Жизнь после смерти

Никогда не забуду лица МакКея, когда он вернулся от матери Карсона. Он сел на диван и, наверное, просидел бы так, глядя в одну точку несчастными глазами, весь день. Я сел рядом, притянул его к себе; он обнял меня. Лучше бы он рыдал, жаловался, стенал, чем так жалобно, молча, убийственно страдал. - Расскажешь? - спросил я без особенной надежды. - Нет, - ответил Родни и вздохнул. - Я бы все отдал, чтобы этого не было. Джон, - он оторвался от меня и поднял глаза с покрасневшими припухшими веками, - я не могу туда вернуться. - Куда? - не понял я. - На Атлантиду. Там все будет напоминать о нем. - Ничего, милый, - а я бы все отдал, чтобы убрать эту отчаянную беспомощность и вопросительное выражение из его глаз, - надо просто подождать. Время ведь и правда лечит. Лечит. Молодец, Джон. У МакКея опять задрожал подбородок. - О Боже, Родни, прости меня. Он пожал плечами. - Да нет. Ты прав. Просто не знаю, как я смогу прожить это время... пока оно лечит. Остаток дня я чувствовал себя девочкой, играющей с куклой, правда, очень расстроенной девочкой с очень несчастной куклой. Я кормил МакКея, делал все возможное, чтобы хоть немного отвлечь его, вечером отвел в ванную, раздел его и засунул в теплую воду. Он лежал в ванне и смотрел в потолок тем же вопрошающим взглядом, а я сидел рядом и следил, чтобы он не утонул. Ничего. Я все сделаю за него. И для него. Я буду помогать ему дышать, если будет нужно. Я вытащил его из ванны, завернул в пушистое полотенце и отвел в спальню. Натянул на него пижаму и уложил в кровать. Глаза в потолок и больше ничего. - Родни, - позвал я, садясь рядом с ним, - мне уйти? Будешь спать один? Он встрепенулся, очень испугался, сел и схватил мою руку. - Нет, нет, Джон, - слова вырывались быстро: похоже, он боялся, что я уйду, даже не дослушав, - пожалуйста, не уходи. Пожалуйста... Я облегченно вздохнул и встал, но он только крепче сжал пальцы на моей руке. О небо, он что, правда думает, что я могу уйти? Я снова сел и прижал ладонь к его щеке, притянул его голову к своей так, что мы легонько стукнулись лбами. - Родни, я никуда не денусь. Я просто сниму футболку и штаны, хорошо? Я тут, я никуда не ухожу. Он подумал, неуверенно кивнул и отпустил меня. На руке остались белые следы от его пальцев. Я стал раздеваться, а он смотрел на меня испуганно, ловя каждое мое движение. Я выключил свет и забрался к нему под одеяло. Он тут же обхватил меня руками и ногами и спрятал лицо у меня на груди. При других обстоятельствах после таких нежностей мы бы вряд ли уснули в эту ночь. Но сейчас об этом даже мысли не мелькнуло. МакКей тяжело дышал и иногда всхлипывал. Я гладил его по голове и шептал что-то успокаивающее. Понемногу он затих. Я еле слышно позвал его, но он не отреагировал, и у меня отлегло от сердца: я боялся, что он не сможет уснуть. Через несколько минут мои веки слиплись, и я тоже провалился в сон. Меня разбудил сдавленный крик. Я резко сел. Родни сидел на кровати, опираясь на дрожащие руки, и пытался вздохнуть. У меня оборвалось сердце. Я схватил его за плечи, заглянул в широко распахнутые безумные глаза и закричал: - Родни!!! Он наконец смог сделать нормальный вдох. - Дыши! - Я крепко держал его. - Дыши! Давай! Вдох! Выдох! Еще! Вдох! Выдох! Вот так. МакКей прикрыл глаза и простонал: - Джон... Я прижал его к себе и попытался укачать. - Это просто сон, Родни. - Хуже снов я не видел, - ответил он, стуча зубами. - Огонь, понимаешь, я чувствовал, как он жрет меня, и видел эти кошмарные завитки и... и... языки... и они облизывают его, а он как будто не понимает, что происходит, что он умрет через секунду. Он просто прикрывает глаза, как от яркого света... Джон, откуда я знаю, как это произошло? - Наверно, твое воображение постаралось, - ответил я. - Ты видел много взрывов, самые ужасные совместились в один, самый-самый страшный. МакКей погладил мое запястье. - Я не хочу засыпать. - Хорошо. Мы просто полежим рядом до