***
Марко тянется к мобильнику, набирает Райнера. Тот не подает и вида, что их последний разговор был полным фиаско, и Марко прекрасно понимает причину. Впрочем, все их недавнее общение далеко от того, что было раньше. Он тоже выбирает похожий подход, от которого он сам, увы, отвык, когда переходит к тому самому, почему позвонил. – Райнер... что бы ты делал, не случись этой аварии? Где бы были мы? – Странный вопрос, я был бы рядом. Тебя опять гложут сомнения? Расплывчатый ответ, в котором нет нужной конкретики; Марко нервно облизывает губы, удобнее перехватывает телефон, продолжает. – Почему ты говорил о том, что мне надо учиться, что можешь даже помочь после с карьерой? Почему подарил настолько дорогую машину? Чтобы я потом… мог ее продать, если понадобится, или получить страховку в худшем случае, потому что я от тебя всегда отказывался принимать деньги? – Ты ищешь несуществующий подтекст в том, что мне не плевать на твое будущее и на то, с кем ты обтирался в общественном транспорте или ездил в такси поздно вечером по сомнительным районам, пока меня не было в стране. Ты смотришь слишком далеко, на этом этапе рано обсуждать твое будущее. Поговорим, когда я вернусь из Европы. Марко прекрасно знает, как звучали его слова и как оба они устали от этого, но про Европу он точно не слышал до этого. – Ты уезжаешь? – Завтра. Я планировал тебе сказать, но ты хотел обсуждать иные вещи. Прости меня, но я не смогу к тебе приехать до вылета, у меня действительно непредвиденные обстоятельства, а дорога в больницу и обратно отнимает много времени. В этот раз все сможет затянуться, я не могу назвать точно, когда вернусь, так уж вышло. – Я тебя понял. Так «рядом», как кто? – Марко сползает на подушках, рассеяно рассматривает идеально ровный потолок. – Ты приходишь ко мне, будто к твоему затылку приставлено дуло взведенного ружья. Наверно, его держит твоя совесть или чувство ответственности. Только ты знаешь, что у тебя в голове, ты меня никогда не посвящал в свои дела и проблемы. Просто скажи прямо, что я тебе в тягость, и признайся сам, что ты с Бертольдом, через телефон, если не можешь глаза в глаза. – Ты сейчас вынужден все время проводить в одной и той же обстановке, наедине со своими мыслями и страхами, которые влияют на твои решения, настроение и мысли. – Голос Райнера смягчается, словно он говорит с ребенком, который постоянно повторяет один и тот же вопрос и на которого за это нельзя сердиться. – Давай подождем, когда ты придешь в этом плане в норму. Для этого тебе нужно нормальное лечение, я отправил твои выписки в несколько клиник. – Я буду жить в палате? – Хмурость отражается на лице. Марко знает ответ, он подходит, как последний и решающий кусочек мозаики из рук Бертольда, в общую картину, ложился гладко и идеально. Райнер вздыхает, громко и устало, наверно, не с меньшей усталостью и стягивающим грудь унынием Марко осматривает свою палату. Пусть дорогую, удобную, но такую стерильную для нормальной человеческой жизни. И столь осточертевшую. – Тебе лучше будет под присмотром врачей, не стоит рисковать. – Разве моей жизни что-то угрожает? – Ты не можешь не быть под наблюдением, во всяком случае, первое время. – А после «первого времени»? Отошлешь меня обратно? Наверно, Штаты – хорошее место для учебы, ты мне говорил, чтобы я получил образование. Райнер некоторое время молчит, Марко пытается по фоновым шумам понять, что он делает, но у него не получается. – Давай сначала поставим тебя на ноги. В Мюнхене есть неплохой вариант. – Это же… почти возле Австрии? Самый юг страны. – Марко до сих пор помнил эту карту, которую изучал с любопытством и первым настоящим чувством, заполнившим грудь, после того, как он впервые тайком выбрался с Райнером в город. – Ты же живешь на севере? – Я выбирал не по географии, а специализации. А в Германии я не живу, у меня давно другой паспорт, если ты помнишь. В Европе я только по делам, рабочим и семейным. – И личным… – И личным тоже. – В голосе Райнера появляется нажим. – Ты что, позвонил мне, лишь чтобы снова спросить, ездил ли я к Бертольду? Я теперь должен рапортовать тебе о каждом своем шаге, чтобы ты перестал дергать меня? Я не знаю, что с тобой