Десять тысяч дней Хирадо Маро

В замке не ждали возвращения армии раньше, чем через несколько дней. Войско вернулось следующей ночью, перед рассветом. На миг, на какой-то дикий миг мне показалось, что оно разбито, но гордо поднятые знамена говорили об обратном. Я велела Момо прибрать меня как можно скорее и скромнее и со своей недоспавшей, подавляющей зевки свитой встречала войско у ворот замка. Шичининтай шли в первых рядах, и я не могла с такого расстояния видеть их лиц, но никто из них не был ранен или покалечен, и в голову мне начали закрадываться мысли о том, что не так уж и солгало народное воображение, рисующее сильнейших людей на земле. Джакотсу приложил ладонь козырьком ко лбу и, видимо, разглядев в толпе у ворот меня, приветственно помахал мне рукой. Я подняла руку в ответном приветствии. - Что ты несешь нам, генерал? - спросила я начальника самураев, когда он приблизился ко мне и Митсуо и стал на колени перед хозяевами замка. - Победу, госпожа. Безусловную и полную победу. - Ты и твои воины славно потрудились. Пускай они отдохнут, но не расслабляются: впереди еще много сражений, и то, из которого они только что вышли победителями, было всего лишь началом. - Войско готово, госпожа. - А что эти семеро? - понизила я голос, взглядом указывая на Шичининтай. - Не врали слухи? Генерал передернулся то ли от ужаса, то ли от отвращения, то ли от всего сразу. - Не врали. - И добавил, помолчав: - Госпожа вольна делать что сочтет нужным в своей земле, но пускай госпожа выслушает меня. - Сегодня я выслушаю от тебя что угодно, говори. - Твое войско почти не сумело поучаствовать в сражении, наемники сделали все за полночи. - Семь человек? - невольно вырвалось у меня. Начальник самураев кивнул, и я, видя, что он хочет сказать еще что-то, велела снова: - Говори. - Госпожа, позволь дать тебе совет. Воины боятся Шичининтай даже как союзников, возможно, лучше было бы отказаться от их услуг. Ледяной обруч предупреждающе сжал мою грудь. - Чего боятся воины? - медленно спросила я. - Их силы? Или того, что когда-нибудь она повернется против них? Самурай колебался. - Посмотри на меня, генерал. Я не умею держать в руках ничего тяжелее веера, я видела этих наемников вблизи, говорила с ними, и я жива, здорова и могу дышать. Бояться нужно не силы, а подлости. И если мое войско боится сильного не противника даже - союзника - откуда я могу знать, что в следующий раз оно не испугается врага? Начальник самураев нахмурился, словно ему очень не хотелось признавать мою правоту. - Ты не видела их в битве, госпожа. - А ты не видел их вне битвы, генерал. Это люди, которые не станут обманывать и хитрить, они слишком сильны для этого. И разве не к честному бою должен быть готов всякий самурай, пускай даже противник многократно его превосходит в силе? - Я вздохнула и сказала уже мягче: - Но я подумаю над твоими словами. Когда мои враги с трех сторон потеряют свои основные войска, я отпущу наемников. Но не раньше. Радостное мое настроение после этого разговора было немного омрачено, однако не настолько, чтобы вместе со всеми не ликовать по поводу пусть небольшой - но первой победы после гибели хозяина замка. Митсуо ходил за мной по пятам, засыпая меня различными предложениями. - А может, устроить пиршество в замке для командного состава? Как вы смотрите на это, Маро-сан? - Ты здесь формальный хозяин, ты и устраивай, - благодушно отвечала я. - Мне эта мысль кажется хорошей, только не перестарайся. Праздник должен подкрепить боевой дух, а не ослабить его. - А Шичининтай, Маро-сан? Вы их пригласите? - Зачем? Ты слышал, что сказал генерал - воины их боятся. Да и с моей свитой, помнится, у них отношения как-то не заладились. - А они не будут обижены или... - О, не будут. Я лично наведаюсь к ним. - Отличная