***
Этот вечер явно не был создан для того, чтобы терять его у мониторов с бледно-голубой подсветкой. Пересекаться с отцом нос к носу было бы глупо, и Сид это прекрасно понимал. В последнее время с родителями — вернее, с единственным оставшимся родителем: маман бросила обоих несостоявшихся мужичков много лет назад, скрывшись в неизвестном направлении с компанией хиппи, — отношения не складывались. Гифальди знал, что в молодости его родители принадлежали к этой субкультурной группировке и мать никогда не теряла духа свободы, духа воли в душе. Только вот от этого нихрена легче не становилось. Отец спился. Нет, он, в принципе, и до этого не был особенно великим, потрясающим отцом, да и сейчас не потянул бы на отца года — но всё же, старший Гифальди померк в лучах собственного прошлого. Сидни, вытянувшийся и ещё больше отощавший, уже не боялся ни слов, ни взглядов, ни слабых попыток ударов. Обнаглел? Возможно, Сид не отрицал этого, как и не отрицал того, что их дом рушится, а их семья в образе пепла давно развеяна по ветру. Что держало их здесь? Самым вероятным была бы память, но даже она не сохранилась — покрылась плесенью слёз ушедшей матери, пошла трещинами от ругани и слишком громко захлопываемых дверей. Даже памяти в этом доме не было места. Хиллвудское гетто воспитывало отбросов, подонков и малолетних преступников — Сид порой даже и не знал, куда именно себя отнести. Открывая ветхое, а от этого потрясающе ценное, окно, он хмуро косился на дверь, на выключенный старенький компьютер и погашенную настольную лампу. Отец не поинтересуется его отсутствием сегодня, как не интересовался им вчера, позавчера, да и на прошлой неделе. И всё бы хорошо, если бы жутко не хотелось прилечь и уснуть. Часов на десять. Сидни закрыл глаза и глубоко вдохнул. Его планы нельзя было менять так рано, да и две бутылки светлого, теплого, противного пойла пополам со стрелянными «Marlboro» не стали бы ждать до завтрашнего вечера. Да ещё и утром кровь из носу надо быть в школе. Не потому, что так хочется, не потому, что так правильно. Надо. Надо — и всё тут, хоть падай с крыши и бинтуйся на ходу. Стинки, морда его арканзасская, таки позвонил вечером. Сид морщился, вспоминая этот звонок и одновременно с этим небезопасно нащупывая ногой выступ на стене собственного дома. Всего два этажа, а мозг приходилось ломать над каждым движением. Упасть отсюда не страшно, но болезненно — не успеешь сгруппироваться. Примерно так же, как он не успел сгруппироваться и набросить на себя вид равнодушный, а от этого очень болезный, когда Петерсон, в свойственной ему манере, сообщил о том, что число прогулов Сида выстилает ему красную дорожку нахрен из школы. И что завтра, как сказала классная, он должен быть в школе, живой или мертвый. Терять право получить корочку о полном среднем было бы глупо, как ни покрути, и Гифальди решил пренебречь жизнью отшельника, который болт клал на учебу и классный коллектив в принципе. Надо было посветиться в школе недельки две, три, может, месяц, а потом можно было снова, на заслуженный покой. Мокрые камни скользили под ногами, и парнишка отчаянно цеплялся за всё, что можно было уцепить. Дорогу до заброшенного склада, ранее принадлежавшего Большому Бобу, итальянец знал наизусть. Не сказать, что она была усыпана розами и выложена коврами, но Сид часто пользовался этим достаточно козырным путем, когда надо было сбить неприятный «хвост» или просто срезать путь. А на крыше склада было отличное местечко для высоких дум и не менее высокой пьянки. С того пойла, что втирает Густав на углу двадцать восьмой и шестнадцатой, пьяным не станешь, но правильная доза в совокупности с сигаретой дарила ощущение невероятной свободы, сладостного полета. Стинки так чуть однажды с крыши не полетел, с год назад, благо, успели тормознуть. Бермана брать с собой было бы глупо — ну, не полезет упитанный и слабодумный на крышу. А Петерсон, как и нетрудно было предугадать, дал задний ход. Чертов подкаблучник. Нормальные люди воспользовались бы лестницами, коих было неисчислимое множество внутри и около десятка снаружи, но Гифальди давно не относил себя к нормальным. Ещё раз потуже затянув куртку, чтобы припасы не выпали во время щекочущего нервы подъема, он обошел здание в поисках