Линия сердца

Да что ж за день-то сегодня! Выворачиваю руль, съезжая на стоянку у случайного магазина. Выхожу из машины. Ну конечно, колесо пробито! А как иначе? Сегодня всё только так и могло случиться! Со всей дури луплю по колесу ногой! До дома ещё полгорода! И только два часа до развода мостов! Чувствую спиной чей-то взгляд. Медленно поворачиваюсь и… не верю своим глазам. Такого просто не может быть. Хотя бы по теории вероятности: не может абсолютно всё случиться с человеком за одни сутки. Синие кеды. Синие, вытертые на коленях, джинсы. Белый ремень. Белая футболка. Тёмный стёганый жилет. Светлые волосы, снова чуть длинней, чем положено мужчине. Скуластое лицо. Нос. Синие глаза. Презрительная улыбочка. Блядь! Ну, ты-то – как здесь оказался?! Он, с лёгкой издёвкой, склоняет голову в поклоне. – Алексей Константинович… Чувствую, что внутри закипает бешенство. Тем не менее, отвечаю спокойно. – Евгений Викторович… – Я смотрю, у Вас как бы неприятности? – он проходит мимо, окинув мой Cooper насмешливым взглядом. – А брючки-то белые… На мне действительно белые джинсы. Измятые до состояния… Я представляю себя со стороны. Его глазами. Блядь! Ягудин! Че ж ты везучий-то такой?! Ну, да. Я сегодня встал в шесть утра. Отвозил в аэропорт жену, которая поехала отдыхать без меня. Четыре часа простоял в пробке, возвращаясь в город. Опоздал на работу и выслушал всё, что имел сказать мне по этому поводу Авербух. Потом пять часов провёл на катке, пытаясь научить какую-то деревянную певичку делать ногами хотя бы ёлочку. Абсолютно не преуспел, но в конце этой феерии у меня оторвался каблук на коньковом ботинке. Я психанул. Журналисты сняли этот процесс. Певичка сказала, что я редкостный козёл, и уехала в слезах. Авер впал в истерику. Я послал его на хуй. Хлопнул дверью и поехал домой. С целью выпить. И вот теперь, в завершение дня, я стою посреди тёмной автомобильной парковки, у Cooper’a в хлам разорвана шина, я не могу вспомнить, есть ли в машине хотя бы докатка, любой сервис пошлёт меня гулять до утра, потому что до мостов осталось всего ничего… А я устал, я хочу спать, я выгляжу и чувствую себя как последний бомж… И выпить мне сегодня не светит… Ладно! Спокойно! Сейчас он уберётся отсюда, и я кому-нибудь позвоню. И зачем я Илюху послал? Но он, кажется, и не собирается уезжать. Возится возле своей машины. Складывает покупки, закрывает дверь и прислоняется спиной к багажнику. Даже при его росте GL500 выглядит огромным. Я бросаю раздражённый взгляд на Cooper. Он замечает. – Да, Алексей Константинович, какой мужчина, такая и машина. Я с Вами полностью согласен. – Не льсти себе, детка. Он приподнимает брови в немом удивлении, и рот его артикулирует без звука: – Детка? Это Вы мне? Отклеивается от своего Merсedes'a и делает пару шагов. Если прямо сейчас двинуть в солнечное сплетение, а потом спиной о багажник… Отгоняю эту мысль. Хотя кулаки сжимаю так, что костяшки пальцев становятся белого цвета. – Послушай меня, ДЕТКА, – говорю, делая ударение на этом слове, – ты сейчас сядешь в свою большую машинку и съебёшься отсюда с максимально допустимой правилами дорожного движения скоростью… – Да что Вы? А если нет? – он стоит, раскачиваясь с мыска на пятку. Даже руки из карманов не вынимает. А если нет?! Я подхожу вплотную. Берусь левой рукой за ворот пижонской жилеточки. Сейчас ты не будешь такой красавчик! – Ты реально хочешь узнать? – ответ мне не нужен. Правая рука входит ему в нижнюю челюсть. Так… слегка… Вполсилы. В самый последний момент он пытается уйти от удара. Он! От моего удара! Смешно. Смешно, но не долго. Чувствую, как по щеке течёт кровь. Сука, кольцом попал! Теперь идея насчёт спиной о машину кажется мне сильно удачной. Удар под дых. Чёрт! Хороший пресс! И реакция хорошая. Но поясницей о дверь я его все-таки прикладываю. Прижимаю