мысль, Маро-сан. - Митсуо заулыбался с таким видом, будто его тошнило. ... Но, как бы ни был жалок мой деверь, устроителем он оказался хорошим, и праздник в замке пускай и был недостаточно скромен, по моему вкусу, но вполне соответствовал нашему положению и нашему ликованию. Слуги едва успевали разливать саке, и, чтобы не опьянеть, я выпила всего один раз. Зато Митсуо, кажется, вообще не знал меры, то и дело подзывая молоденькую служанку, чтобы она подлила еще. В конце концов, мне пришлось самой позвать ту самую девушку и велеть ей передать господину, что, если он не хочет потерять лицо перед своими воинами, ему лучше воздержаться от столь обильного питья. Девушка спешно закивала, но выполнила ли она мой приказ, я уже не видела. Встав из-за стола и отговорившись поздним часом и слабым женским здоровьем, я прошла к себе и велела Момо одеть меня для похода в деревню. - Бесстыдство, - ворчала старая служанка, доставая кимоно и хаори моего покойного супруга. - Чтобы женщина в мужской одежде!.. - ... отправлялась пить с наемниками, - рассмеялась я, совершенно не разделяя ее возмущения. Момо вспыхнула от злости, покрывшись красными пятнами, но меня это только развеселило. - Если ты хочешь поглядеть на настоящее бесстыдство, моя дорогая Момо, загляни в пиршественный зал и полюбуйся на моего драгоценного деверя. - Этой ночью вы оба решили совершенно опозорить свой род, госпожа! Ее слова разозлили меня. - Старуха, что ты знаешь! Что вообще ты можешь знать о чести, кроме того, что женщинам нужно носить широкие пояса и красить лицо! Не вмешивайся в мои дела или, клянусь, я возьму на твое место более молчаливую и вежливую служанку! Судя по лицу старой Момо, я нанесла ей смертельное оскорбление, но больше она не произнесла ни слова, а я со своей стороны также не горела желанием просить прощения. Во дворе я велела, чтобы мне подвели коня и достали из погребов самую большую бочку саке, которая найдется. Лошадь недовольно заворчала, когда ей на спину погрузили такую тяжесть, но идти до деревни было недолго, и по-настоящему устать мой конь не успел. Ночь уже давно вступила в свои права, осенью светлое время суток с каждым днем становилось короче, и на недлинной извилистой дороге от замка к деревне мне было впервые за этот день спокойно и хорошо. Звезды укрывали небо серебряной циновкой, и я думала о том, что, даже если жить мне осталось недолго, это ерунда. Все ерунда по сравнению с этими звездами, и я - ничтожная песчинка, сорванный цветок лотоса, бесцельно качающийся на глади пруда. И от этих мыслей мне снова было спокойно и хорошо. Чувствовать себя маленькой и ничтожной оказалось куда легче, нежели я когда-либо могла представить. В доме старосты еще не спали, но уже готовились ко сну. Раскланиваясь и поминутно пытаясь бухнуться на колени, сам староста - невысокий человек с седым чонмаге - проводил меня к пристройке, где ночевали Шичининтай и которая, насколько можно было видеть по лицам семейства, сделалась для них в эти дни проклятым местом. Мне снова стало грустно, что, несмотря на все мои усилия, наемников здесь боятся как огня. Вот уж воистину слава вперед человека бежит. - Сколько у тебя сыновей, трое? - спросила я старосту, когда двое из его отпрысков снимали тяжелую бочку со спины лошади. - Трое, госпожа. - Я догадываюсь, что об этой ночи поползут слухи, но, если присочинишь чего не было, всех троих заберу в войско, - предупредила я, и староста тут же кинулся убеждать меня, что он и его домочадцы будут немы как рыбы и просят только, чтобы Шичининтай в пьяном угаре не трогали их жилище и их самих. - Да что ты все тыкаешь мне этими Шичининтай! - не выдержала я наконец. - Они ведь не звери какие! Судя по лицу старосты, он сомневался в моих словах. И уже хотел было снова что-то пролепетать, как