утра, да? Я здесь, все, что тебе будет нужно, ты скажешь мне, и я сделаю. Я люблю тебя. Слышишь меня? - Даа... - протянул он, утыкаясь носом мне в грудь. Я смотрел на часы; сна, естественно, не было ни в одном глазу. Прошло четыре часа двадцать восемь минут, прежде чем он прекратил что-то бормотать и уснул. Я подождал еще три часа, осторожно вытянул из-под него руку и ушел связываться с Атлантидой, проклиная себя за то, что оставляю его одного. Он проспал три часа, проспал спокойно, а я вернусь часа через полтора, не больше, он будет еще спать, убеждал я себя, но получалось плохо. - Элизабет, - сказал я, стараясь смотреть в камеру спокойно и изо всех сил отгоняя воспоминания о ночных переживаниях, - ему очень плохо. Элизабет вздернула бровь, но тактично ничего не сказала, ожидая продолжения. Почему-то мне подумалось, что нельзя показывать, насколько все плохо. Эта мысль вызвала прилив отвращения, но дать Элизабет понять, что творится у меня в душе, было еще тяжелее. Скрепя сердце я нацепил на лицо снисходительное выражение и заставил себя заговорщицки улыбнуться. - Если его сейчас вернуть на Алантиду, он достанет всех. - Ненавижу тебя, Шеппард. - Будет ныть и ныть, пока его кто-нибудь не стукнет. - Предатель. - Или ему самому не надоест. - Заткнись, гад. - Ты же его знаешь. Дай ему пару дней. - А ты? Мне показалось, или в ее голосе действительно прозвучала усмешка? Я прищурился. Нет, на лице ни тени улыбки. - А я... - Нет, не могу больше притворяться. - Ему правда плохо, Элизабет. Мне... - СКАЖИ ЭТО! - страшно за него. Элизабет опустила глаза. Может быть, в эту секунду огромная крепость конспирации, которую мы с МакКеем терпеливо возводили, тщательно обустраивали и любовно украшали вот уже почти год, с оглушительным шумом рушилась. Но Элизабет подняла голову, и я с облегчением и удивлением понял, что она просто боролась со слезами. - Конечно, Джон, оставайтесь. Недели хватит? - Очень надеюсь, - неуверенно ответил я. - В любом случае... Сделай все, что в твоих силах. Вы с МакКеем сейчас нужны нам в отличном состоянии. - Спасибо, Элизабет, - я нашел силы шутливо козырнуть, - отбой. Дома Родни, облаченный в пижаму с медвежатами, играл в шахматы с компьютером. По кислому выражению лица нельзя было определить, кто выигрывает. Он одарил меня беглым взглядом, дернул уголком рта – попытался улыбнуться. - Где ты был? Я подошел к нему сзади, наклонился, обнял за шею. Он не пошевелился. Я поцеловал его в щеку. - Связался с Элизабет. Она дала нам неделю отпуска. - Хорошо. Судя по голосу, ему все равно. Моя радость от перспективы более-менее спокойно провести с ним целую неделю испарилась. Надо было что-то придумать, пока он совсем не расклеился. - Ты завтракал? - мне удалось не пустить в голос внутреннюю дрожь. Он вяло помотал головой. - Я не голоден. - Родни, это песня не из твоего репертуара... Он дернулся, как будто я ткнул его ножом. Понятно, шутки отменяются. Еда здесь больше не котируется. На улицу, если принять во внимание пижаму в полдень, его тоже не вытащишь. Я нежно засопел ему в ухо. - Если не кухня, может быть, спальня? Он резко встал, сбрасывая мои руки с плеч, и подошел к окну. Ясно. Я мысленно обругал себя. Решаешь проблемы с медвежьей грацией, Джон, как обычно? Провальная стратегия. - Что сказала Элизабет? И что ты сказал ей? - Я сказал, что тебе плохо, я не могу тебя оставить одного, поэтому прошу оставить и меня. - А она? Так просто согласилась? - Родни, - я растерялся, - все понимают, как тебе сейчас нехорошо. И Элизабет, конечно, тоже. Почему бы ей тебя не отпустить? Он молчал. Я подошел к нему сзади, погладил его по плечам и взял за руки. Его молчание и каменная неподвижность мне совсем не нравились. Я положил подбородок ему на плечо, пытаясь заглянуть в глаза. - Родни, поговори со мной. - Мы уже стольких потеряли, Джон. МакКей сверлил стекло невидящим взглядом. За окном было лето со своими яркими, ясными красками, веселыми звуками и