локтем горло. Кажется, даже слегка поддушиваю. – Ты, детка, рот свой не открывай, если тебе взрослые дяденьки не разрешали… – шиплю я ему в лицо. – Пошел на хуй… – хрипит он, и у меня темнеет в глазах, когда его кулак врезается в рёбра. Разгоняя темноту, зажмуриваюсь, пытаюсь втянуть в себя воздух, который теперь не хочет помещаться в лёгких. Но руку его перехватываю своей свободной, и другой – давлю на горло чуть сильней. Слышу, как он начинает посипывать от нехватки кислорода, и зрение, наконец, проясняется. Боль в рёбрах слегка приводит в чувство, и слепая ярость начинает потихоньку отпускать. Освобождает голову для реальности. Блядь! Ягудин! Ну что ты опять делаешь? Телевиденье уже сегодня поснимало, как лезвие от твоего конька врезается в борт рядом с задницей одной известной певички! Если сейчас ещё кто-нибудь увидит твой "нежный разговор" с Евгением Викторовичем… завтра Авер (сегодня, кстати, посланный тобой на хуй) вывернет тебя наизнанку за излишнюю рекламу! Слегка ослабляю хватку, пытаюсь оценить ситуацию. Мизансцена всё та же: ночь, пустая стоянка, Ягудин, Плющенко и Mercedes GL500. В эпизодической роли – стоящий в некотором отдалении Cooper с разорванной шиной… Да. Мизансцена та же. Только ощущения мои стремительно меняются. Теперь я чувствую, что ночь достаточно холодная, а толстовка на мне задралась, и спина уже покрылась мурашками. Но, кроме того, я чувствую и тепло от его тела, к которому прижимаюсь животом, бёдрами, коленями. Понимаю, что он почти лежит на машине, а я почти лежу на нём. Мне становится жарко. Он шевелится, пытаясь освободиться. Его тело сдвигается подо мной. Его бедро упирается мне в ширинку. Я чувствую, как кровь приливает к низу живота, и… если я сейчас не отодвинусь, он почувствует тоже. Очень медленно, так, чтобы это не выглядело бегством, отодвигаюсь от него и разжимаю руки. Делаю шаг назад. Отслеживаю глазами, как он выпрямляется, трогает рассечённую на челюсти кожу и смотрит на свои пальцы, испачканные кровью. – Бля, Яг, а ты реально такой пизданутый, как о тебе в газетках пишут. – А ты ещё и газетки про меня почитываешь? Он некоторое время разглядывает пятна крови на своей, когда-то белой, футболке, потом переводит взгляд на моё лицо. – Ага. И киношечки с тобой поглядываю, когда поржать охота. Особенно вот это, где про медведя. Это вообще… шедеврально! – он передразнивает знакомые мне интонации. – Слышь, ты б валил отсюда, смелый. А то я ж могу… – Ну, ты-то у нас можешь всё, – перебивает он. - И я-то свалю, не ссы. А вот ты… – он кивает на мой Cooper: – На ручках его отсюда понесёшь? – А вот это не твоё дело! – взрываюсь, потому что понимаю: прав, сука! – Ну-ну… – он открывает дверь со стороны пассажирского сиденья. – Давай, садись. Ты ж за мостиком живёшь, да не за одним? – Спасибо. Я – на такси. – С такой мордой? Ну, давай, удачи! Он захлопывает дверь. Обходит машину и садится на водительское место. Запускает двигатель. Трогается. Я почти на ходу запрыгиваю внутрь. Он скашивает на меня глаза. – Куда едем-то, дяденька? – Киевская, 3. "Империал". – Вот это заебись! – отвечает он. - Реально крутой пацан. Бабло рубишь? – А тебе чё, не достаётся? Хотя, зачем тебе? У тебя жена нарубила столько, что на всю жизнь хватит. – А ты не завидуй чужому счастью. – Это у тебя-то счастье?! – я смеюсь. – С таким "счастьем" и несчастий не надо. – А ты рот-то свой закрой, пока я про твоё распространяться не начал. – Чё ты сейчас сказал? – Я сказал: рот закрой, а то я про твою жену сейчас начну сказочки рассказывать! Только мои-то сказочки с былью перемешаны. Если ты не забыл. Об этом я уже вспомнил. Сука! – Да пошёл ты… Мы долго молчим. В голове у меня полный бардак. Этот экскурс в подростковые реакции, испытанный на парковке, – полный пиздец. Взрыв мозга. Тем более, что к