дверь, ведущая в пристройку, отданную наемникам, открылась и на пороге вырос Джакотсу. - Что ты там шумишь, старик, спать же невозм... а, госпожа! - просиял он, мгновенно забыв о старосте. Некоторое время мы смотрели друг на друга - женщина в мужской одежде и мужчина в женской - а затем, поняв, как нелепо выглядим, расхохотались. - Вы уже спите? - Нужно было подумать, что за бессонную ночь они утомятся. - Нет, еще нет, иначе бы я убил этого старого хрыча, - засмеялся Джакотсу. - А ты, госпожа, что здесь делаешь? - Решила навестить вас и поздравить с победой лично. Взгляд его упал на бочку, которую сыновья старосты подкатили к стене. - Если это то, о чем я думаю, госпожа, то ты пришла как раз вовремя. - Он повернулся и что-то крикнул в глубь пристройки. Ему ответили несколько голосов, но слов я не разобрала. - Помоги мне закатить это, что ли, - кивнула я на бочку и велела старосте: - Восемь пиал принеси мне и наемникам! - Пускай Кёкотсу затащит, - фыркнул мой собеседник и крикнул, снова оборачиваясь: - Эй, Кёкотсу, здесь выпивка, иди принеси, что ли. В следующий миг я икнула и попятилась от неожиданности, когда из пристройки, едва не разнеся широкими плечами дверь, вышел громадный человек, которого я до этого не имела возможности разглядеть близко. Вблизи Кёкотсу оказался еще больше, чем думалось, и я, никогда не считавшая себя невысокой, была в три раза ниже и в пять раз уже него. - Хах, госпожа, вот это я понимаю - благодарность, - проговорил он, легко водружая бочку себе на плечо. Я пробормотала что-то в ответ, староста за моей спиной еле слышно молился. - Ну, спокойной ночи, старик, - пожелала я, шагая за Кёкотсу в просторную пристройку. Следом за мной прошмыгнула девушка, почти девочка, с подносом, на котором стояли восемь пиал. Наверное, это была дочь старосты, я не успела разглядеть ее: девушка испарилась так быстро, будто была бесплотным духом. - Рада снова приветствовать вас, Шичининтай, в менее официальной обстановке. Так уж вышло, что я знаю по именам только четырех из вас, поэтому давайте знакомиться. - Ну, давайте, - улыбнулся юноша, похожий на моего сына. - Кёкотсу ты уже могла видеть, госпожа, а это Мукотсу. - Он представил невысокого человека, едва достающего мне до пояса. Лицо его было закрыто белой маской, так что виднелись только глаза - огромные, с опухшими веками, чем-то напоминающие жабьи. - Я отравитель, госпожа, я готовлю яды, - представился коротышка, хватая меня за руку и тряся ее в знак приветствия. По крайней мере, я сочла, что это был знак приветствия. - Здравствуй, Мукотсу. - Что-то лихое и дикое просыпалось во мне, и обруч на груди давил уже не так сильно, и страх, который испытывали перед этими людьми мои воины и крестьяне, казался мне глупым и пустым. - Это Гинкотсу, мое лучшее детище. - Ренкотсу широким жестом указал на рослого человека, больше напоминающего помесь обычного мужчины и... странного металлического оружия, подобного тому, которое чистил Ренкотсу, когда мы встретились с ним на крыльце этого дома. К горлу подкатила сладкая жуть, какая бывает, когда видишь что-то страшное и необъяснимое, но сердце уже бестрепетно и ничего не боится. - Я Суикотсу, - представился человек, который в нашу первую встречу показался мне похожим на демона - так дико и угрюмо было его лицо. Лихая веселость, ветер в моей груди подтолкнул меня к последнему шагу: - Меня зовут Маро. ... А потом мы пили, и трезвящий холод ледяного обруча вновь не позволял мне ни согреться, ни опьянеть, но в ту ночь он был больше благословением, чем наказанием. В ту ночь вообще не могло быть наказания для меня - так было мне хорошо. Только уже не спокойно, нет, мне было весело, я была безумна и свободна, как порыв ветра, как эти люди вокруг. Джакотсу обнимал меня за плечи