Очень. Я должен был понять, что она сделает. Это ведь было совсем несложно. — Ты не мог знать, что двенадцатилетней девочке придет в го… — Именно! — Он вскочил, принялся мерить крышу шагами. — Я позволил двенадцатилетней девочке прыгнуть с крыши! — Но ей было тяжело! Очень! И дальше было бы только хуже. Естественно, она… — Я мог ей помочь, — тихо сказал Чарлус, и Дорея тут же замолкла. — Я же сказал, я был ее антиподом. Я мог ей помочь. Я это знаю. — Чарльз… — Не надо. Я много думал, и это всегда останется вместе со мной. Я знаю, что ничего не исправить, но есть вещи, которые не учат ничему. Они просто случаются, и тебе приходится с ними жить. Все.***
Когда Том вернулся в Хогвартс, он выяснил две вещи. Первая заключалась в том, что Мелисса исчезла, и только едкие лживые шепотки по углам изредка упоминали ее имя, но одно было ясно — вернется ли она — неизвестно. Вторая же заключалась в том, что теперь и без того яркие ядовитые сны Тома стали мучительно острыми, настолько, что он начал узнавать лица, и эти лица перестали ограничиваться Слизерином. Во вторник Тома затопило алчное желание мести четверокурснице-когтевранке, которую он впервые увидел, столкнувшись с нею в коридоре. Ненависть вспыхнула и прожгла в нем дыру, как зажженная спичка в обветшалой протертой тряпке. Реддл еще с минуту оглядывался ей вслед, пока вдруг не понял, что эта самая девчонка пару месяцев назад на вечеринке в честь Хэллоуина заманила его на крышу Хогвартса, обманом вынудила раздеться и убежала, заперев его голым на морозе. После чего ему пришлось возвращаться назад, кутаясь в тени ледяных каменных стен и унижаться перед друзьями, которые так некстати встретились на пути. Целые сутки понадобились Тому, чтобы понять — это чужие воспоминания. Воспоминания Герберта Кэрроу. Это его обвели вокруг пальца. Его оставили голым на крыше. Он унижался перед друзьями. Воспоминания смазались лишь через несколько дней, и стоило им раствориться в учебной рутине, как Тома настиг очередной сон, и теперь он преисполнился омерзительным, фальшивым чувством, которое раздувало его изнутри, не давало заснуть и велело говорить ему всяческие восторженные глупости Гаррику Олливандеру. Он два дня боролся с собой, вымораживая улыбку прочь со своего лица, пока не наткнулся на сияющие глаза какой-то конченой дуры с Пуффендуя, и все стало на свои места. Пуффендуй был на нижних этажах Хогвартса. Он был далеко от Слизерина, но ближе, чем факультеты из башен. Мозг Тома добрался и до него. Что дальше? Хогсмид? Лондон? Нью-Йорк? Реддл начал морить себя бессонницей. Он вычитал заклинание, которое лишает человека снов и использовал его, но оно не помогло. Он пытался изобрести формулу, которая позволит ему просыпаться всякий раз, как его эмоции достигают слишком большой силы во сне, но она работала неправильно, либо он не смог ее применить, как полагается, потому что он стал просыпаться сразу же, как только проваливался в сон. Единственная возможность, что он нашел — доводить себя до полного изнеможения учебой. Тогда по вечерам он едва добредал до кровати и падал в мутную вязь чужих отголосков и гомона голосов, постоянно шумевших в голове. Иногда он не спал по нескольку дней, и это тоже приносило свои плоды, но, кажется, его сны, его силы, его болезнь или что это было — начали сводить его с ума. Натан с жмущимся за его спиной Реджи пытался достучаться до Реддла, но тот исчезал среди пыльного лабиринта стеллажей, пропускал завтраки, обеды и ужины. Бывшему приютскому мальчишке не составило труда разобраться, откуда на столах появляется еда, и как ее проще всего достать. Репутация Тома неуклонно падала, слава уходила, а он не делал ровным счетом ничего, чтобы его удержать. Еще одна бестолковая, беспокойная мысль, которая мучила его. Том стоял на карнизе крыши и думал о том, почему он не может научиться летать на метле. Разве он боится высоты? Совершенно точно, что нет. Снежная ночь. Тихая ночь. Вокруг ни души, только ветер, снег и туманные созвездия на небе. Один шаг, несколько сотен футов, краткий полет в прозрачном морозном воздухе, и… свобода. Кристально ясная, безупречно чистая. Том сморгнул. — Я хочу жить, — оскорбленно сообщил он в пустоту и закашлялся. Ветер вздул куртку пузырем, но голова все равно оставалась горячей, как пылающие поленья. Том искал покоя, и чем алчней становилось его желание, тем больше оно превращалось в неосуществимую мечту. Он приходил на крыши последние две недели, и мороз его не трогал. Его никто не трогал. Никому он был не нужен, маленький сходящий с ума мальчик. Но что есть безумие для такого, как он? Для его великолепного интеллекта, безупречного мозга? Окончательная смерть. Необратимая. Найти дорогу назад с той стороны не может быть невозможным. Но как найти дорогу изнутри безумия? Реддл распахнул глаза, оглянулся. Спокойствие