самой хлипкой, самой ненадежной пожарной лестницы. Разумеется, ею пользоваться он не собирался — рядом были просто потрясающие выступы и впадины, и по ним легко можно было забраться наверх. И уж в крайнем, самом крайнем случае, его всегда могла подстраховать лестница-чудесница, ступать на которую никто в здравом уме и трезвой памяти не решился бы. Стемнело, когда Гифальди обеими ногами ступил на плоскую, но не самую ровную, крышу заброшенного, пустого склада. Кожаная, местами потрёпанная куртка снова не подвела — держала пару с пойлом крепко, как родных. Сид криво ухмыльнулся и, моргнув и сделав глубокий вдох, будто бы собрался прыгать с тридцатиметровой вышки, двинулся вперед, к другому краю, где можно было почти безопасно сидеть, свесив ноги, любоваться засыпающим Хиллвудом и мерно потягивать припасенную жидкость. Что ещё надо такой мелкой шмакодявистой шпане, как он, для эстетического счастья? — Ну и какого ху... — на крыше он оказался не в одиночестве. На том самом месте обнаружилась фигурка в белом худи, которая обернулась на шум шагов и тут же свела густые, некрасивые брови к переносице. — А, Патаки, ты, — Гифальди выдохнул. Нет, не испугался — не хотел, чтобы место было раскрыто кем-то другим. У них с Хельгой сложились своего рода «дружеские» отношения — он пару раз влезал к ней в окно и, кажется, именно там потерял именную дедову зажигалку, она оставляла ему покурить и сэндвичи из голодных школьных обедов. Более ничего романтичного и трогательного этих ребят не связывало. Они не крутились в каких-то кругах вообще, и это не могло объединять. Даже если это чертово единство было отвергаемо во всех ипостасях. — Вечера, — голос Хельги оказался скрипучим и достаточно хриплым, будто бы она молчала больше суток. Все было куда более прозаичнее— Хелл-гёрл заболела. Грипп или простуда не валили её с ног, лишь сказывались на сиплом, пустом голосе и общем коматозном виде. Она не любила посещать школу в это время, даже больше, чем вообще не любила её посещать. И это снова единило их с Гифальди, каким боком не покрути. — Не спится? — вопрос был неуместным, и Сидни прекрасно понимал это. Понимал он и то, что сейчас ему совершенно не о чем поговорить с Патаки, понимал, что у них вообще тем-то общих и не было. Понимал, что вечер уже был безнадежно потерян, даже до того, как Петерсон своими кривыми пальцами набрал в своем телефоне его номер. — Я имею такое же право на эту крышу, как и ты, — девушка пожала плечами и почти равнодушно скосилась на итальянца. Тот далеко не сразу заметил в её руках пустую баночку из-под колы, что снова заставило его задуматься над темой плоховатости Хельги. — Возможно, даже большее, — она шмыгнула носом и снова отвела взгляд в сторону, заставив Сида почувствовать себя с ног до головы вывалянном в дерьме. — Здание принадлежало твоему отцу, я в курсе, — дальнейший политес был излишен. Сид уже давно приметил отличный выступ, о который пробки сбивались с бутылок без единой царапины. Протянув одну Хельге, другую оставив себе и вытащив из-за пазухи припасенные сигареты, он погрузился в молчаливое бдение, изредка прерываемое глотком или же затяжкой. Его расслабленный взгляд был устремлён куда-то вдаль, где загоралось огнями сбитое шоссе, ведущее к соседнему городу. Сид не любил путешествовать, не любил куда-то ездить вообще, но сидеть вот так на крыше и мечтать о тишине и мерном шуме шин старенькой, но добротной машины было почти что законом. Законом его мирной и неприхотливой жизни, законом его беспутного, а оттого несколько романтичного, привлекательного для глупых, развития. Они с Хельгой лишь изредка встречались взглядами, когда затягивались и выпускали дым кривыми кольцами, и всё молчали. А смысл было говорить, когда и без слов было всё понятно? Нет, речь даже не пыталась заходить о какой-то особенной связи — между этими двумя такого точно не было. Или же они слишком хорошо отрицали наличие чего-то подобного. Сид провожал взглядом сначала зажигающиеся, а после тухнущие огоньки, наивно и очень сентиментально, очень не по-мальчишески думая о том, что где-то, с таким же огоньком, его мать. Что бы там кто ни говорил, Гифальди скучал по матери. Скучал по теплу и нежности рук, по вкусной каше с утра, от которой по глупости