и громко сожалел о том, что я не мужчина. "А и хорошо, что не мужчина, тогда ты прирезал бы меня", - отвечала я под многоголосый хохот и снова пила... ... Хмель погрузил меня в вязкий черный сон без сновидений, тяжелый, как покрывало из плотной ткани, я не видела и не чувствовала ничего, и это было лучше, чем вечное ощущение холода в груди. Я не знала, сколько прошло времени с того часа, когда я погрузилась в черное безмолвие, но никогда не забуду час, когда вырвалась из него. В окружающем меня со всех сторон мраке, не пропускающем ни звука, ни света, я услышала крик. Отчаянный крик живого существа, которое чувствует свою гибель и не может помешать ей. Безнадежность и бессильная ярость были в этом вопле, и волосы зашевелились у меня на голове, когда я узнала голос Банкотсу, искаженный ужасом и злостью. Страшная рана зияла на его шее, рана, которую нельзя получить в битве, и пустота, кровавая пустота расстилалась подо мною... Я вскочила с бешено бьющимся сердцем, ощутив, как холод обнимает мои плечи. От хмеля в голове не осталось и следа. Комната была темна, только лунный свет падал сквозь небольшие окна под потолком. Шичининтай спали, громко храпел исполинский Кёкотсу у стены, Джакотсу лежал рядом со мной, его волосы щекотали мне руку. Я поискала глазами вожака наемников и осторожно, чтобы не разбудить спящих, приблизилась к нему, присев у изголовья. Шея его была цела и лицо спокойно. Сон, всего лишь сон, почему тогда так страшно... Видимо, почувствовав рядом чужое присутствие и пристальный взгляд, Банкотсу открыл глаза. - Спи. - Ладонь, вспомнив давно забытую ласку, мягко прикоснулась к жестким смоляным волосам. - Это всего лишь я... Он слабо усмехнулся, как будто говорил: да знаю, кто еще может так беззастенчиво меня рассматривать - и снова закрыл глаза, не почтя меня ни опасной, ни интересной. Я сидела посреди темной комнаты и казалась себе единственным живым человеком в царстве мертвых. О, теперь я поняла, что странного было в Шичининтай, когда они впервые появились у ворот моего дома. Как могла я, смотрясь в зеркало каждое утро, не разобраться с первого взгляда. Ренкотсу говорил, что те, кто из раза в раз видит тень смерти, могут с легкостью указать на человека, которому в скором времени суждено погибнуть. Я ежедневно видела эту тень на своем лице, но не смогла разглядеть ее на лицах Шичининтай. Мне показалось, что воздух в комнате стал тяжелее, будто что-то зловещее и бесплотное висело над нами, обнимая черными невидимыми руками тех, кому суждено скоро умереть. Но я стара, я промерзла до костей, во мне так мало осталось жизни, что можно было хоть сейчас пронзить мою грудь кинжалом - вряд ли бы из-под него вытекла даже капля крови. А в этих людях, напротив, жизни слишком много, слишком много ярости и огня, все их существо сопротивляется смерти, с которой я смирилась много лет назад. Самый старший из них младше меня, почему они должны умирать! Джакотсу, по-детски непосредственный, с широкой улыбкой и нелицемерной злостью; Ренкотсу с его чудными изобретениями и не менее странными знаниями; Банкотсу, самонадеянный и жестокий, все эти люди - почему они должны умирать! Столько власти было в моих руках, столько земель простиралось у меня под ногами, а такой бессильной, как сейчас, я чувствовала себя только когда очередной монах в очередном храме расстроенно качал головой, признавая свою слабость перед моим проклятием. Почему они должны умирать! Самонадеянный человек спал, прислонясь головой к моим коленям, он больше не казался похожим на Аято, но я все равно любила его. Хотя бы ты, лихой наемник со злыми глазами, хотя бы ты от меня не уходи... Сердце мое истекало кровью, и от предчувствия страшной беды перехватывало горло. И все же среди этой безысходности и боли я почувствовала