Жизнь после смерти

Всю неделю мне было так хреново, что это дурманящее и одновременно успокаивающее ощущение принадлежности почти забылось. Не знаю, что чувствует в такие минуты Родни, но мне всегда кажется, что мы единое целое, всегда им были и никогда не сможем разъединиться. Поэтому я больше всего люблю процесс, от момента, когда я вхожу полностью, до первых судорожных движений – предвестников конца. Хотя держать в объятиях содрогающееся, влажное, блаженствующее тело МакКея, а уж тем более знать, что все это натворил я, почти так же невыносимо восхитительно. Почти, но не так же. Я еле двигался, все глубже увязая в истоме, и мог бы до утра целовать его напряженные плечи, если бы Родни не простонал: «Ну же!» и не подался мне навстречу. Нехорошая усмешка искривила мои губы. - Ну держись, - выдохнул я ему в ухо. - И не смей просить пощады. Я подумал, что сплю, или это галлюцинация, или что-то в этом роде, когда он тихо засмеялся, и совсем остановился. Но он снова захихикал и сказал в подушку: - Не представляю, с чего бы мне ее просить, при таких-то темпах. - Сейчас представишь, - счастливым голосом ответил я. Через несколько секунд он действительно запросил, задыхаясь от смеха и наслаждения, извиваясь под моими щекочущими пальцами. Он тихонько вскрикивал и вышибал из моих легких воздух, конвульсивно сжимаясь, когда щекотка становилась совсем невыносимой. А я не мог остановить зажившие отдельной жизнью руки, сильнее двигая бедрами, почти полностью выходя и снова резко проникая в него, задевая простату и заходясь стоном, когда он пытался вырваться и крепче сжимал меня. Когда стены раздвинулись, потолок исчез и звезды заплясали надо мной, я сжал его напряженную плоть и последний раз почти рефлекторно дернулся. Двух неверных движений рукой хватило, чтобы его хриплое дыхание прервалось и через несколько секунд снова вернулось с долгим стоном. Последние силы я истратил на то, чтобы перевернуть его на спину и уронить голову ему на плечо. В ярком лунном свете я видел, как блестит от пота впадинка между его ключицами. Он никак не мог отдышаться, а я – разжать руки, обнимающие его талию. Наконец он глубоко вздохнул, потом еще раз – глубже, задержал дыхание и запустил пальцы мне в волосы. Я зажмурился от наслаждения, проклятье, как же я скучал по его рукам. Он гладил, потягивал спутанные пряди, играл с ними, как с песком, наматывал их на палец. Сознание медленно куда-то плыло, мышцы расслаблялись, в голову вползал туман, я почти мурлыкал, как кот, которого гладит любимый хозяин. Меня охватила такая слабость, что даже лежать на боку стало тяжело, и я перекатился на спину. Поднять веки было невозможно, да и зачем, лениво подумал я. Родни продолжал священнодействовать над моими волосами. Я почувствовал, что засыпаю. - Я сейчас усну, - невнятно пробормотал я. Губы МакКея сомкнулись на моей левой мочке. - Я тебе не дам, - шепот в сочетании с теплой ладонью, скользнувшей по животу вниз, сработал как электрошок. Я открыл глаза и увидел прямо перед собой его расширенные зрачки. Словно задумавшись, он небрежно поглаживал мой член, лежа на боку рядом со мной и подперев голову рукой. Его ладонь двигалась слишком медленно, но я терпел. Он смотрел мне в глаза нагло и вызывающе, он знал, что со мной делает такой взгляд, но я терпел. Он наклонился и поцеловал меня, нежно коснувшись моих губ языком, и снова стал забавляться с моими волосами, но я терпел... терпел... Ах, да какого черта? Родни улыбнулся, поняв, что я капитулировал. Он еще раз быстро скользнул поцелуем по моим губам и перевернул меня на живот. Я зарылся лицом в теплую подушку. Кожа на спине съежилась и покрылась мурашками в ожидании, и