делать, Марко, правда. Ты сам еще не устал превращать каждый наш разговор вот в это? Что ты от меня хочешь? – Не притворяйся будто бы ты сам не знаешь ответа на этот вопрос. Думаю, это единственное решение для меня, тебя и Бертольда. Давай расстанемся, я тоже хочу этого, это мое решение, не только твое. Это обоюдно, не бойся, тебе не придется бросать инвалида. Будь честен и скажи все сам. – Что опять творится в твоей голове… Еще недавно на днях ты боялся отпускать меня из палаты, говорил, как я для тебя важен, жался ко мне, а теперь снова рвешь со мной? Ты так добиваешься, чтобы я к тебе приехал перед рейсом, хотя сказал, что не смогу? Искра от Райнера зажигает в нем мгновенно огонь, сдирает корку, оголяет обиду предательства. – Да ты в свое время не мог найти минуты, чтобы со мной просто поговорить по телефону, когда я так в тебе нуждался после гибели матери и отца! А теперь хочешь сорваться и приехать, наплевав на дела и на рейс, только потому, что я настолько пугаю тебя любыми высказываниями? Ты настолько боишься, что если признаешь свою связь с Бертольдом и оставишь меня, как планировал до аварии, то я в агонии депрессии вскрою вены и испишу кровью все стены твоим именем, еще попрошу в последней воле на могильном камне написать, что ты довел меня до этого? Или помру под мостом в нищете? Ты ведь единственный человек, который может помочь мне выжить… Или подумай, как было бы сейчас тебе просто, не будь меня и всей это возни, тогда все встанет на свои места. – Так, не вешай трубку… – Голос Райнера напрягается больше. – Ты хочешь свободы для себя и Бертольда, а я хочу избавиться от твоей жалости. Это не любовь, Райнер, это не отношения, это просто взаимное насилие над нами обоими. Даже если моя жизнь пойдет под откос, это уже будут не проблемы твоей совести. В конце концов, я же тебя простил. Просто прими факт, что я могу распоряжаться своей жизнью так, как посчитаю нужным и без твоего участия. Ты уже сделал с ней то, во что ее превратил, так что не делай хуже! Марко завершает вызов, хотя не думал так заканчивать, у него были совершенно иные планы на этот звонок. Но он услышал то, что должен был. Марко понимает, что ведет себя так, как описывает это Райнер, но он не может, правда, выносить это. Райнер считает, что он над ним издевается? Марко считает, что это взаимно. – Еще одна попытка – и тебя от «особенной палаты» не спасут ни взятки любовника, ни охотность до них главврача. – Анни стоит у входа в палату и смотрит на него. – Если бы я хотел завершить начатое, то завершил бы. Вам, как медперсоналу, это должно быть известно – таких людей мало что останавливает. Да, у меня нет явного смысла жить, но лишать даже такой жизни я себя не собираюсь. Донесите Райнеру, что я ничего с собой делать не собираюсь и что он слишком о себе высокого мнения, думая, что я сделал бы подобное из-за него. Марко не ненавидит Бертольда. Даже не может найти в себе зачатки злости на Райнера – наверно, как раз Марко и был тем третьим лишним. Было только нескончаемое разочарование и полная потерянность от того, что все было ложью, а он – ее эпицентром. Может быть, он просто очень устал, потому что у него нет сил ни бороться, ни более обманываться. Марко не сказал, что Бертольд к нему приходил, что же это изменит? Не после его жестоких слов. Он не будет, как выразился Бертольд, ябедничать, унижаясь в их глазах еще позорнее. Это дело только двоих, Марко обойдется и без третьего, даже если Райнеру так трудно самому признать столь крепкую и неразрывную связь с другим. Что же, теперь он будет снова держать эмоции под контролем, пора собирать свою рассыпавшуюся гордость воедино, осколки которой небрежно кинул ему, как подачку, Бертольд. Марко не будет опускаться, это должно идти от него самого, он твердо решил, просто отрежет все сам; возможно, такое же серьезное и решение принимала Ханджи, отняв его руку – быстрое и необходимое, пусть и такое болезненное. Он может только догадываться о том, что там думал Бертольд, слушая один из их неудачных телефонных разговоров, или что он настойчиво шептал Райнеру, после того, как тот вольно или невольно ему рассказывал о них. И Марко понимает, что все решено, и что вполне возможно, после