кривился, отказывался, скучал по выглаженной парадной рубашке, которая надевалась исключительно по праздникам и пропахла чем-то неприятным из шкафа. Скучал по той уютной атмосфере, которая сцепляла дом наподобие клея, и которая разбила его, едва мать ушла. Он и сам бы ушёл, да некуда, привязан, как к колу, до окончания старшей школы, до формального становления взрослым. Собственно, даже после этой важной ступени ему двигаться было некуда, но Сид отчаянно верил, что как-нибудь выкрутится. Что-нибудь у него, да получится. — Красиво, — получилось слишком низко и слишком глухо. Сидни удивился собственному голосу, удивился тому, что ему захотелось поделиться чем-то таким с Хельгой Патаки, всегда считавшейся девчонкой, к которой за понятием красоты обратились бы в последнюю очередь. — Это бумажный город, — она вздохнула и закрыла глаза. А когда открыла через мгновение, растянувшееся для Сида на чёртову вечность, сделала последнюю затяжку и выбросила окурок. Сид только сейчас заметил, что уже минут как двадцать нянчил в ладонях свой. — Бумажные дома и бумажные люди, — Хельга снова вздохнула. Её просто пробрало сегодня на какую-то лиричность, как подумалось Гифальди. Патаки пожала плечами и сделала глоток, поморщившись. Содержимое окончательно согрелось и уже не имело никакого приятного вкуса, — вблизи всё намного уродливее. — Но не ты, — сам не зная, почему, выпалил парнишка. Все это самым противным образом начинало напоминать подростковый роман о любви, героем которого Гифальди отчаянно не хотел становиться. Это не могло ускользнуть от внимательной, хоть и равнодушной, Хельги. — Не думала, что выходцы из гетто увлечены творчеством Джона Грина, — она отставила бутылку в сторону, туда, где у Сида уже прятались другие пустые бутылки и куда он только что поставил свою, и, поднявшись на ноги, небрежно отряхнулась. Сид амёбно пожал плечами, шумно хмыкнув. И снова они поняли друг друга, как и понимали почти что два часа на этой крыше. Ни «здравствуй», ни «прощай». Патаки недоверчиво осмотрелась по сторонам, будто бы на высоте почти ста метров за ними мог кто-то следить, и только после этого пошла к другому краю крыши. Ведь она избрала ту же лестницу, где поднимался и спускался Сидни Гифальди. — Утром всё будет по-другому?— и снова, цитируя Грина, зачем-то спросил итальянец. Она обернулась, и парень мог поклясться в этом на стопке святейших книг, но её тонкие невыразительные губы были растянуты в улыбке. — Я надеюсь. Она глубоко кивнула, и в следующее мгновение Сид остался на крыше в гордом одиночестве.somewhere darker
17 июня 2015 г. в 00:20
Наверно, самые глупые вещи мы совершаем, когда нам жутко хорошо. Или жутко плохо. Серединного, так сказать, промежуточного состояния не бывает. Априори.
Шмыгнув носом, полным слизи, в простонародье называемой соплями, Сид Гифальди толкнул скрипящую дверцу забегаловки, где в поте лица трудился его лучший друг, нет, дружок — Стинки. Долговязому арканзасцу было абсолютно всё равно, в каком месте и какое время он протирает штаны — вся его зарплата спускалась на Дженни, новенькую девчонку из их параллели. Сидни считал это бесполезной тратой времени, потому что ни одно накрашенное чучело не достойно того, чтобы ради него кто-то мучился в забегаловках, но куда до такой высокой логики Петерсону? Он протирал штаны и пыльные стаканы, обслуживал клиентов с видом, будто подносил статуэтки «Оскар», был неебически важной персоной и не звал Сида никак, кроме «хуеносый мудак». Впрочем, последнего он нахватался от Патаки, но её винить не в чем — Хелл не за просто так звалась Адовой девочкой.
Итак, Гифальди толкнул скрипящую дверь забегаловки, позволив себе окунуться в запах промасленных пережаренных булочек и чуть сбежавшего из турки кофе, и с неимоверно уставшим лицом прошагал к стойке, где бариста меланхолично протирал стаканы.
— Что ты делаешь со своей чёртовой жизнью?— вместо приветствия вопросил Петерсон, когда Гифальди мешком рухнул на высокий стул и, сложив руки на стойке, уткнулся в них головой.
— Ну, вот тебя этот вопрос вообще никаким боком касаться не должен, но ты спрашиваешь, — Сид соизволил приподнять голову, дабы скоситься на обнаглевшего баристу. Тот и бровью не повел.
— С чего бы вдруг такая забота о моей шкуре?