мозгу это всё не имеет никакого отношения. Тупые реакции тела. Вопрос: откуда они взялись, спустя почти двадцать лет? Может, мне стоит обратить внимание на мужиков? Я представляю себе на секундочку, как подкатываю, например, к Ромке, и какие у него при этом глаза. Мне становится смешно. – Чё ржёшь? Анекдот вспомнил? Я понимаю, что смеюсь вслух. Вспоминаю "анекдот" и чувствую, что краснею. Нет! Ну, это – реальный пиздец! Что это было-то? Боковым зрением разглядываю его руки на руле. Дурацкие татуировки на них. Жду собственных реакций. Их нет. Поднимаю взгляд выше: плечо, шея, профиль. Ничего особенного: один нос. Губы тоненькие, подбородок остренький, челюсть тяжёлая, глаза… Он поворачивает голову, и наши взгляды встречаются. Секунда, две, три… Он снова смотрит на дорогу, а я – внимательно разглядываю торпеду. Тишина в машине становится похожей на перетянутую струну: чуть тронешь – и лопнет. Я даже дышать стараюсь бесшумно. – Яг, а ты правда за той журналисточкой с арматуриной гонялся? До меня даже не сразу доходит смысл слов. Этой истории уже лет пять как. – А ты правда в Сочи шуруп сломал? Он бросает на меня быстрый взгляд. – Не, Яг, это всё пиздёж. – Ну так и про журналисточку пиздёж: где б я тебе в центре города арматурину взял? Так… палка какая-то железная… Плющ улыбается. До "Империала" мы едем в тишине, но натяжение её ослабевает. *** Он сворачивает на Киевскую и тормозит напротив въезда на территорию комплекса. Я открываю дверь и оборачиваюсь. – Чё… Типа, спасибо. – Да ладно, скажи уж, как обычно: пошёл на хуй. И я поеду. Мы молчим. Я почему-то не тороплюсь выходить. – Сильно рожа у меня страшная? Он несколько секунд меня рассматривает. – Ну, не лучше, чем у меня, наверное. Разглядываю его в ответ. Синяк на челюсти уже набирает силу: завтра будет фиолетовый. На шее тоже какое-то подозрительное красное пятно. Футболка спереди заляпана кровью, жилетка помята… Франт… Я вспоминаю, как он выглядел, когда мы только встретились. Мне даже как-то слегка стыдно становится. Но подозреваю, что я выгляжу еще хуже: один глаз как-то плохо открывается. Авер меня завтра на красный флаг порвёт! Я захлопываю дверь. – Давай на парковку заедем, чтоб меня консьерж с такой рожей не видел. А я тебе за это футболку чистую дам… переодеться. Он разглядывает меня несколько секунд очень внимательно. Потом трогается с места. *** Я распахиваю перед ним дверь. – Можешь не разуваться. Прямо по коридору. Первая дверь. Чувствуй себя там… как хочешь, короче, себя чувствуй. Я сейчас. Он уходит. А я запираюсь в гостевой ванной. Прижимаюсь лбом к зеркалу. Разглядываю своё отражение: глаза в глаза. Как это всё получилось? Что ОН делает у меня дома? Бред! Надо было не выделываться, а идти домой через подъезд. Завтра всё равно меня подробненько со всех сторон на работе заснимут. И ещё ведь придумать надо, где я так "украсился"? Чё в телевизор-то сказать? Я разглядываю свой заплывший глаз и рассечение на скуле… Ладно. Чё сидеть-то? Есть проблема посложней, чем телевизор и фингал. Он стоит посреди гостиной. Руки в карманах. Нос кверху… Ну-ну. – Умыться хочешь? – риторический вопрос. – Пойдём. Его умываться я почему-то веду в свою ванную. Он заходит внутрь, а я открываю шкаф, чтобы найти ему футболку. Но вместо этого наблюдаю через открытую дверь, как он вертит головой перед зеркалом, пытаясь рассмотреть свою челюсть. Небось, тоже волнуется, что завтра рассказывать… Он скашивает на меня взгляд. И в глазах – вопрос: Ягудин, чё ты пялишься? Я вздрагиваю. Выхватываю из шкафа первую попавшуюся футболку и выхожу из спальни. В гостиной долго перебираю бутылки в баре. Останавливаюсь на "Джеке…". Этот никогда не подведёт. Слышу шаги за спиной. – Кофе будешь? – спрашиваю. – Или…? – приподнимаю бутылку за горлышко в приглашающем жесте. – Не, Яг. Это будет