я почти зарычал, когда скрип кровати сообщил, что МакКей куда-то намылился. Я полуобернулся и успел поймать его за локоть. Он поднял брови, но навалился на меня и прошептал: - Никаких послаблений, а? - Справлюсь как-нибудь, - прохрипел я, - если ты не слишком долго будешь филантропствовать. Я закусил угол подушки, но крика не сдержал: Родни как всегда застал меня врасплох. Руки железным кольцом охватили меня, о черт, откуда в нем такая сила. Его грудь прикасалась к моей спине, это моя кожа так раскалилась или его такая ледяная, как больно, быстрее, надо спросить его, что он чувствует... надо спросить, почему так медленно, ох, любимый... как странно, тело не слушается, изверг, даже у рейфов больше человеколюбия... точки перед глазами летят навстречу, темноту смывают голубые разводы гиперпространства, я рву зубами наволочку и теряю сознание... - ...ялюблютебяджон... Почти беззвучный шепот выдернул меня из омута, мир снова стал осязаемым. Надо было что-то сделать, чтобы не уплыть окончательно, чтобы дойти до конца с ним. На мгновение вернув контроль над телом, я выбросил вперед руку и ухватился за спинку кровати. Родни испустил короткий стон, протянул руку вслед за моей и крепко сжал мое запястье, вколачиваясь в меня все глубже. Из комнаты словно выкачали весь кислород, я едва дышал, и МакКею, похоже, было не легче. Я зажмурился так, что свело скулы. Ногти Родни оставили на моем предплечье длинные красные полосы, он всхлипнул. Еще немного, милый, ещечутьчуть, ятаклюблютебяродни... Я очнулся от холода, вползающего в ноги. Тело не слушалось, как будто меня закопали в песок, и почему-то саднило предплечье. Память отказывалась выдавать что-то сложнее моего имени. Потом меня раскопали, и холод куда-то делся. Я открыл один глаз. Прямо передо мной было лицо, с горячечным румянцем на щеках, усталым взглядом и капелькой пота на виске. Память пискнула и открыла доступ к файлам. Я сгреб МакКея в охапку. Он вздохнул, забираясь под одеяло, которое набросил на меня, и пристраивая голову у меня на плече. - Ну ты и вопил, - сказал он, тыкаясь носом в мою ключицу. - Никогда больше не буду тебя слушать. - Ммм... И что же я вопил? - Что – не принципиально. Главное – как. Думаю, к нам уже едет полиция. Я провел пальцем вдоль его позвоночника. - Ничего, мы что-нибудь придумаем. Родни дышал беззвучно и спокойно; я считал его вздохи: грудь поднималась и опадала через абсолютно одинаковое время. Счастье потихоньку наполнило меня и потекло через край, больно замерло сердце. Я зарылся носом в его волосы. Он спокоен, он ожил, он лежит рядом со мной, и между нами снова только немного воздуха и наше счастье, и снова есть «мы». Ресницы защекотали мое плечо. - Я говорил тебе омерзительные слова. Я вздрогнул. - Не надо, Родни... - Нет, надо. - Он пошевелился, замер на секунду, потом решительно выкрутился из моих объятий и сел, подтянув колени к груди и обхватив их руками. - Я тебя так оскорбил. Джон, я чувствую настоятельную необходимость что-то сказать, но слов подобрать не могу, потому что нет таких слов, ни в каком языке, которые могли бы меня оправдать. Я тоже сел и смотрел на него со смесью страха, нежности и дикой жалости. - Слов, может, и нет, - сказал я, кладя руку ему на плечо, - но есть обстоятельства. Думаешь, я терпел бы тебя, глупый, если бы ты так вел себя из-за длинного рыжего волоса у меня на воротнике? Я бы тебе просто врезал хорошенько, и вопрос был бы исчерпан. - Он улыбнулся. - Родни, я так боялся за тебя, что у меня иногда отказывал мозг, я зверел, мне хотелось расколотить всю посуду, расколошматить весь дом, но не потому, что я считал тебя конченным эгоистом, зациклившимся на себе и своих