***
«Я проиграл, Хельга равнодушна ко мне, выбирай место и время». Арнольд вновь и вновь прокручивал в голове всевозможные вариации этой колющей, больной правды и каждый раз не соглашался с самим собой. Спорить на людей — подло, низко и мерзко. Арни знал это всегда, но почему-то просто взял и просто поспорил. На Хельгу. Собственно, это был его первый серьёзный спор. Детские, на мороженое или жевательную резинку — не в счет. Их проиграть не страшно. Там ты ничего не теряешь. Сейчас же юноше казалось, что он теряет всё, начиная от моральных принципов, заканчивая устоявшимся образом в кругу знающих его людей. Коридоры перед первым уроком немноголюдны, но шумны. Свежих сплетен ещё нет, зеваки перемывают вчерашние, осматриваясь по сторонам в поисках новой жертвы. Арнольд боялся ею стать. Идеальная репутация святоши серьёзно пострадает, потому что у Джоханссена слишком длинный язык и ему ничего не стоит разболтать всё всем вокруг. За такое ругают маленьких детей, а взрослых положено бить. Шотмэн не раз клялся сам себе, что в следующий раз проучит Джеральда. И ни с места. Правильные мальчики не сидят на подоконниках, и при приближении первого учителя Арнольд спрыгнул на пол, оправив задравшуюся рубашку навыпуск. Глупо, немодно, но привычно — он носил это так с детства, отчаянно желая, чтобы хотя бы что-то не менялось в его жизни. В мимопроходящих не узнавался Джеральд, и коротышке становилось всё хуже и хуже. Морально он уже настроился на проигрыш, а друг как будто специально оттягивал волнительный момент. Уже и класс начал собираться в кабинете первой сегодня алгебры, и младшая сестрёнка Джеральда прошла со стайкой своих подружек, хихикая и косясь на Шотмэна, а самого триумфатора всё не было. Печально вдохнув, Арнольд поплёлся в класс. — Куда прешь, репоголовый? — знакомый скрипучий голос заставил его вздрогнуть и почему-то радостно обернуться. Хельга Патаки собственной персоной прошивала его недовольным взглядом, от которого захотелось съёжиться до размеров геометрической точки. — Я… — юноша снова почувствовал бредовую неуверенность, которая настигала его всегда, когда Патаки решительно наступала с необоснованной агрессией. Хотя, если рассудить, сейчас всё было вполне себе обоснованно — он шёл, прикрыв глаза и почти что натыкаясь на стены. Тут и оттоптать её белые кроссовки — дело недолгое. Патаки снисходительно вздохнула и, посторонившись, обошла Шотмэна, чтобы присоединиться к ребятам в кабинете. Арнольд проводил её взглядом, чтобы в следующее мгновение таки врезаться. И на этот раз — в столь нужного ему сейчас Джеральда. — Хэй, чего такой постный вид? — Джер, как всегда, был празден и весел. От довольного вида, чистенькой рубашки-поло и сверкающе-белых кроссовок Арнольду захотелось если не повеситься, то закончить жизнь в тяжелых муках точно. — Я проспорил тебе, — Шотмэн решил начать без предисловий, поскорее отделаться от этого и быть отягощаемым только грузом собственной совести. Не получилось. — Ты о чем? — Джоханссен почесал затылок, непонимающе смотря на друга. Он всегда отличался поразительной забывчивость, что вкупе с невероятным везением держала его на плаву во всех играх. Лишь разбитый и дико печальный вид Шотмэна, а также чей-то крик в коридоре, ясно и четко призывающий Патаки, восстановил перед ним сцену двухнедельной давности. — А, ты о споре, что ли? — Арнольд понуро кивнул. Он чувствовал себя щенком, нагадившим в тапки и так некстати пойманным хозяевами прямо на месте преступления. Ему ещё никогда не было настолько стыдно за то, что он ничего не сделал. — Я проиграл, Хельга равнодушна ко мне, выбира.. — не договорил. Прозвенел звонок, и им пришлось войти в класс, чтобы присоединиться к остальным. Единственная свободная парта оставалась лишь в третьем ряду, предпоследняя, а на последней уже кто-то мирно спал. Внимательно приглядевшись, Шотмэн не с первого раза узнал в спящем теле Сидни Гифальди. «Спящий — не вор», рассудил он, прежде чем усесться за парту и окончательно исчезнуть за широкой спиной Бермана. — Давай, рассказывай, — алгебра сегодня отставлялась в сторону, да и, в принципе, они ничего и не потеряют — все равно уже как урока три повторяли пройденное. Джоханссена интересовали все подробности его персонального эксперимента, действия Арнольда и его тактика. Шотмэн кривился, смущался, но рассказывал, озираясь по сторонам и чуть ли не вздрагивая от малейших шевелений со стороны учителя. Синдром патологического отличника ничем не выбьешь и не вытравишь, а Арни всю свою жизнь был именно отличником. Одним из тех, кто знает всё и всегда, кто качественно готовит домашнюю работу и зарабатывает оценки упорным трудом. Нарушать дисциплину для него — непривычно, страшно и стыдно. И он отчаянно краснел, с запинками пересказывая Джеральду все свои действия, останавливаясь и более подробно уточняя в тех моментах, где другу хотелось. Закончили они примерно к концу урока. — Ну, что я могу тебе сказать, — Джоханссен, щёлкнув пальцами, хитро посмотрел на окончательно расклеившегося друга, — ты пытался. — Спасибо, Кэп, — Шотмэн сделал глубокий вдох и поднял глаза на доску. Очередной тригонометрический пример. Но