уже слишком. Я, пожалуй, поеду. Поедет он! На реке судоходство. Но это не моё дело, в конце концов. Может, у него и на этой стороне есть где переночевать. – Ну, давай… как хочешь. Переоденься только… – я киваю на футболку, лежащую на стуле рядом со мной. – Возвращать не надо. Дарю. Он как-то странно смотрит на меня. Подходит. И… Хорошо, что он стоит спиной и не видит моего лица. Сначала пижонская жилеточка отправляется на стул. Потом его собственная футболка… Синяк на пояснице уже тёмно-бордовый. На его фоне белые полоски шрамов особенно бросаются в глаза. "Не, Лех, это пиздёж…" – его голос у меня в голове. Как будто под гипнозом, я поднимаю руку и провожу пальцами линию вдоль позвоночника. Кроме видимого глазу синяка чувствую приличный отёк. Как он там сказал про мою пизданутость? В любом случае, это была мягкая формулировка. Я… Очень медленно он поворачивается. Рука моя прочерчивает линию по его телу и останавливается на животе. Мы стоим так близко, что слышно, как бьётся сердце. У него и у меня. Я поднимаю голову. Я хочу извиниться. Едва ли не первый раз в жизни. Я уже открываю рот… и – встречаю его взгляд. Все драки, синяки и травмы вылетают у меня из головы вместе с извинениями. Он наклоняет голову. Я делаю встречное движение… – Слушай, Белоснежка, тебе в Сочи надо было в золотых трусах выступать, а не в костюме от Юдашкина! С такой-то спиной! Все бы в ахуе были! И никаких вопросов! И не пришлось бы сейчас жопу рвать! – слышу свой голос – и сам в ужасе. Что я несу?! Наблюдаю, как синие глаза затягивает льдом. Чувствую, как он берёт меня за запястье и скидывает с себя мою руку. Молча надевает футболку. Забирает со стула жилетку. Несколько секунд разглядывает меня, словно в микроскоп. – Ягудин, ты полный придурок. Абсолютный. После того, как хлопает входная дверь, я стою на месте ещё пару минут. И только потом понимаю, что… Когда я выскакиваю из квартиры, слышу, как закрываются двери лифта. И я бегу в другую сторону – на лестницу. *** Я не думаю о том, зачем я бегу и что буду делать в конце своего забега. Мыслей в голове нет вообще. Где-то между этажами предательски подворачивается нога, но это не может меня остановить. Я преодолеваю последний пролёт, толкаю металлическую дверь на парковку и… Я даже не успеваю увидеть, сделал ли он хоть шаг в сторону выхода. На всей скорости я с такой силой вталкиваю его обратно, что Женька со всего маху врезается в противоположную стену, даже, по-моему, не успев понять, что произошло. Моя первая, и единственная, мысль: "Чёрт! Его спина!" А потом я целую его. Почти с ненавистью. Прижимаю его к стене с яростью и напором, ломая сопротивление, не давая возможности не то что оттолкнуть меня, а просто пошевелиться. Не знаю, сколько мне требуется времени, чтобы осознать, что Женька и не пытается сопротивляться. Он вообще никак не реагирует. Я заглядываю ему в глаза и отшатываюсь. Я делаю шаг назад, отпуская его, не отводя взгляда от Женькиного лица. Его губы кривятся в усмешке. Я всё ещё продолжаю пятиться. Мне хочется провалиться под землю. Оказаться где угодно, только не здесь. И теперь уже я, как до этого Женька, пропускаю встречное движение. Да даже если б не пропустил, едва ли стал бы уклоняться. Его кулак пришёл точно мне в лицо. Нос взорвался болью. Я чувствую на губах вкус крови. Но это всё ничто, мелкий комариный укус, по сравнению со стыдом и ужасом, от которых разрывается грудная клетка. – Сука! – он хватает меня за ворот толстовки и втаскивает в лифт. – Я тебе кто?! Ты кем себя возомнил?! Кровь течёт уже по подбородку, я машинально вытираю её рукавом и, подняв голову, смотрю ему прямо в глаза: – Ну, урой, если хочешь. Давай. Пока есть шанс. Другого – не будет. Никогда больше не будет, понял?! Женька не шевелится. Просто смотрит своими синими, ледяными глазищами сверху