проблемах, и не потому, что хотел больше твоего внимания. И уж конечно, не потому, что считал смерть Карсона... - я запнулся, попытался подобрать слово, почему-то снова стало тяжело дышать, - незначительной... На меня словно вылили ведро ледяной воды. Перед мысленным взглядом опять появился гроб, накрытый шотландским флагом. Видимо, я так беспокоился за Родни, что тяжесть потери отступила на второй план, а теперь, когда все более-менее наладилось, боль накатила, как лавина. Больно было даже сочетать в одном предложении имя Бекетта и слово «незначительный». Родни с тревогой смотрел на мое изменившееся лицо. Я взял себя в руки и криво улыбнулся. - После твоих слов про смерти на Атлантиде я тоже перестал спать. Мне снилось... что ты... О Боже, как тяжело. Я поднял глаза на МакКея, но увидел только размытый силуэт на фоне неясного светлого прямоугольника окна и с удивлением обнаружил, что глаза полны слез. Я непроизвольно, как ребенок к матери, потянулся к Родни, встретил его руки; он осторожно уложил меня, положил мою голову себе на колени и стал ее гладить. - Мне было очень страшно за тебя, - продолжил я, немного успокоившись. - Только страх. Если и была обида, то на то, что ты как будто перестал мне доверять. - А мне казалось, что я иду по мосту над безумием, - тихо сказал он, не прекращая гладить мою голову. - Казалось, что этот мост с трудом выдерживает меня одного, и если я пущу туда тебя, мы оба погибнем. Поэтому я держал тебя на расстоянии. И... прости, пожалуйста... но временами мне еще казалось, что, кроме меня, Карсона никто по-настоящему не любил. А после таких мыслей я начинал терзаться, что так ему и не сказал, как он был мне дорог... Ты не ревнуешь? Вопрос был так нелеп, что я сел. Родни смотрел на меня виновато, исподлобья. - Мередит, - сказал я, и он вытаращил глаза, - ты дурак. Давай закончим этот разговор; если захочешь, вернемся к нему потом. Но потом. А сейчас я просто скажу, что ни капли не сержусь, и хочу, чтобы мы все делили пополам, отныне и впредь. Мост так мост. Это мое предложение, тебе решать, принимать его или нет. Он посмотрел вверх, словно в раздумье, и протянул мне руку. - Принимаю, - сказал он. - Спасибо, что предложил. И что вытащил меня. Мы обменялись рукопожатием, но руку мою он не выпустил. Он наклонил голову – в его глазах отразился зеленый свет электронных часов на тумбочке – и сказал, другой рукой хватая меня за локоть и инфернально улыбаясь: - А вот за Мередита придется тебе отомстить. *** Вещи собраны, немногочисленные прощальные визиты сделаны, мы почти готовы убраться с Земли. Синий пиджак смешно сидит на нем. Я поправляю завернувшийся воротник его рубашки, поддергиваю повыше, заправляю уголки под ворот пиджака. Все равно смешно. Футболка цвета давно засохшего лайма под рубашкой тоже не делает его солиднее. Он боится цитрусовых, как огня, но это не мешает ему носить смешные лимонные трусы и лаймовые майки. Ничего, скоро он снова наденет форменную куртку, прицепит к бедру пистолет и станет похож на боевого петуха. Я сплетаю пальцы на его пояснице и прижимаю его к себе. Он волнуется, сердечный ритм неровный: сердце то почти замирает, то устраивает бешеное барабанное соло. Мне хочется сказать что-нибудь вроде того, что я рядом, но губы не желают слушаться, и я просто повторяю это про себя, как заклинание. Мои ласковые объятия делают свое дело или он читает мои мысли – не знаю, но мало-помалу он немного успокаивается. Наш последний день на свободе. Вернее, уже последние часы. Мне не хочется думать о том, что скоро снова начнется безумная круговерть, из которой иной раз едва удается выкроить несколько минут в день, чтобы обняться