— Ты по пьяни завещал мне её на коврик, не хочу, чтобы мой коврик заранее был проеден блохами, — с непроницаемым лицом изрек Стинки, не двинув и мускулом даже тогда, когда Сидни снова оторвался от стойки и глянул на него внимательно и долго.
— А я считал себя более ебанутым, но нет, ты бьёшь мои рекорды, братец.
Вздохнув с деланным равнодушием, Сид снова опустил голову на руки, будто бы она весила с обсидиановую глыбу и он не мог держать её на весу. Хотя причина таким действиям была ужасающе проста — ночью Гифальди впахивал на левого дяденьку, потому что у кого-то слишком длинный язык и не все авантюры всегда проворачиваются хорошо. В школе он не был — забил, как, впрочем, и всегда. Его последнее появление датировалось двумя неделями назад, когда Адовая девочка задала жару. Патаки сама по себе была персоной интересной во всех планах — взять хотя бы то, что она бывала в директорском кабинете, равно как и в кабинете психолога, куда чаще, чем в собственном доме. При этом Гифальди чётко осознавал, что в этой опасной штучке нет ничего плохого.
Да, дерзкая, да, агрессивная, но не плохая.
— Я подумываю над тем, чтобы познакомить Дженни с родителями.
Будь у Сида чем подавиться, он бы подавился. Такое потрясающее известие (которое протрусило Гифальди с головы до ног, без излишних преувеличений) заставило парнишку оторваться от бесполезных попыток умереть и вперить свой взгляд в безмозглую голову Стинки. Нет, тугодумный арканзасец всегда отличался любовью к странным заявлениям и таким вот закидонам, но сегодня он и вправду бил все рекорды. Гифальди моргнул, а потом ещё раз и ещё раз, пытаясь развидеть беспричинно счастливую морду лица товарища.
— Я на шаферство не подписывался, — с сарказмом резко стало туго, и Сид уже сто раз подумал над смыслом своей вырвавшейся фразы. В принципе, ничего дурного он не заявил. Ничего выходящего за рамки PG. Дурным тут пока промышлял Петерсон, и ему бы не помешала дуревыбивалка. Нунельзя, нельзя быть таким счастливым, когда сообщаешь лучшему другу о том, что добровольно подписываешь акт капитуляции перед короткой юбкой и высоким каблуком!
— Скажи мне, милый друг, — Гифальди без тени сомнений протянул руку и после трех неудачных попыток извлек из-под барной стойки бутылку с мутной жидкостью неопределенного названия. Вроде бы это был коньяк, — если верить Стинки, — который прятали тут все баристы и отхлёбывали от него в самых редких случаях.
— Ты в последнее время ниоткуда не падал, не? — вслед за бутылкой в объятья ненасытного итальянца были утянуты полупыльный стакан и остаток от лимонных долек, непонятно откуда взявшихся на барной стойке.
— Или, может, тебе в переходе монтировкой по голове, кхм, приложили? — Стинки непонимающе покачал головой. Сид скривился.
Нет, ну нельзя же быть настолько ебанутым?
— Ты только ко мне потом не приползай, — теплая жидкость неприятно скользнула вниз по пищеводу, заставив Гифальди сморщиться ещё сильнее, — у меня, сам знаешь, денег нет, пожрать нет, курить нет, переночевать негде. У меня только здравый смысл, но коли ты собственный где-то проебал, я своим делиться не обязан.
— Да что не так-то? — вспылил Петерсон. Весь его вид не просто говорил — кричал о том, что Гифальди должен, как минимум, извиниться и свалить из поля зрения. А как максимум — броситься в ножки и вымаливать прощения за столь неприглядное мнение о самой превеликой Дженни.
Гифальди не собирался делать ни то, ни другое.
— Вот тут, — протянув руку и постучав пальцем по лбу почти что взрывающегося Стинки, меланхолично заявил Сид, — вот тут всё не так. Ну да ладно, — он нахмурился и удвоил порцию коньяка в своем организме.
— Как насчёт пива сегодня вечером? — Петерсон отрицательно покачал головой.
— Дженни даже запах не переносит, — он пробормотал это таким извиняющимся тоном, что для Гифальди над его головой моментально загорелась неоновая вывеска «КАБЛУЧОК». Он поморщился и окинул друга холодным, полным презрения взглядом.
— Ну просто охуеть, как я рад, — на стойку полетела смятая купюра. Гифальди, скрипнув видавшей виды кожанкой, козырнул потерянному от виска и поспешил покинуть сие заведение. От греха-то подальше.