счастливыми людьми – такой резкий, неприятный контраст с тем, что происходило у нас внутри. Он отнял руки и отошел в глубь комнаты, к книжному шкафу, не глядя вытащил книгу и начал ее листать. Я пошел за ним, но как-то неуверенно, как будто в душу закралось подозрение, что человек, которого я только что обнимал, совсем не тот, кем я его считал, а просто немного похожий на него. Я смотрел на Родни и необъяснимо боялся того, что он скажет. Я перестал понимать, чего от него ждать. Он больше не был по-хорошему предсказуемым, внутри него словно завелось что-то, какое-то существо, которое может сделать что угодно – прыгнуть, ударить, убить. И в то же время это был мой МакКей, и я не мог убежать, хотя внутренний голос умолял сделать это как можно скорее. - Гродин, Форд, Гриффин. Теперь Карсон. Разве так может быть? Разве так должно быть? Я все-таки заставил себя подойти и теперь стоял чуть позади него, и никак не мог решить, что мне делать. Очень хотелось положить руку ему на плечо, притянуть его к себе, чтобы он прижался ко мне и спрятал лицо у меня на груди. Очень хотелось, чтобы он пустил меня к себе, поделился своей болью, отдал половину ее мне. Нет, пусть отдаст всю, я справлюсь, лишь бы в его глаза вернулся цвет. Очень хотелось, но я не мог заставить себя поднять руку, потому что чувствовал, что если он досадливо отмахнется от меня, оттолкнет мою ладонь, я сойду с ума от ужаса. - Так быть не должно, - ответил Родни сам себе. - Может, мы что-то делаем неправильно? - Он повернулся ко мне. - Может, я что-то делаю неправильно? - Почему ты? - Меня так задело это предположение, что я вышел из ступора и схватил его за руки. - Родни, каждый из нас по нескольку раз обязан тебе жизнью. Просто... - я мучительно старался подобрать слова, - просто это наша работа – рисковать, чтобы понять что-то новое, ошибаться, если наших знаний не хватает, чтобы наши последователи так не ошибались. Да что я тебе рассказываю, - я упорно, но тщетно ждал хоть какой-то реакции, - ты же сам все прекрасно знаешь. Родни, милый, я понимаю, что он значил для тебя. Но прошу тебя, не позволяй горю настолько смущать твой светлый ум. Я провел руками по его щекам, за пару дней обросшим щетиной. Родни смотрел на меня мертвыми глазами словно сквозь грубо сделанную маску. Вот и ушли из глаз и страх, и вопрос, как я того хотел. Только лучше не стало. - Да, Джон, - ровным голосом сказал МакКей, - так они не ошибутся. - Его кадык судорожно дернулся. - Они ошибутся как-нибудь по-другому. И снова погибнут люди. Он мягко убрал мои руки от своего лица и отвернулся. - Ты понимаешь, что мы не только убиваем своих друзей, но и готовим смертельные ловушки для наших преемников? Я каждый день плету силки и расставляю капканы, понимаешь? Каждая расшифрованная формула, каждая новая тайна Древних – еще одна ступень в лестнице на плаху. - Он обхватил себя за плечи. - Что, если однажды мы найдем какую-нибудь потрясающую штуку, на радостях притащим на Землю, а она вдруг взбесится, как та пушка... На всю планету прыгунов не хватит. - Ты меня пугаешь, - вырвалось у меня. Меня действительно бросило в холодный пот от его слов. Я всегда смотрел на то, что мы делали уже несколько лет, как на абсолютное благо. Когда мы взорвали целую солнечную систему, я испытал только злость на упрямого МакКея, страх за него и прилив адреналина. Когда Бекетт превратил рейфа в человека, меня не посетила даже тень сомнения, а вправе ли мы играть в богов? В моем мире не было полутонов, и все, кто против нас, были врагами, подлежащими уничтожению. Или в лучшем случае изучению, а потом уничтожению, за очень редким исключением. Я видел десятки фильмов, построенных вокруг этих избитых нравственных дилемм; почти то же с горечью говорил нам Майкл, наш подопытный кролик, и меня почти не тронули ни его речь, ни интонация. Другое дело, когда это было сказано человеком, которого я безумно любил. Слова Родни ворвались в мое сознание, как цветной