то, чего до сих пор не добилась ни в храмах, ни перед горящим очагом, ни под руками лучшей из знахарок. Ледяной обруч треснул. *** ... Мне неизвестно, узнали ли в замке, что я ходила пить к наемникам, потому как вернулась я по раннему утру, трезвой и прибранной. Даже если мои ночные похождения и стали достоянием чужих ушей, все насмешки и издевательства достались Митсуо, о пьяных выходках которого еще долго говорил весь замок. Моего деверя вынесли из пиршественного зала в невменяемом состоянии, но и перед этим он успел натворить дел, о которых и вспоминать-то было больно. Заловив меня как-то во дворе, деверь принялся жаловаться на сплетни и слухи, которые ходили по замку о его разгульном веселье и половину из которых даже самый извращенный разум не смог бы счесть правдой. Тогда я впервые усомнилась в бедности народного воображения и подумала, что слава о зверствах Шичининтай могла разрастись ровно так же, как разрослась слава о пьяных подвигах Митсуо. Мне стало жаль непутевого родича, и я предложила очистить его имя, отправив его в поход на западные границы - Хиджиката оправился от поражения и, как я и предполагала, сговорился с Ивамурой и Намикавой. Деверю не пришлось бы даже участвовать в битве - все сделали бы за него наемники и армия, но Митсуо, едва услышав о том, что его могут отправить на поле боя вместе с ужаснейшими из воинов, быстро расхотел восстанавливать свою честь, и я подумала, что мой сын был прав, когда назвал его трусливым ублюдком. Соседи мои, вступив в сговор, решили рассредоточить армии и атаковать меня с четырех сторон. Я послала Шичининтай на запад - там, по словам разведчиков, ожидался удар самого большого отряда Ивамуры и Намикавы. С наемниками я отправила несколько сотен воинов, а основные силы собрала на трех других рубежах. Сволочь Ивамура как ни в чем не бывало прислал мне письмо, в котором снова просил руки моей дочери, указывая, что такова была воля моего покойного супруга. Совет старейшин рода Хирадо заявил, что покойный хозяин замка не делал никаких распоряжений относительно своей старшей дочери, а потому Ивамура либо заблуждается, либо лжет. С дружелюбием гиены я написала ему в ответ, что сначала мы посмотрим, кому на поле боя будет сопутствовать удача, а уж потом станем решать. Если Ивамуре удастся выйти победителем, я серьезно рассмотрю вопрос о свадьбе, если же мои войска разобьют его, девочка останется у меня до тех пор, пока я не решу, что ей пора замуж. Когда войска ушли, на меня снова напала бессонница. И, хотя я давно помирилась с Момо, она так и не решалась со мной заговорить. Страшный сон, увиденный мною в доме старосты, больше не повторялся, но это было и не нужно: я бы не забыла его в любом случае. Момо ходила за мной следом и смотрела на меня с беспокойством, но, видимо, не могла найти слов, которые следовало бы мне сказать. В эту ночь я стояла на крыльце, глядя в дождь, в темную глубину исходящих водой небес, и думала о том, что последний раз плакала очень давно, наверное, еще до того, как старая колдунья бросила кусок цепи к моим ногам. А небо - вот оно - оплакивает тех, кого я оплакать не могу. - Госпожа, если ты не можешь заснуть только поэтому, то они не погибнут в том бою. - Голос Момо еще никогда на моей памяти не звучал так робко. Я обернулась к ней и увидела, что старая служанка смотрит на меня с беспокойством и заботой, как смотрела матушка в те беззаботные дни, когда я росла в родительском доме. - Момо, они вообще погибнут не в бою. Дождь стал громче и сильнее. Если на границах такая же непогода, воевать будет сложно. - Почему ты так думаешь? - Я видела удар, который убьет Банкотсу, Момо, такие удары наносит рука, которая не встречает сопротивления. В ушах у меня все еще стоял страшный, полный отчаяния и ярости