Я хочу тебе сказать - 2

Таканори еще сомневается, поскольку осознает, что все эти метания ни к чему хорошему не приведут. Неправильно и нелогично! Зато у Кою своя правда; глядя на него, Руки мысленно усмехнулся: этот парень сметет с дороги все, что мешает им быть вместе, особенно сейчас. — Кою, послушай… — Нет, — гитарист совершенно не желает ничего слушать, как ребенок, который получил, наконец, свою конфетку, но боится, что ее снова отберут. — Не начинай! — Птичка, — в голосе напряжение. Таканори отстраняется, смотрит снизу вверх. — Ты ведь понимаешь, что как раньше уже не будет? — Все еще злишься? Не можешь простить? — Не злюсь, но... — Мы уже проходили через это, тебе не кажется? — Кою! — Така! — Гитарист ловит ускользающие руки, ему важно сейчас удержать свой леденец любым способом… — Теперь ты послушай! Знаю, что когда-нибудь придется выбирать. Ты ведь об этом сказать хотел? Рано или поздно; но не принуждай меня решать это сейчас — я не готов! Я… боюсь… — Отпустить меня? Или ее? — Потерять тебя, — слова звучат как эхо. — Не отталкивай, черт! — В глазах цвета меда Матсумото читает микс из боли и желания. — У меня воли не хватит, — понимает Руки, — рад бы, да не могу. — Ага, не хватит у него… Не отпущу… — упрямо шепчет гитарист. — Не сейчас. Я с ума схожу… Пожалуйста… — Ты такой эгоист. — Руки обхватывает любовника за талию, привлекая к себе, погружается в его тепло; мягкие губы вновь находят и настойчиво приникают к его губам, заставляя открыться... «Я должен научиться делить его…» — подумал он. — …Хочу понять значение твоих тату. Покажи! А это было внезапно. Руки улыбается — как «плавно» перескочила тема! Два года назад, когда они только расстались, вокалист набил первые две — монохромные узорчатые абстракции на предплечьях, а спустя полгода добавил к ним кое-что еще; далее, в течение следующих полутора лет, потихоньку обрастал деталями. О его увлечении татуировками знали все: он буквально залипал над интересными эскизами, воровал идеи, впоследствии доводя их до внешнего совершенства. На публике Таканори всегда пытался скрыть их, но части рисунка все равно просматривались через одежду. Даже согруппники знали не так много: полностью раздетым его видел только Уруха. Гитарист отразил четкую симметрию, покрывавшую с двух сторон бедра любовника; когда тот двигался, картинка казалась живой и шевелилась вместе с ним. Непонятные письмена украшали его спину в области крестца: рисунок спускался на ягодицы и взлетал почти до лопаток частями геометрического пазла, который открывается с помощью абстрактного ключа. Уруха тогда подумал, что это точно кандзи, только ему не удавалось прочесть — другие линии сбивали с толку. Составляющие иероглифа в странном порядке рассредоточились по желанному телу, контрастируя со светлой кожей. Руки любил монохром и загадки, а Кою верил, что эта — именно для него; он уловил закономерность, и это чувство возбуждало. — Будто не видел… — Ты не дал мне и шанса рассмотреть их как следует! — А теперь, значит, шанс появился? — Думаю, да. Цепляет, мне интересно! — Правда? — Руки известно, насколько гитарист упрям: сломает мозг, но до истины докопается! А это гарантировало Таканори несколько приятных и волнующих моментов. — Сними толстовку. — Здесь я тебе точно ничего показывать не стану! — А где станешь? — Не желаю тешить себя напрасными надеждами в общественных местах! — Просто задай нужный вопрос. — Уруха делает серьезное лицо. Руки пытается быть правильным, и Кою это совсем не нравится. — А тебе домой не надо? Гитарист категорично мотает головой и смотрит так выжидательно и с надеждой, что Руки с недоверием продолжает: — А когда надо? — У тебя есть сутки, дорогой. Матсумото не нужны объяснения, важен лишь конкретный ответ. — То есть сегодня ты… мой? Такой желанный вопрос, как и необходимое сейчас гитаристу слово «мой»… Счастливый, как дитя, Уруха утопает в бездонной пучине любимых глаз и шепчет: — Бинго! Таканори хватает любовника за руку и, ни слова не говоря, дергает к выходу. *** Я познаю свое безумие в потребности чувствовать тебя. Мне это