персонаж в черно-белый фильм, - нелогично и жутко. Теперь мне самому хотелось зарыться лицом в его рубашку. - Страшно, правда? - спросил МакКей. - Если тебе страшно, тебе, который по сути просто выполняет приказы, то каково мне, как ты думаешь? По большому счету, почти все смерти на Атлантиде – моих рук дело. Он засмеялся. Я невольно отпрянул от него: эти сдавленные звуки были еще страшнее слов. Похоже, эта неделя будет чрезвычайно неприятной. *** Я проснулся, с трудом выпутываясь из серых липких нитей неясного кошмара. Глаза резало, как будто под веки насыпали песка: во сне я плакал. Омерзительно просыпаться с мыслью, что явь не лучше сна. Я ошибся порядком. Это была самая ужасная неделя в моей жизни. Медленно, словно боясь наткнуться на ежа, я протянул руку к другой половине кровати. Пусто. Я заставил себя открыть глаза и сесть и посмотрел на смятую простыню рядом с собой. Подушка на полу, наполовину выбившееся из пододеяльника одеяло свисает со спинки кровати. Странно, я не думал, что настолько устал: в первые ночи, если удавалось заснуть, просыпался от малейшего его движения, а теперь он мечется, как раненый хищник, а я этого совсем не чувствую. Надо его найти, подумал я, но как-то неохотно, рассеянно, словно не о нем. А потом вдруг нахлынуло отчаяние, утопило в себе все мысли, и захотелось завизжать. Я крепко зажмурился и сильно укусил себя за руку. Постепенно перед глазами перестали виться бензиновые круги, физическая боль оттеснила душевную. Я знал, что ненадолго, но пока и этого было достаточно. Я встал, оделся и пошел искать Родни. Он обнаружился в плетеном кресле на балконе: колено подтянуто к груди, голова откинута на спинку, глаза закрыты, лицо абсолютно никакое. Я смотрел на него, ковыряя ручку двери, и думал, что хуже: страдальчески сдвинутые брови и закушенные до крови губы или опять эта жуткая маска? Не дав себе ответа, я робко понадеялся, что он наконец заснул и впервые за эти дни ему не снится клубящийся рыже-черный огонь, и не решился выйти на балкон. Вместо этого я отправился на кухню. Одним из показателей глубины горя Родни оставалось почти полное отсутствие аппетита, хотя я перепробовал практически все, чтобы вернуть себе зрелище его набитых щек. Тем не менее я продолжал готовить, заказывать, таскать его в уютные немноголюдные ресторанчики. Сегодня я выбрал яичницу с беконом и кофе. Банально, но если наметилось хоть какое-то улучшение, запах вполне может его ускорить. Бекон как раз закончил плеваться жиром и чайник почти закипел, когда Родни вошел на кухню. Первого же взгляд на него хватило, чтобы мои надежды сделали мне ручкой. Но я был слишком измотан, чтобы опять начать все с самого начала. Поэтому я улыбнулся ему – не слишком весело, но почти жизнерадостно – и сказал: - Завтрак готов, док. Он одарил меня обычным серым взглядом. Его губы шевельнулись, но он ничего не ответил и сел на стул, ссутулившись и положив расслабленные руки на колени. Я был на грани истерики, но поставил перед ним тарелку и чашку, чуть не прокусив себе щеку. Он взял вилку и воткнул ее в глазунью. Тонкая пленка на желтке (в другое время я был бы горд тем, как аккуратно у меня получилось) лопнула, желтая жидкость медленно растеклась по белому. - О Господи, - сказал МакКей и выпустил вилку из пальцев. Я окаменел. Похоже, все не только не лучше, но и намного хуже, чем я предполагал. Если он в яичнице видит взрывы... - Родни, - я не выдержал, - пожалуйста... Я не знал, о чем прошу, но молчать больше не мог. Он встал и подошел ко мне совсем близко. Я непроизвольно сделал шаг назад: мне показалось, что он меня ударит. - Что «пожалуйста»? - прошипел он, и в глазах блеснула почти ненависть. - Что? Пожалуйста, соберись? Пожалуйста, сломай себя? Пожалуйста, забудь? Почему, Джон? Почему все так быстро его забыли? Почему ты так быстро его забыл? Я думал, что американцы вечно помнят тех, кто спас им жизнь. Я думал, что подполковник Шеппард меня любит и помнит