покрепче. Якобы случайные столкновения в коридоре - «о, прости» - и колено, прижимающееся к моему под столом на совещаниях и в столовой, соприкосновения пальцами и искорки в глазах, необоснованный героизм во время миссий, когда я хватаю его поперек туловища и оттаскиваю в сторону, как будто из-под огня, сильнее, чем нужно, прижимая к себе, - романтично, но иногда этого слишком мало. Быстрого экстремального секса в ангарах, прыгунах, редко используемых транспортерах или в наших комнатах – тоже. Сегодня утром, проснувшись и услышав, как он сопит, уткнувшись лбом мне в шею, я понял, что мне страшно не хватает таких пробуждений, когда не надо никуда бежать или поскорее заметать следы ночного преступления, если мы сходим с ума настолько, чтобы подарить себе целую ночь. Поэтому я стараюсь думать только о том, что несколько часов – это много, и надо выжать из них все. Мы стоим посреди спальни, и я едва заметно покачиваюсь, обнимая его и время от времени дуя ему в ухо. Он ежится, но не отстраняется. - Знаешь, о чем я подумал? - Мм? - предполагаю я; говорить мне лень. - Я бы хотел, чтобы остаток моей жизни был похож на последние два дня. Секунду его слова доходят до мозга. Потом я чувствую, как кровь отливает от лица и леденеют конечности. Внутри словно взрывается фейерверк и миллионы рук устраивают овацию. Внешне ликование никак не выражается, впрочем. Я кладу подбородок ему на плечо. - Без мгновенных межгалактических перелетов? Он кивает. - Без захватывающих погонь и суперперестрелок? Кивает. - Без спасенных красавиц и всеобщего поклонения? Кивает. Я задумываюсь. - Без всеобщего поклонения? Кивает и посмеивается. - Без сложных... - Заткнись, - говорит он, оттягивая меня от себя за воротник, правда, недалеко, и смотрит мне в глаза. - Я и так знаю, что ты знаешь, что я люблю. - Он морщит лоб. - Кроме перестрелок, пожалуй. Да и красавицы уже не так актуальны. - Крайне важное уточнение, - улыбаюсь я и шепчу ему на ухо: - Я не стал бы очень возражать, если бы твое желание исполнилось. Мы продолжаем обниматься. Наверно, так и проторчим посреди спальни до самого выхода. Но я хочу под завязку зарядиться его теплом, чтобы потом не клясть себя, что надо было, пока было можно. - Теперь я понимаю, почему Джинни выбрала семью, - говорит он. - Дай мне пару минут, пока я придумаю очередную плохую шутку, чтобы сделать этот момент чуть менее пафосным. Он смеется, и слышать его спокойный радостный смех – счастье. - Ты уже решил, под какую песню мы будем танцевать первый танец? - Я даже еще не решил, куда поехать, чтобы нам разрешили его станцевать. Мою блаженную апатию сменяет игривое настроение, я валю его на кровать и начинаю медленно вытягивать его майку из брюк. Он смотрит на меня из-под полуопущенных век и рассеянно улыбается. Я целую его и кладу голову ему на плечо, поглаживая пальцами его живот. - Я бы тоже хотел, Родни, - говорю это и сам удивляюсь, как серьезно у меня получается. - Мне часто не хватает того, что у нас есть. - Поднимаю голову и смотрю ему в лицо. - Но и то, что есть, делает меня чрезвычайно счастливым. - То же, - небрежно роняет он, но голос, дрогнув совсем чуть-чуть, выдает его, и он снова прижимает мою голову к себе. *** Мы идем к Вратам, он впереди, я за ним. Они уже открыты, в огромной круглой раме переливается голубая рябь. Мне так тоскливо, словно червоточина сейчас забросит нас в разные концы Вселенной и мы больше никогда не увидимся. Крепко закусываю губу и сверлю глазами его затылок, непроизвольно замедляя шаг. У самых Врат он останавливается и оглядывается – ждет, пока я подойду, и когда я встаю рядом с ним, едва осязаемо задевает меня плечом. Мы одновременно делаем шаг