этой поездки для него не будет смысла к нему приходить. Бертольду же не было смысла врать, все подтвердил, сам того не ведая, Райнер, и конечно, он позаботится о том, чтобы их отношения закончились. Марко не хочет дольше об этом думать, какие же у Райнера планы и насколько это чувство вины заставляет его идти против собственной воли и скрипеть зубы Бертольда. Так мало времени, чтобы подумать и принять решение, но для него действительно непомерно важно вернуть эти часы до того, как их снова разведет расстояние, а потом уже нечто большее. Райнер не будет слушать и заезжать намеренно в больницу из-за нехватки времени и неудобной во всех смыслах локации больницы, да и Марко не сможет подобрать верные слова, чтобы не свести все в очередную размолвку. У него ничего не останется от Райнера, а больше он и не примет. К нему снова приходит на следующий день Жан; Марко жует принесенную им еду, смотрит на него и думает о всяких глупостях: например, как уже хочется, чтобы он действительно занимался только лишь им, продолжал бы сидеть с ним всю свою смену и даже дольше. Жан так ладно не просто закрывает собой зияющую брешь – он заполняет ее с каждой минутой нахождения рядом чем-то совершенно новым, что необходимо в сохранении рассудка в новых реалиях. Жан будит в нем интерес и желание жить, думать, что же будет завтра с новым его визитом; и неосознанно в нем то, что рождается от прикосновения к горячей коже обнаженного живота и отклике мышц под пальцами. Его глупый, милый и наивный Жан даже не допускает хоть мысли, схожей с одной из тех, таких же шальных, что вспыхивают непрошеным пламенем вожделения в голове Марко. Оно будет обжигать нервные окончания своими язычками под быстрыми движениями карандаша и надежно запечатается на страницах дневника несколькими часами позже. Марко хочет соответствовать, тянуться к уровню Жана на высоту его ослепительного обаяния и очаровательного несовершенства, доказать и ему, и себе, стать сильным не только душой, но и телом. Что может быть таким же, как до аварии, даже лучше, хочет показать, что не так уж слаб и немощен, только бы в этих задорных глазах не возникло печального проблеска сожаления и жалости. Лучше и его ноге, Марко даже уже пробовал вставать под присмотром Ханджи, попытки были не очень удачными, но вполне успешными для его случая, настолько, что он храбрится и перед Жаном сейчас, надеясь, что совершит несколько простых шагов вдоль стены до ванной комнаты. Заканчивается все падением, стыдом и чем-то еще щекотливым, что дает близость Жана, его руки и подбородок на плече. Жан, кряхтя и ругаясь, собирает осколки посуды, как осколки его жизни. Наблюдающий за ним Марко отпускает полностью свои чувства, и они заполняют сердце, грудь, все его естество, пустоту и выжимают мрак. Жан проводит мягким полотенцем по руке, Марко поджимает пальцы, чтобы он не заметил ко всему прочему порезы от осколков стекла на них. Несмотря на ситуацию, забота Жана приятна, от его напускной злости, взгляда, движений и поменявшегося голоса снова возникает особенное чувство, которому хочется отдаться и что снова растягивает губы. Однако Марко все равно не хочет подчеркивать лишний раз то, что твердо намерен скрыть – уязвимость и хрупкость. Удивительно, но всего за три недели со злополучного дня рождения значимым в его мире остался только он, этот шебутной и непосредственный парень, с которым так приятно и уютно находиться вдвоем. Марко ни за что не хотел его впускать – Жан просто как-то просочился сам и надежно обосновался, свесив ноги. Всего за четыре дня. Марко знает и боится, что когда-нибудь чувства станут настолько неконтролируемыми, что разрастутся и сожмут сердце до боли, но он уже не может и не хочет противиться: в них опасно, но так сладко, поистине невероятно и неописуемо. И даже сейчас никто, кроме Жана, не сможет ему помочь. – Жан, у меня к тебе очень личная просьба… Ожидаемо Жан соглашается, Марко преисполняется к нему искренней благодарностью и еще гаммой сопутствующих чувств, о которых могут выслушать только молчаливые страницы. Остается одно, самое сложное. Райнер больше не поднимает трубку, идут только монотонные гудки. Марко мысленно прикидывает, сколько у него