вниз. – Урыть значит? – шепчет он. – Если хочу, да? Хочу чего, Яг? Я вдруг понимаю, что больше он меня не держит. Теперь мы поменялись с ним местами: это я стою, прижавшись спиной к стене, и это у меня теперь нет возможности сопротивляться. И, несмотря ни на что, вопреки всему, моё тело реагирует на его близость. Моментально. Остро и почти болезненно. Так, как будто мне пятнадцать, а не тридцать пять. Это последняя капля. Я закрываю глаза и чувствую, как веки изнутри жгут слёзы. – Сам ты… сука… – У тебя нос сломан, Ягуш. Это больно, я знаю. Его губы в сантиметре от моих, и я понимаю, что… вот сейчас… он меня поцелует. Но я не собираюсь отвечать. Не теперь. За свою жизнь я целовался столько раз, что математики не придумали еще таких цифр, чтобы обозначить количество моих поцелуев. Я целовал так многих и таких разных женщин, что кажется, знаю уже абсолютно всё. И вот сейчас я точно знаю, что… Во всех моих логических построениях есть только один изъян: он – не женщина. И это не я его целую, это он целует меня. Его рот накрывает мой, и… я проваливаюсь во временную дыру. В тот поцелуй, которого никогда не было. Но он столько лет снился мне по ночам, что реальное прошлое уже не имеет значения. Так же как и то, кто мы и где находимся сейчас. Наверное, у меня был бы шанс, если бы он попытался меня заставить. Но он уговаривает, упрашивает, почти умоляет ответить. И я сам так этого хочу… И это же просто поцелуй. И я всегда смогу сделать вид, что не хотел его целовать. Я в любой момент смогу… За какие-то секунды в моей голове проносятся мысли о том, что он мужик, и что я не гей… И это – последние хоть сколько-нибудь разумные мысли… Я не знаю, что происходит. Я не понимаю, почему… Я только знаю, что, когда он оттолкнёт меня, я умру. Вот так просто. Поэтому я цепляюсь за него изо всех сил. Притягиваю к себе, не обращая внимания на боль. Не отпускаю его. С каким-то мучительным наслаждением чувствую, как он вдавливает меня в стену. Запускаю руки ему под одежду. Глажу спину вдоль позвоночника, чувствую, как он вздрагивает под моими руками, и всё равно не могу поверить. Не могу осознать. Не понимаю, как мы оказываемся в квартире. Знаю только, что не могу его отпустить. Не сейчас. Тащу его за собой в спальню и еле удерживаюсь от того, чтобы не запереть дверь. Оказывается, я так долго ждал! Всё то время, когда казалось, что детство осталось в детстве. Смутными намёками на собственные желания. Взглядами в упор. Дикими снами. Балансом на грани между ненавистью и восхищением. Ночной пьянкой в Корее. Какой ты был пьяный! Может, если б я тогда приблизился к твоему состоянию… Может… Но я был трезв. Корейское пойло меня не забирало. Вливалось в желудок, не всасываясь в кровь. И так было смешно наблюдать за тобой. И объяснять свой слегка истеричный смех твоей пьяной неуклюжестью. И не замечать. Не разрешать себе замечать, что ты рядом. Близко. Не расшифровывать твои взгляды. Списывать на алкоголь. На заторможенность. На жару в номере. И говорить. Говорить ни о чём. И обо всём сразу. И удивляться тому, что ничего общего. Вообще ничего. Ни одной точки соприкосновения. А оторваться невозможно. Если бы я был тогда пьян… Сейчас бы не было всё так… Остро. Сумасшедше. Невозможно. Оказывается, я всё помню. До мелочей всё. До каждого ребра твоего. До углов локтей. До линии позвоночника. До мелких детских шрамов на предплечье. Всего того, что, казалось, и не разглядывал внимательно. Тогда. В юности. В тесноте общих раздевалок. Где мы всегда были по разные стороны. Далеко. Как можно дальше друг от друга. И всё равно – близко. Один короткий взгляд по диагонали. И новый ракурс, новая линия добавлены в сундуки памяти. Чтобы быть запертыми на ключ. На амбарный замок. И не извлекаться оттуда никогда. Даже под дулом пистолета. Даже в шаге от смерти. Но