предсмертный крик. - А это значит, Момо, что перед смертью они будут чувствовать то же, что чувствую я почти всю свою жизнь. Я так хотела, чтобы он не узнал этого ужаса, я хотела, чтобы его смерть была легка. - Госпожа, я же не слепая. Я вижу, как ты себя поедом ешь из-за этих наемников, будь они неладны. Я не хотела тебе этого говорить, но, если уж так дело оборачивается, почему бы тебе не пригласить их остаться у тебя на службе? - Они откажутся, Момо. Я не думаю, чтобы за все время знаменитых Шичининтай не позвал на службу ни один феодал, и, если они до сих пор наемники, тому должны быть причины. - Но ты не похожа на остальных даймё, госпожа, они сами так говорили! ... может быть, потому что ты женщина... - ... они будут верны тебе. - Но не моему сыну и не моему роду! - воскликнула я. - А мне, Момо, жить осталось пару лет! ... Будь ты проклята, старая колдунья, будь проклята столько раз, сколько звезд на небе, ибо теперь, когда мне так нужны эти люди и эти годы, ты отнимаешь их у меня. *** Дни становились все короче и холоднее, а мои войска одерживали одну победу за другой. Их удачи радовали меня, а особенно радовало то, что воины перестали, наконец-то, бояться Шичининтай. Конечно же, страх оставался, но он ушел на ту глубину, где его понимаешь только разумом, но уже не чувствуешь сердцем. Так бывает, когда проводишь много времени бок о бок с тем, что раньше пугало тебя до дрожи, но слишком примелькалось за долгие дни. Так было со мной, многие годы живущей рядом со смертью. Ивамура писал мне снова, и послания его становились все более суровыми и угрожающими. Он упрашивал меня отказаться от услуг Шичининтай, потому что эти люди слишком опасны и слишком известны для собственной пользы, а потому те, кто пойдет на мои земли, пойдут не за богатствами моего рода, а за душами этих наемников, чтобы уничтожить "лучшее оружие из когда-либо существовавших, дабы оно не попало больше ни в чьи руки". Я показала Шичининтай это послание, но они посмеялись: пускай идут и найдут свою гибель. То, что их назвали "лучшим оружием", похоже, больше рассердило меня, чем наемников: другого отношения они не ждали. Устав получать письма с угрозами, я решила дать волю гуляющему в моей груди ветру и написала всем троим: Хиджикате, Ивамуре и Намикаве. "Соберите армию, - писала я. - Соберите армию, равных которой страна не видела даже в это время войн, - и приходите ко мне". И они пришли. Пришли по опавшим листьям и первому снегу, и разведка доносила, что войско в сто двадцать тысяч человек движется к северной границе, которая была ближе всего к сердцу моих владений - замку. Если бы через нее удалось прорваться, у меня и детей было бы меньше суток, чтобы бежать. Я проверила, не потеряли ли дочери свои кинжалы, и объяснила им, что, если мои войска не удержат границу, если моей семье не удастся укрыться, они должны немедленно обратить оружие против себя. Акайо, чья рука уже почти оправилась, рвался в бой. Сама не ожидая от себя подобного, я впервые не стала ругать его, а прижала к груди и сказала, что пока он не глава рода и нужен больше здесь, чем на поле боя. Я вышла быстрее, чем успела расплакаться, оставив пораженного Акайо с отвисшей челюстью и полным недоумением во взгляде. Мое войско выступило в холодное серое утро поздней осени, и с этого дня я решила смириться с собственной судьбой и принять безропотно все, что бы она мне ни приготовила. Но судьба оказалась большой выдумщицей, и даже моего смирения не хватило, чтобы спокойно встретить ее. ... В ту ночь я проснулась оттого, что не могла разогнуться от холода. Подумав, что старая Момо, волнуясь о нашем успехе, небрежно отнеслась к своим обязанностям и выстудила комнату, я открыла глаза и высунулась из под одеяла. Из-под двух плотных одеял. Угли в