тех, кого люблю я. Он отошел к окну. Я не мог пошевелиться, даже повернуться вслед за ним не мог. По спине полоснул желчный голос: - Одного не могу понять, Джон. Зачем я тебе нужен, зачем ты все вокруг меня скачешь? Ты такой восхитительный мужчина, можешь легко найти себе кого-нибудь получше в этом огромном городе. Кого-нибудь поуверенней, посмелей, поглупей. Чтобы не мучил тебя своими сердечными недугами, не напоминал о том, какая ты сволочь. Или тебе просто так приспичило, что быстрее будет уломать меня, чем найти новую задницу? В сердце словно впились ледяные когти, оцепенение спало, и моя ладонь сама прижалась к груди. Это уж слишком, Родни. Я повернулся, грубо схватил его за плечо и развернул к себе. - По-твоему, это я виноват? - Голос дрожал и срывался. - Я его убил? Почему ты заставляешь меня страдать еще сильнее? По мне его смерть ударила ничуть не слабее, чем по другим. И даже сильнее! Потому что я вижу то, чего другие не видят: твои безжизненные глаза! Как ты лежишь ночью и смотришь в потолок! И что ты как будто не МакКей, а кто-то злобный и все вокруг ненавидящий! Ты даже не представляешь себе, как мне больно от того, что ты закрылся от меня и не хочешь дать попробовать хоть как-то помочь, а только травишь себя, травишь и выворачиваешь мне душу! Я сам не заметил, как перешел на крик. Но черт возьми, неужели я заслужил такое обращение? МакКей смотрел на меня, и что-то в его лице менялось: чуть подрагивали брови, чуть сжались губы, веки опустились, поднялись, снова опустились, из-под ресниц выкатились две слезинки и потекли по щекам, опережая друг друга. Я поперхнулся очередной горькой репликой и завороженно смотрел, как слезинки постепенно замедляют свой бег. Он положил холодные пальцы на мою руку у себя на плече, нерешительно погладил и сжал ее. Внутри у меня что-то надломилось. Я застонал и крепко прижал его к себе, как будто мы не виделись много лет. По существу так оно и было: эта неделя его отчуждения и неузнающих глаз шла года за три как минимум по эмоциональным затратам. Он прерывисто вздохнул и уткнулся лицом мне в плечо. Слезы пропитывали мою футболку и холодили кожу. Это было самое прекрасное чувство за неделю. Он плакал беззвучно, но горько, с каждой минутой горше, беспомощнее и отчаяннее. Его пальцы сжимались, захватывая ткань, и разжимались, вдавливаясь подушечками мне в спину. Вдруг он словно захлебнулся и стал оседать на пол. Я поддержал его и осторожно опустился на колени вместе с ним. Он свернулся в комок на полу, прижавшись щекой к моему бедру, и завыл, сначала жалобно, едва слышно, как обиженный ребенок, который уже давно устал плакать, но обида все еще сильна, и он может только вот так подвывать. Потом вой перешел в хриплый грудной стон. Я склонился над ним так низко, как мог, и так крепко обхватил его за плечи, что напряжение болью отозвалось в мышцах. Родни плакал, и с его слезами моя душа вырывалась из кокона безнадежности и усталости. Было тяжело дышать, перед глазами все плыло, сердце изо всех сил колотило по ребрам, но я был почти счастлив. Все, думал я, все будет хорошо. Я долго мог сидеть так и блаженствовать, всем телом вбирая его дрожь. Но он затих быстрее, чем я ожидал, и теперь лежал, пытаясь выровнять дыхание. Потом приподнялся, оперся руками об пол и что-то пробормотал. Я придвинулся к нему, прижал ладони к его щекам и повернул к себе его лицо. Заплаканное, ужасно несчастное. Живое. - Прости меня, - еле слышно прошептал МакКей. - Прости меня. Прости меня, прости меня... Я обнял его за шею и прижался щекой к его мокрой щеке. - Я так тебя люблю, - пробормотал я. С моей помощью он встал, и я почти волоком оттащил его в спальню и уложил в постель. Он не выпускал моей руки из ледяных пальцев. Свободной рукой я кое-как закутал его в одеяло, лег рядом и прижал этого младенца-переростка к себе. Он уткнулся лбом мне в плечо. Мой Родни, подумал я, вздрагивая от счастья, с возвращением, скотина ты распоследняя.