необходимо сию минуту: когда мы, как подорванные, бежим из студии, будто спасаясь от преследования; два человека, укравшие время. Насколько же далеко можно зайти? Границы «хорошо» и «плохо» давно сгладились в единую невзрачную линию. И тебе, и мне необходима компенсация всего того, что было упущено за прошедшие два года, и любое мгновение, подобное этому, каждый из нас собирался использовать по полной! Сейчас мы больше похожи на животных, движимых инстинктами голода и жажды по отношению друг к другу, и нет смысла скрывать, насколько сильна во мне эта тяга. Не задумываясь, ты лепишь меня заново, соединяя разрозненные части; но обрету ли я в итоге свою целостность? Сумеешь ли ты сложить линии на моем теле в иероглиф своего имени? Один из немногих, кому невозможно отказать… Я должен тебя чувствовать. Салон авто радушно пускает нас внутрь. Кою сообщает, что готов возить меня вечно, и почему-то растерянно улыбается; и я понимаю, что должен беречь эту чувствительность от своей приобретенной жесткости. Когда он щурится, поправляя очки, взъерошенный, без мейка, сосредоточенно теребит коротко стриженые волосы, видимость его беззащитности просто зашкаливает. Обожаю подобные моменты, ведь тогда я забываю сам себя! Его губы после моих домогательств слишком яркие и каждый раз неумолимо воскрешают во мне собственника. Одержимость кружит голову и ему; ах, какая неоднозначная улыбка! Рука опускается на его ногу чуть выше колена, пальцы поглаживают внутреннюю сторону бедра. Тяжелый ботинок жмет педаль, под ладонью плавно напрягаются мышцы, а у меня наливается тяжестью пах. — Така, не надо… — произносит Кою, потому что это его слабое место. Он вздрагивает, тормозит на перекрестке и резко разворачивается ко мне: — Ты понимаешь, что мы врежемся? — Хочу тебя. Смотрит прямо в глаза. Мое возбуждение зеркально разрастается внутри него, и в горле резко пересыхает. Глаза цвета осенней листвы, желтовато-карие, томные, с поволокой, темнеют, зрачок почти полностью затопляет радужку. Уруха неосознанно тянется ко мне, рыжеватые волосы приятно касаются лица. Дает свои губы, а внутри меня разрастается армагеддон — там что-то плавится и рушится. — Мы не можем заниматься этим прямо на дороге! — Или можем… — хриплю я. Моя ладонь накрывает и стимулирует его промежность, и он покорно разводит колени. — Руль держи! — перехватываю его руку. — Да держу я, — почти стонет. — Тебе жить надоело?! — Сверни куда-нибудь. — Куда? Мы прямо в центре! — Паркуйся! — Где, блять?! Посреди дороги? Ты свихнулся? — Я свихнулся. — Еще четыре квартала… Окна не тонированы… — А между строк читается: «продолжай»; Уру прикусывает губу и, инстинктивно подаваясь вперед, сдвигает ноги, до боли стискивая мои пальцы. — Аккуратно! — Просто убери ее… — дыхание поверхностное и рваное. — Руки… — Он хочет, чтобы ладонь оставалась на месте. — Убери… — Помолчи! — Ненормальный… — судорожно вздыхает. — Следи за дорогой. — Удерживаю его от лишних движений: размер салона не рассчитан для… — Я не могу… Я… Ками… Ладно… Черт! Он сдается, доверяя мне самое ценное. Звук расстегиваемой молнии кажется слишком громким. Плевать на жизнь, дорогу, на все — я хочу его член! Полностью занимая рот, шаманю молчание, но никогда еще моя эмоциональная зависимость не ощущалась настолько остро. Отчего я так себя чувствую? Почему, несмотря на кажущееся благополучие, мне больно? Ответ прост, он поблескивает на безымянном пальце твоей левой руки. — Я скучаю по тебе, — вырывается у меня неожиданно и как-то нежно… Зависимость победила. — Псих! — Уруха увеличивает скорость, лавируя между другим автотранспортом. — Ты такой псих! Я сейчас… кончу… Визг тормозов, кульминация и цезура на светофоре; Уруха стонет, чертыхается и закрывает глаза. До боли стискивает мои волосы, изливаясь мне в глотку. Пауза на красном такая короткая! Машина все еще стоит. Нас объезжают и нам сигналят, а я каждой клеточкой ощущаю его оргазм. В душе сказочный звездопад, будто это я кончил только что, а может, так оно и есть? Не такой уж я эгоист, не правда ли? — Птичка, нам надо ехать, — шепчу, облизывая