остается времени, и быстро печатает: «Нам надо очень срочно поговорить». Ответ долго не приходит, Марко отправляет второе сообщение: «Райнер, ответь». – Так же срочно, как в прошлый раз? – спрашивает он, первым набрав Марко спустя несколько минут. – Мне надо, чтобы ты встретился с кое-кем. Сегодня. До рейса. Тебе передадут кое-что, – мгновенно отвечает тот, понимая, что времени остается все меньше. Если Марко скажет, что и для чего именно, то можно быть уверенным наверняка – он не приедет. – Дождись, пока я улажу свои дела, и тогда я смогу… – Нет! Просто назови место, где тебе и когда удобно, ничего больше! Это очень для меня важно, – перебивает его Марко. – Что в моих словах тебе не понятно? У меня все расписано, только если это действительно для тебя вопрос фигурально жизни и смерти. Мне-то как раз все уже понятно. – В каком-то плане это так… Я тебя очень прошу, если мое состояние для тебя важно, ты должен пойти мне навстречу. Найди для меня время. – Он прекрасно знает, на что надавить, чтобы получить свое от Райнера. Хоть напоследок, пока не поздно, мы и так отдаляемся. – Хорошо, Марко. Ты ведь так и не скажешь, для чего, верно? – Ты увидишь и все поймешь… – Если слова непонятны. – Я позже скину место и время, если это так важно, – устало отвечает Райнер. – Что-нибудь еще? Выкладывай все сразу. – Нет, больше ничего мне не надо от тебя. Погоди!.. Ничего не говори ему, что мы с тобой как-то… ты понимаешь. Я… если что, это для твоей сестры. – Ты Кирштайна подбил, что ли? Ну-ну. Я, в отличие от тебя, языком о таких вещах никогда никому не треплю. Марко хмурится, но не отвечает – лучше не ругаться и согласиться со всем, не упоминать ничего, что приведет опять к конфликту. Но он благодарит Райнера, и его имя впервые настолько отчужденно воспринимается на губах и не находит должного отклика в сердце. Через полчаса к нему забегает Жан, плюхается на койку, улыбается от предвкушения свободных от практики выходных, но снова напоминает, что придет в больницу именно к нему, к Марко. С надежно спрятанным волнением и невольной улыбкой предвкушения общения Марко отдает ему теперь уже насовсем часы, называет ему время и место, где должна быть поставлена точка и перевернута страница новой жизни. Он проводит вечер, как на иголках, прилежно выводя в дневнике свои мысли, то и дело поглядывая на лежащий у ноги телефон. Событий было много, но все они возвращаются к определенному человеку. Марко пробегает взглядом по строчкам и усмехается от того, насколько часто повторяется в них единственное имя, по которому он проводит кончиками пальцев. Он ни на что не надеется, понимая, что статус друга – самое большее, на что можно рассчитывать, но в произошедшем он видит какой-то особый для себя символизм в том, что это делает именно Жан. Ему становится легче, словно тяжелая масса свалилась с груди; оранжевое закатное солнце заливает палату, и усталому Марко хочется заснуть, пока в душе есть силы не пускать печаль и тревогу близко. Он не притрагивается к мобильнику, только смотрит на перевернутый экраном вниз телефон на тумбочке, что во мраке бесшумно загорается светлой полоской. Марко хотел бы перевернуться на другой бок, отвернуться в сторону, но не может, поэтому просто кидает тетрадь сверху, и палата полностью погружается в темноту. Он верит, что проснется уже в новой для себя жизни, в которую его приведет Жан… ...Просыпаться Марко тяжело, сон его был глубокий и спокойный, уставшие и вымотанные тело и разум требуют отдыха, поэтому он почти слепо щурит глаз на свет. Уже утро? Он проспал, и пришел Жан, как и обещал? – Жан, прекрати дурачиться… – невольно срывается с языка имя, что уже цепко захватило мысли и место в его жизни. Но перед ним сидит Райнер, свет не утренний, а искусственный, и Марко откровенно теряется, настолько, что первые секунды просто пытается понять происходящее. Оказывается, его теперь уже бывший здесь по аналогичной причине; что же, этот финальный разговор должен был бы произойти рано или поздно с глазу на глаз, а не через нелепые разговоры по телефону, потому что иначе неправильно. Повторяются уже сказанные фразы, может, звучащие по-другому, но несущие все тот же смысл, от которых Марко