каменном кувшине полыхали алым, а значит, очаг погас совсем недавно, буквально только что. Отчего же тогда так... Вдруг новая беда стала передо мной: я не могла сделать вдох. Воздух входил в легкие мелкими толчками, и стоило втянуть его чуть сильнее и глубже, как я начинала задыхаться. Неужели десять тысяч дней уже прошли! Но я не могла так жестоко ошибиться, я считала дни с того времени, как старуха прокляла меня, и оставалось еще больше тысячи! Может быть, трещина в обруче подтолкнула мою историю к преждевременной развязке. - Момо, - позвала я, но из моего горла вырвался только слабый шепот. - Момо... Она не слышит меня. Она не услышит моего голоса, и я умру в своей постели от холода и удушья. Почему я должна умирать сейчас! Почему я должна умирать так! Набрав сколько могла воздуха в отказывающиеся принимать его легкие я крикнула: - Момо! Я могла сколько угодно говорить о том, что привыкла видеть тень смерти на собственном лице, что смирилась с неизбежной гибелью, но, когда эта гибель стала передо мной и занесла косу, чтобы отсечь мою голову, я ощутила страх. Больше всего в жизни я боялась умереть вот так - задыхаясь и замерзая на своем футоне, одинокая и всеми забытая, не в силах позвать на помощь. - Что случилось, госпожа? - Старая служанка бросилась передо мной на колени и положила сморщенную ладонь на мой лоб. И тут же отдернула - так холоден он был. - Момо, я умираю... - Ты говоришь это уже восьмой раз, госпожа, - пробормотала она, но в ее голосе не было уверенности. - Момо, принеси мне огня, бумагу и чернила, быстро. Она бросилась выполнять, а я, стараясь дышать осторожно и медленно, поднялась с футона и протянула руки к почти погасшим углям очага. Они не могли меня согреть. В свете заново разведенного огня я писала старейшинам Хирадо о том, что, если со мной случится беда, пускай они обратятся к моим братьям, дабы кто-либо из них возглавлял клан до совершеннолетия моего сына. Мои братья честные люди, и, пускай они принадлежат к другому роду, все же доверить управление провинцией лучше им, чем опозорившему себя Митсуо, не умеющему даже устраивать праздники как подобает. На пороге смерти я позволила себе злорадство. - Момо, как станет утро, вели передать это старейшинам. А мне пускай подведут коня, достань доспехи моего супруга, его лук и колчан. Я еду на войну. - Госпожа, ты умом подвинулась? Какая война, ты даже катану держать не умеешь, ты на ногах еле стоишь! - Я еду не воевать, Момо. Я еду умереть. И если уж пришел мой смертный час, то я погибну как сама захочу, а не как пожелала четверть века назад сдохшая под моими воротами старуха! Выполняй, или, клянусь предками, моим последним распоряжением будет утопить тебя в речке за деревней! Я никогда не надевала доспехов - они оказались неожиданно тяжелы. Я никогда не держала в руках никакого оружия, кроме кинжала - и лук моего супруга тоже оказался тяжел. Но я все равно взяла его, чтобы не пропадать совершенно ни за что. Теперь, когда я знала, что за ужасная смерть меня ждет, погибнуть на поле битвы и даже не понять, откуда пришла эта погибель, казалось мне куда как менее страшным. Лошадь несла меня по черным ночным дорогам и лесам, в объезд городов и деревень, где мог вызвать подозрение одинокий вооруженный всадник. Лошадь несла меня всю ночь, и я подгоняла ее нещадно, боясь, что умру до того времени, как увижу поле боя. Где-то в середине пути мне стало лучше, но я не повернула назад. О, я знала эти обманчивые периоды облегчения, которые не могли принести ничего, кроме последующего еще более сильного удушья, и будь я проклята, если сейчас, почти мертвая, позволю одурачить себя снова. Поля битвы я достигла, когда взошло солнце, но учуяла его еще раньше - по бьющему в ноздри запаху крови. Лошадь пошла уже куда менее