губы, — не стоит привлекать внимание. — Така, ты… — Поцелуй с солоноватым привкусом его удовольствия. — Ты ведь мог убить нас… — Но не убил. Режим водителя снова включен, и мы едем дальше. — Знаешь, кто ты? — Кто? Он улыбается и качает головой, и я ради этой улыбки пойду на все: убью, украду, предам. *** …Уруха манипулирует, словно направляя траекторию тяжелого локомотива: его поцелуи ломают волю, прикосновения вгоняют в эмоциональный хаос и не дают соображать. Нажимая на нужные точки, он мастерски ведет состав к нужной станции, и Руки, задыхаясь в потоке движения, совершенно не замечает, что лишается тормозов. И вот полуодетый гитарист лежит на кровати, широко раздвинув ноги, а сам Матсумото в изнеможении стонет, нависая сверху. Его плоть касается другого возбуждения, и на мгновение вокалист прикусывает губу: все, что он пытался до этого сказать, не имело ровно никакого значения. Только мягкое движение вперед-назад, медленное и дразнящее; только руки, прижимающие к себе его тело, и губы, судорожно хватающие воздух. Он целует разгоряченную кожу, оглаживает кадык, поднимается к подбородку, обводя пальцами линию губ, принуждает их раскрыться и пустить его внутрь. Кою понимает, для чего; он с готовностью обводит пальцы языком, начинает посасывать, увлажняя, и наконец выпускает. — Я добью твою совесть, — томно произносит он, откидывая голову на подлокотник, — прямо сейчас… Рука вокалиста касается промежности, и Уруха подается навстречу, с готовностью отдаваясь пальцам. — Ублюдок, — прозвучало почти ласково. — Заткнись и трахни меня. Разумеется, Руки не может отказать. Почти не используя смазку, он врывается в узкую плоть, никак не реагируя на болезненный вскрик гитариста. Таканори заводят живые эмоции, он получает их в виде краснеющих следов на своих плечах и спине, лодыжек, до боли сжимающих бедра; пошлых и откровенных признаний, слетающих с языка так легко и необдуманно. Требовательная гибкость чужого тела, воздающая гимн похоти. Он заставляет Уруху смотреть. Но этого недостаточно: вокалист стаскивает любовника с кровати и тащит к столу, куда бросил конверт с фотографиями. Разворачивает к себе спиной, заставляя нагнуться, высыпает кадры на стол, плотно прижимается сзади, слизывая капельки пота с горячей кожи. — Покажи мне, — голос сиплый, как шипение змеи, — ту самую, на которую у тебя встал. — Зачем? — Уруха чувствует тянущее неудовлетворение, выгибается сильнее, пытаясь вернуть ощущения. — Хочу узнать, что ты чувствовал, разглядывая ее. — Ревность! — Уруха даже не задумывается над ответом. Резкий толчок в податливое тело, пальцы неожиданно грубо сдавливают шею, на время лишая способности дышать. Руки пытается сдержать их обоих. Движения вновь неспешные и какие-то по-издевательски ленивые. Он в предвкушении улыбается, потому что знает: кто-то из них очень скоро потеряет терпение и сорвется первым. — Мерзкое чувство! — шипит Руки. Теплые губы мягким контрастом ласкают напряженную спину. Ничего не ответив, Уруха просто тычет пальцем в нужное фото, а рука вокалиста перемещается на его член. — Ты назвал меня шлюхой. — Выглядишь слишком откровенно. А я собственник! Внезапно слова закончились. Вокалист срывается, разворачивая Уруху к себе, и жадно впивается ртом в подставленные губы. Непонятно каким образом они оба скатываются на твердый пол, где Кою, взлетев наверх, уже задает свой темп, а Таканори, позволяя любовнику руководить, пускает все на самотек. В этом стремительном движении живет чувственное море, едва сдерживаемое потоком возрастающего удовольствия. Очень скоро оно выплеснется, оглушая обоих, выгибая тела и на мгновение отнимая жизни, чтобы потом, успокоившись, превратиться в улыбки, откровения, нежности и объятия, ставшие какими-то неожиданно бережными, точно покрытыми теплым пухом… — Така? — А? — Я хочу тебе сказать кое-что. Вокалист молчит, потому что знает, о чем. — Я соединил фрагменты… Имя — это ответ. Твое тело отмечено моим именем. — Тебе все еще нужны слова? — Нет, любовь моя, — тихонько произносит гитарист, притягивая к себе уже покорного Матсумото.