стоило тебе только посмотреть… и я послушно роюсь в своем сундуке. И замечаю, как сильно ты изменился, как много в тебе нового, другого… И изучаю, запоминаю заново… И прихожу в восторг, находя под всем этим новым – тебя. Своего тебя. С теми же веснушками, и родинками, и круглыми коленями, и острыми локтями, и трогательным изломом в середине верхней губы… Столько лет бежать от всего этого. От тебя. От себя. Прятаться в чужих объятьях. Убеждать всех вокруг и верить самому. Искренне верить… Чтобы потом нестись за тобой вниз семнадцать этажей. Перепрыгивать через перила. Бояться опоздать. И успеть. Чтобы теперь снова бояться. Сделать что-нибудь не то. Не так. Целовать тебя и вслушиваться в твои стоны. Идти за собственным инстинктом и обгонять его. Выискивать в твоих глазах ответы. Находить и забывать их, сметённых волной собственных ощущений. И понимать, что всего этого мало, мало, мало… Да и будет ли достаточно хоть чего-нибудь? Когда-нибудь? Я отрываюсь от него. Приподнимаюсь. Заглядываю в глаза. Мы у черты. На самом краю. Ближе, чем когда-либо. Ближе, чем никогда. И поздно уже оглядываться. Останавливаться. Пугаться. Всё поздно. Это как выбирать между жизнью и смертью. Никто в здравом уме не выберет смерть. Но кто из нас сейчас в здравом уме? Может быть, ты? Я хочу найти у него в глазах ответ. Хочу убедиться, что он тоже это понимает. Понимает, с кем он и где. Видит меня. Хочет меня. Думает обо мне. Только обо мне. Сейчас. Я спрашиваю разрешения. Спрашиваю, хотя понимаю, что остановиться нельзя, невозможно. Я не смогу. И поэтому – прошу, умоляю… Тону в этих синих глазах. Обжигаюсь. Мне кажется, ещё чуть-чуть – и я найду свой ответ. Ещё мгновение… но он с неожиданной силой отталкивает меня и поворачивается спиной. Прячет лицо. Я замираю. Разглядываю спутанные волосы у него на затылке. Цепочку позвонков, бегущую от шеи к пояснице и упирающуюся в тёмно-бордовое озеро синяка, пересечённое мостиками шрамов. Тонкие, светлые волоски на ногах. Голубую линию вены под коленкой. Все эти мышцы, скрытые под кожей. Узкие щиколотки. Пальцы. Мизинцы. Изломанные коньками. Льдом. Войной. И только тогда понимаю. Осознаю. Нет никаких ответов. И не надо. Поэтому никаких вопросов. Ведь ничего общего? Да, Жень? Никаких точек соприкосновения? Простая физиология страсти. Ожидание, растянутое на двадцать лет. Но кто заставлял тебя ждать, Лёш? И кто сказал, что он ждал тебя? Просто ты просил. Почти унижался. И выпросил. Так бери теперь, что выпрашивал. Теперь поздно делать вид. Теперь некуда уже бежать. Если только просто остановиться. Врасти в этот момент. Застыть, как муха в янтаре. Сувениром на память. На миллионы лет вперёд. Но даже этого нельзя. Он шепчет что-то, делает движение мне навстречу… Думает, что подталкивает к краю. И я расстаюсь с последней иллюзией выбора. Её сносит волной цунами. Перехлёстывает ощущениями. И ничто больше не имеет значения. Вообще ничто. А ничего больше и нет. И не было никогда. Вот до этого момента. Полной, абсолютной, физической близости… Он застывает. Замирает. И мышцы напрягаются под моими руками. И весь мир останавливается вместе с ним. Потому что он и есть мир. И я забыл… Забыл за двадцать лет, как страшен и волнителен был первый раз. Чтобы сейчас вспомнить об этом. Потому что – да. У меня это – в первый раз. И возбуждение, удовольствие, страсть перемешиваются с паникой, волнением, вопросами… Снова – вопросами. Которые невозможно задать вслух. И остаётся только довериться инстинкту. Надеясь, что он выведет, вытащит, направит, научит… Сейчас так же, как и в пятнадцать. С первой моей девчонкой в сумерках квартиры где-то на окраине Питера. Как её звали? Какая разница… Если тебя всё равно невозможно ни с кем сравнить. Ты наваждение. Мираж. Сбой в моей нервной системе. Чья-то ошибка где-то там