даже он сейчас казался более простым, чем задачка, что встала перед коротышкой. Задачка, разрешить которую для него было не обыденностью, а чуть ли не делом чести. Закончив попытки, время для которых ему чётко обозначил друг, просто так отпустить ситуацию юноша не мог. Угнетённая непривычными поступками совесть требовала логической развязки, желательно в духе Арнольда-святоши, когда к концу эпизода все счастливы, всем хорошо, а Абнер, счастливо хрюкая, убегает в закат. Не имея больше сил игнорировать возмущённые вопли внутреннего голоса, Шотмэн решил, что поставит в этом деле точку, чтобы, в первую очередь, успокоить хотя бы самого себя. — Я дам тебе шанс, — Джеральд послал сидевшей в первом ряду однокласснице долгий, мучительно-томный взгляд, а потом снова сосредоточился на неукротимых лохмах друга, — серьёзно, мне нравится твое рвение. Арнольд медленно, будто бы его огрели по голове тупым тяжелым предметом, повернулся к другу. В его взгляде читалось явное непонимание местоположения подвоха. — Проигрыш ты отработаешь в субботу, когда все будут зависать у Джека. Но дальше, друг мой, всё упрётся в твой спортивный интерес. Ну, скажи мне, — он пригнулся к Шотмэну и заговорил тише, будто бы думал, что их подслушивают, — ты разве сам веришь в то, что не сможешь захомутать Патаки? Она же по тебе то сохнет, то течёт, то… — Разберёмся, — хмуро оборвал Шотмэн, в то время как над их головами протрещал спасительный звонок. Скинув учебники в сумки и закинув их на плечо, друзья удалились на перемену.***
«У грёбаной Патаки грёбаный талант встревать». Гифальди прошмыгнул мимо директорского кабинета и припустился в укромный уголок, который ежедневно посещали все курильщики школы. Сегодня он был его гостем в одиночку, без компании Гарольда или Стинки. И если у Бермана действительно имелась цель — спорт (хотя, признаться, Сид вообще не понимал, что станется с таким-то буйволом, каждую субботу напивающимся до состояния розовых слоников в подвенечных платьях), то Петерсон просто окуклился, склеил ласты и добровольно положил голову на пенёк, топор над которым занесла его дражайшая Дженни. В кармане, без пачки или подобных носителей, завалялось всего две сигареты — те самые, что он как-то мимоходом стрельнул утром у выпускников. В их кругах Сидни не был личностью знаменитой или примечательной, так, обыватель, выходец из гетто, тёмная лошадка. Будь он чуточку горячее, Гифальди попытался бы оспорить это положение, но каша в голове иногда варилась, и на этот раз она подсказала не ввязываться в дополнительные проблемы. И без этого их было выше крыши склада, на котором он частенько коротал вечера. Курилка уныло пустовала, и это подстегивало Гифальди быстрее расправиться с долгожданной сигаретой и вернуться туда, к свету ламп и занудному бормотанию учителей. Не сказать, что бы он действительно любил учиться, нет. Ему, скорее, был нужен аттестат об окончании школы. Аттестат, который бы открыл ему дверь дома, выстелил путь и позволил покинуть отца, жить с которым в пределах одной территории спокойно и комфортно не удавалось. Сидни всё больше понимал мать и всё меньше чувствовал что-то приятное, что-то душевное по отношению к другому родителю. Торопливый щелчок зажигалкой, затяжка; сигаретный дым наполнил не легкие — всё тело, вернув взбунтовавшимся мыслям ясность. Он не хотел подслушивать треплю Шотмэна и Джоханссена, но те говорили слишком громко. Сид вообще не любил получать ненужную ему информацию, исключительно потому, что вместе с этой информацией к нему попадали и проблемы. Как–то раз, будучи совсем «весёлым», он признался Стинки, что сравнивает наваливающиеся на него проблемы с вирусами. Перепитый Петерсон ещё полмесяца пытался всунуть ему установочные файлы антивируса для компьютеров. Очередная затяжка позволила вспомнить, что во времена начальной школы он игрался в частного детектива. Профессия, прямо скажем, не фонтан, но мелочь с этого всегда имелась по карманам. И сейчас, почему–то, назревал тот самый момент, когда снова нужно было напрячь свои навыки. Казалось бы, дело–то простое, и всё он слышал — Джоханссен и Шотмэн поспорили на то, что последний добьётся расположения Патаки. Ну, а цель? А цели не было. Вот просто не было, и всё. Мотива не было. Святоша ведь не из тех людей, кто матросит и бросает — об этом ясно говорили его затянувшиеся (что понятно каждому, даже самому тупому) отношения с Лайлой Сойер. С одной стороны, это даже удобно, ведь Сойер не страшненькая; с другой стороны, глупость это всё, ведь мозг она выносила качественно и с любовью, как и остальные девушки. Наверное, именно поэтому Сидни сам и не стремился заводить отношений с кем–то или же не хотел повторения истории его родителей. Затушив бычок о стену и отбросив его в сторону, Гифальди поспешил вернуться в школу. Собирался дождь, унылый, как и погода в целом. Осень в этом году вышла какая–то затянутая, неправдоподобная, и Сид ей не верил. Он вообще предпочитал никому не верить, так проще живётся. Никому не верить, не воспринимать что–то всерьёз. Но о том, что вокруг Патаки закручивается какой–то грёбаный запутанный круг, перестать думать он решительно не мог.