покачнулось, вздрогнуло, осыпалось. Сладкое терпкое чувство обняло его за плечи, и прежде чем ужас вцепился в сердце костлявой лапой, сознание Тома смазалось, поплыло, налилось красками и, кажется, все до одного нейроны взорвались в его голове. Опять. Снова. Даже здесь. Даже сейчас. — …Я просила тебя не делать этого! — Ты просила?! — Мы не можем, не можем! Не можем быть, как они! — Что же ему теперь все время прятаться?! Он не болен, он не урод! Я НЕ УРОД! — Его исключили! А завтра заберут под стражу! Ты это понимаешь? МАКУС придерживается вполне опре… — Тогда я заберу его. — Куда это ты собралась забрать моего сына?! — Куда угодно! Мы уедем назад на родину! — Под крыло к Грин-де-Вальду? После того, как он вырезал нашу семью? — Если бы ты тогда защитила его от Грин-де-Вальда, ничего этого бы не было. — Не смей так говорить. — Я забираю его завтра. Том очнулся от крикливого краткого видения, обнаружил, что его рука до боли сжимает крыло горгульи, и с тяжелым хрипом втянул воздух в легкие. Отчаянье, вина, ярость, боль. Хуже обычных видений были только те, где эмоции принадлежали двоим. Столько бесполезной путаницы. Он отпустил горгулью, кинул в лицо горсть снега и вскрикнул. Казалось, будто под ребра ему воткнули нож. Видения никогда не приходили одно за другим. До этого момента. …Они бежали вперед в меховых серых плащах. Рука за руку. Одна ладонь маленькая, потная, холодная. Вторая — будто бы раскаленная, жесткая, как кованный металл. Темные переулки, запах мочи, гнили и костров, что жгут бездомные. Мокрый от дождя асфальт под ногами, то исчезающие, то появляющиеся из ниоткуда фонари. Разбитые стекла домов, омерзительные граффити, пошлые надписи и телефоны, проститутки в отчаянных блестящих нарядах с черными провалами вместо глаз. Морской ветер, соленый, почти теплый, почти вкусный. Отравленный. Пристань. Корабли. — Быстрее, быстрее… — Они догонят нас? Они догонят нас!.. — Они ушли в сторону портов! Не трогать не-магов! Девчонку взять живой! — Они не успеют, они не знают, где мы. Давай же, малыш… Стук двух пар башмаков. Испуганный. Уверенный. Насмешливая улыбка на пропитом лице небритого мужчины. Шорох одежд, звон монет в набитом кошельке. — Вот! Как договаривались. — Слишком мало, девочка. — Черт побери, ублюдок! Сейчас не время… — Плати еще столько же или убирайся. Навстречу тем, кто тебя ищет. — У меня нет больше! — Когда мы договаривались, за тобой не гналась половина города. — Будь ты проклят! — Так что? — Подавись! Хлесткое слово будто ударило Тома по лицу вместе с брошенным в него тяжелым истертым кошельком, и он пришел в себя. В ушах свистел ветер, созвездия в небе стали болезненно яркими, отчетливыми до такой степени, что, казалось, он мог взять их в руку. Он протянул вперед ладонь, чтобы коснуться их… Справа мигнуло и исчезло тепло-оранжевое окошко гриффиндорской башни. Или когтевранской. Ужас взорвался внутри, словно чернильный шарик. Он летит. Летит. Навстречу свободе. Так близко… Нет! Нет-нет-нет! Том выхватил палочку, поравнявшись с окнами Большого зала. Заклинание? Какое тут может быть заклинание?! — Я хочу жить!! — заорал он. — Я же сказал! Палочка вздрогнула, завибрировала в руке, беспокойно завертелась, словно Том пытался удержать в ладони мокрую толстую змею. Его тело рвануло вбок и вверх у самой земли, подхватило ветром, закрутило, поднимая в воздух все выше и выше. Перевернуло вниз лицом, так, что он увидел почти ставшую ему могилой заснеженную землю. Его снова дернуло, вывернуло под нелепым углом и его, кажется, вырвало вниз и на одежду тоже. Наконец палочка перестала вырываться, Тома подкинуло вверх и дохлой рыбой выбросило из снежной топи прямо в прохладный пушистый сугроб под окна Большого зала, как какой-нибудь подарок от Тайного Санты под дверь чьего-то дома. Он лежал с закрытыми глазами, лицом в снегу, распластавшись и сжимая до судороги палочку. Он жив. Он выжил после падения с крыши Хогвартса. Том вздохнул, медленно приподнимаясь на руках, путаясь в снегу, то и дело проваливаясь, сполз вниз на крепкий наст и прислонился спиной к промерзшей каменной стене. Вдалеке покачивал ветвями Запретный лес. Ему было что сказать, но большую часть времени он предпочитал наблюдать. — Я научился летать. — Том поразмыслил с секунду, прикрывая глаза рукой, и стирая с губ рвоту. — Кажется. Запрокинул голову, нашел глазами луну и отчего-то ему на миг почудилось, что ничего прекраснее во всем мире не существует, кроме него. Огромного серебристого прохладного полного шара. — А мысли движутся быстрее, чем я думал, — пробормотал он. — Интересно… Девушка, скрывавшаяся в полушубке за дальней елью, сжимала губы в удивленной, восхищенной улыбке, наклонив голову вбок. Она опустила руку с палочкой и бесшумно пошла назад, ступая по снегу так, как умели только представители ее народа.