наверху. Потому что не может так точно, до сантиметра, миллиметра, поворота, выступа и угла, быть подогнан ко мне мужчина. А ты – мужчина. И с тобой, как ни с кем, правильно, точно, верно, правдиво… хорошо. И не просто хорошо. Смертельно. Так, как будто и правда никогда и ничего не было. До тебя. И только это и имеет значение. Только это. Вся жизнь в тебе. В твоём рваном дыхании. Коротких стонах. Вскинутых мне навстречу плечах. В сердце, бьющемся под моей ладонью. Выдохе. Вдохе. Ритме. Движении. В которое всё-таки выведен инстинктом. Которое кажется движением вверх. К точке невозврата. К твоему оргазму. К собственной эйфории от него. К последнему ощущению перед небытием. *** Я в полной, абсолютной прострации. В космосе. В невесомости. В вакууме. Нет времени. Нет планеты. Нет мира вокруг. Ничего нет. Только я и он. И я обнимаю его. И думаю только о том, что он невозможно худющий. Все рёбра можно пересчитать. И что по телеку он совсем другой. И что я всё-таки ни черта не успел его рассмотреть. И что он уже совсем не мальчишка. И у него волос на груди больше, чем у меня. И я должен быть от этого в ужасе. От того, что вообще спал с кем-то, у кого волосатая грудь. Но это же Плющ. Мелкий волгоградский засранец. Мои подростковые сны. Моя сегодняшняя реальность. Реальность, которая, кажется, заснула, уткнувшись своим легендарным носом куда-то мне в грудь. И вот сейчас мне абсолютно, безмятежно, охуительно хорошо. А со всем остальным мы разберёмся завтра. *** Я просыпаюсь от звяканья его ремня и сразу понимаю, что рядом со мной пустота. Открываю глаза, наблюдаю, как Женька пытается найти свою футболку. Он стоит ко мне спиной, но, словно почувствовав мой взгляд, резко поворачивается. – Давно смотришь? Я даже не сразу понимаю, о чём он. Потом вижу его руку, машинально прикрывающую поясницу. Придурок! Как будто совсем недавно не я целовал эти шрамы. Я молчу. Во рту пересохло от воспоминаний. Я машу головой, отгоняя их. – Ну да. Насладился? – он, наконец, видит свою футболку под креслом и одевается. – Жень, – я протягиваю руку, пытаясь дотронуться до него, – не говори мне, что ты хочешь сейчас уйти. Вот так. – Вот КАК, Яг? – он стоит, не шевелясь, и смотрит на меня в упор. – Мне что, с тобой позавтракать? Кофе тебе в постель принести? Сводить тебя в кино? Или ты меня сводишь? Больно. Я смотрю на него и молчу. А что я должен сказать? Я не знаю, что тебе сделать. Но это я вчера бежал за тобой по лестнице. Это я готов был умолять тебя! Да что там, я и умолял… почти! Я почти признался, как всю жизнь сплю и вижу тебя в своей постели! И ты мог бы… ну, не знаю… Не унижать меня еще больше. – Ты думал что? У меня жена, Яг, и четверо детей! И жизнь! Моя жизнь, да? – Да нет… Я думал, может мне денег забашлять двукратному Олимпийскому чемпиону? – я слышу свой голос как будто со стороны. – Сколько там тебе не хватает на подготовку к трёхкратному чемпионству? У меня есть. А ты – заработал. За долю секунды он преодолевает разделяющее нас расстояние и пытается ударить. Я перехватываю его руку в сантиметрах от своего лица. – Ну уж нет, дружок! – я уклоняюсь от второго кулака. – Достаточно! Вон пошёл! Я отпихиваю его от себя с такой силой, что останавливается он только у самой двери. На его лице за секунды сменяется целая гамма чувств: от презрения, до нескрываемой ненависти. Прищуренные глаза, тонкая линия губ, красные пятна на скулах… Губы его подрагивают, как будто он хочет что-то сказать. Но молча разворачивается и выходит. Через минуту хлопает входная дверь. Меня накрывает абсолютная, гробовая тишина. Я сползаю с кровати, сворачиваюсь на полу в клубок и вою. Сколько я лежу так – не знаю, но, в конце концов, нахожу в себе силы встать и дойти до бутылки виски на столе. Я свинчиваю крышку, подношу горлышко к губам и делаю длинный глоток…