охотно, хоть я и подгоняла ее, боясь, как бы страх и отвращение не заставили меня передумать и вернуться обратно. Я никогда еще не слышала такого многоголосья и таких жутких звуков, война оказалась такой же мерзкой, какой я ее и представляла, а все-таки смерть в собственной постели была куда как более ужасна. Я погнала лошадь вперед, несмотря на ее страх, я хотела увидеть Шичининтай, но они, судя по всему, оказались разделены битвой, и я бросала взгляды то в одну сторону, то в другую, стараясь не попасть под отовсюду летящую смерть. - Сторонись, госпожа! - услышала я внезапно голос Джакотсу, и тонкая игла жутковатого предчувствия кольнула мое замерзшее сердце. Что-то незнакомое было в этом голосе, дикое веселье, кровавая радость, упоение собственной силой. ... ты не видела их в битве, госпожа... Десяток людей под знаменами Ивамуры, окружившие было мою лошадь, упали, разрубленные надвое лезвием, которого я даже не смогла увидеть, меня сбросило с лошади и толкнуло в снег, я не сразу поняла, что невидимый клинок разрубил мне плечо и расколол нагрудник, но боль пришла не сразу. Первым был страх. Чувствуя, как по груди бежит моя собственная кровь, я словно протрезвела. Зачем я здесь? Что я делаю в месте, где откуда угодно может прийти смерть, в месте, которого я всегда боялась больше любого ада? Какие у меня тут могут быть дела?.. Я смутно помнила что-то о том, что хотела умереть на поле боя, но эти воспоминания были вялы и блеклы, как будто с того дня я повзрослела на много лет и уже с трудом могла понять, что мною двигало. Я находилась в самом страшном месте на земле, и единственное, о чем сейчас мечтала - оказаться не здесь. Хоть в пасти демона, хоть в Преисподней, но не здесь! - С дороги, женщина! - Ренкотсу, выругавшись, оттолкнул меня с такой силой, что я покатилась вниз с холма, наконец-то чувствуя боль от раны. На том месте, где я только что сидела, вырос костер до небес, я успела подумать, что этот человек использует какое-то странное волшебство, затем услышала крики сгорающих людей, а затем упала лицом в снег и больше не поднялась. ... Сильный удар заставил меня прийти в сознание. Голова безжизненно мотнулась в сторону, щека горела, будто к ней прикоснулись раскаленным железом. Я увидела над собой Банкотсу, а чуть поодаль - Джакотсу, оба смотрели выжидающе. Еще ни один мужчина не бил меня по лицу, и я хотела возмутиться, но обнаружила, что не могу даже вдохнуть. Голоса доносились словно сквозь плотную пелену. - О, очнулась! - радостно воскликнул мечник, наклоняясь надо мной. - Она изойдет кровью быстрее, чем поймет это. Проклятье, Джакотсу, это ты виноват! - Почему я?! - Ты ранил ее. - Я кричал, чтобы она уходила... О черт, смотри, братец, она задыхается! Прежде, чем я успела что-либо сказать, Банкотсу с силой ударил меня ребром ладони в грудь. ... Раскаленный белый шар взорвался в моей голове, тысяча огненных игл впились в мои грудь и горло, и, вырвавшись из странного полузабытья, не помня себя от боли и ужаса, я закричала что было сил: - Прочь от меня, прочь!!! Шичининтай отпрянули, и я откатилась по снегу, вцепляясь в волосы и воя от боли, незаслуженной и страшной. Жар охватил все тело, и мне показалось на мгновение, что я сгораю изнутри. Слезы брызнули у меня из глаз, и я кричала и плакала, заходясь в надрывном вопле. Все тело враз покрылось потом, рана на плече взорвалась острой болью, и только через несколько мгновений - несколько мгновений, длившихся больше века, раскаленные иглы в груди и горле, наконец-то, начали остывать. Все еще плача, я поняла, что это был просто воздух, морозный воздух поздней осени, наполнивший мои ослабевшие за многие годы легкие. Я осталась лежать в снегу, растоптанная, уничтоженная и свободная, в крови, поту и слезах. Лед уходил водой.