вперед, он берет меня за руку и ухитряется отпустить прямо перед тем, как мы ступаем на серебристый пол Атлантиды. Ни наша группа, ни Элизабет нас не встречают, и меня это радует. Обменявшись взглядами, мы расходимся по комнатам, но я только бросаю вещи и стремглав лечу к его комнате. Прислоняюсь к стене и жду. Он выходит в коридор через несколько минут и сразу протягивает мне руку, как будто знал, что я уже тут. Рука об руку мы доходим до транспортера. Медчасть. Как только он отпустил мою ладонь, меня словно выкинуло в открытый космос: не могу дышать, не знаю, что делать и чего ждать. Мы подходим к кабинету Карсона. Пропускаю его внутрь и застываю в дверях, как страж. Он подходит к столу Бекетта, протягивает руку к календарю с видами Шотландии. - Скоро здесь будет другой хозяин, - бормочет он, словно не осознавая, что говорит это вслух. Он кладет руки на стол и опускает голову так низко, что подбородок упирается в грудь. Я разрываюсь между желанием подойти к нему и неизвестного происхождения ощущением, что этого делать не надо. Меня трогают за плечо. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Элизабет, Тейла и Ронон смотрят на меня радостно и участливо. - С возвращением, Джон, - почти хором говорят дамы. Декс молча жмет мне руку. Элизабет заглядывает в кабинет. Я лихорадочно соображаю, как их туда не пускать. - Как он? - спрашивает Элизабет. - Ммм, он... - начинаю я, тщетно пытаясь заставить мозг выполнять свои прямые обязанности, но меня перебивает его голос: - В порядке, спасибо, Элизабет. Он выходит к нам, чуть улыбаясь в подтверждение своих слов. Ронон так же молча жмет руку ему. Элизабет говорит, что очень рада видеть его. Тейла мягко улыбается. Меня бьет мысль: они скучали по нему, и почему-то накатывает жгучая ревность. - Из Шеппарда отличная сиделка, - он улыбается шире, - и медсестра, и психотерапевт. Готов хоть сейчас снова спасать вас всех. - Он медлит, как будто ищет силы продолжить, находит, и перемена в его голосе слышна только мне: - Теперь все будет по-старому. Он обводит всех взглядом. На меня он смотрит в последнюю очередь и снова улыбается. Кивает и уходит. Меня опять охватывает мерзкое чувство беспомощности, как в первые дни на Земле, когда я смотрел в его пустые глаза. Мозг начинает беспокойно выдавать предположения о причине и содержании этого взгляда, одно параноидальнее другого. Я срываюсь с места и бегу за ним мимо озадаченных Тейлы и Элизабет, ни секунды не думая как-то объяснить им свое поведение. Догоняю его, когда он уже подходит к своей комнате. Он оборачивается и ласково смотрит на меня. По крайней мере, он не злится. Я собираюсь с духом и выпаливаю: - Слушай, Родни... Если ты хочешь что-нибудь изменить... не знаю, что угодно... сделать официальное признание, вернуться на Землю... я поддержу тебя. Но я боюсь сделать что-нибудь не то. - Мне хочется упасть на пол, обнять его колени и завопить. - Скажи мне, что делать. Я скорее чувствую, чем вижу, как он качает головой. - Мне все равно. - Родни, - я запинаюсь, силясь облачить в слова намертво запутанные мысли, и чуть не плачу, - не имеет значения, что думаю я, что подумают они... Черт, для меня только ты имеешь значение! - Джон. Его пальцы ложатся мне на губы. Я с облегчением замолкаю. Он цепляет мизинцем мой большой палец. Медленно, но верно я воскресаю. Он говорит: - За эту неделю я понял, что буду жить дальше, как жил, или приму любые перемены при одном условии: ты должен быть рядом. Что бы ни случилось, что или кого бы я ни потерял – ты это заменишь, обязательно и полностью. Вопрос только в том, как скоро это произойдет. Мы стоим рядом в мягком полумраке, и держать его руку – счастье.