устал. Он смотрит на показанные ему часы. Райнер намеренно разворачивает их так, что на обратной стороне тот видит почти стертые мазки подсохшей крови, его глаза внимательно смотрят, ожидая объяснения. Марко сжимает пальцы с затягивающимися порезами, прекрасно понимая, как это могло быть воспринято. – …А кто нужен? Этот выпендрежник? – заговаривает Райнер. – Анни рассказала, что он торчит у тебя все больше, чем следовало бы, даже по вечерам задерживается, а у тебя глаз на него загорелся. У меня же мой наметан, поверь мне, он – натурал до мозга костей, закатай губу и думай адекватно. Упоминание Жана, ставшего таким личным в подобном контексте, когда то самое сокровенное вырывают из сердца и укоризненно тыкают в лицо, действует особенно; но эта внутренняя злость дает ему силы продолжать этот разговор с намерением довести его до логического финала. Наверно, от их долгой связи они стали чувствительны к настроению друг друга: в этот поздний вечер Райнер впервые повышает на него голос, а Марко впервые в жизни пугается его, это то же самое чувство, кое внушал ему Бертольд – один в один. Но ему удается не показывать этого, держать свою линию, отвечать четко и без эмоций, хотя внутри бьет целый их фонтан. – Ты можешь определиться, что тебе надо? И что ты хочешь, в конце концов, от меня? – спрашивает Райнер, неудачно скрывающий раздражение и явно теряющий последние крохи терпения и выдержки. – Я сам тебе уже не нужен. Поэтому задай эти вопросы себе. – Ах, вот оно что… все дело в этом? – нехорошо усмехается он, его близость обжигает ожогами, как и его пальцы на губах, все так привычно, естественно, но впервые за все время их отношений Марко отворачивается от интимных касаний и выставляет между ними руку, пытаясь оградиться. – Все это из-за того, как ты считаешь, что я тобой пренебрегаю и брезгую? Поэтому ты подобными провокациями пытаешься привлечь мое внимание? Хорошо, будь по-твоему, в этот раз я дам тебе то, что ты так хочешь… Райнер всегда был гораздо физически сильнее его, и в моменты только для них двоих это даже подстегивало. Но теперь это впервые наводит страх: когда не уйти и не защититься от того, кому всегда безгранично доверял, когда то, что всегда давало только тепло, любовь и ускоряло пульс от предвкушения, заставляет напряженно сжаться, а сердце – тревожно заколотиться. Первые секунды Марко не может воспринять ситуацию: Райнер, всегда учтивый, не заходящий за допустимые границы, сейчас переступает ту черту, за которой находится точка невозврата для них обоих. – Райнер… черт тебя дери… Пусти меня, не хочу!.. Я же сказал, что между нами все кончено! И это мое окончательное решение! Я не пытаюсь привлечь к себе внимание, а отвадить!.. Он не может договорить: тихо и протяжно ахает, вздрагивает, невольно выгибается в спине и рвано выдыхает от уверенных касаний в самых сокровенных местах вперемешку с жжением внутренних органов от резкого движения и ощущением губ под подбородком. – Почему тогда язык твердит одно, а остальное тело совсем иное? Хочешь же. – Райнер хмыкает, снова все представляет в совершенно искаженном свете непроизвольной реакции. Нет, все кажется чужеродным и неправильным, и Марко не понимает, как среди слов и борьбы это может быть непонятно. Он смог бы простить измену, просто разорвать их связь и не держать зла, понять и отпустить, зализать свои раны в гордом одиночестве и продолжить свой путь по неровной дороге жизни дальше. Но происходящее сейчас уже носит совсем другое название, что нанесет уже те раны, которые полоснут сверху и не заживут, будут сочиться предательством и унижением. Руки Райнера не просто копошатся в складках одежды, а рвут последнее хорошее между ними, что еще не разорвала другая рука, что оглаживала кожу живота вдали от всех глаз в углу холла этажа жилого комплекса. Сердце Марко пропускает удар, когда дверь открывается, он пользуется возможностью подтянуть первую попавшуюся под руку ткань на обнажившиеся бедра. Стыд обжигает под взглядом медсестры, но на ситуацию это никак не влияет: он один наедине со своей проблемой. – Райнер, пожалуйста, не надо... – тихо-тихо просит Марко, окончательно признавая, что у него нет сил на бесполезную борьбу. Тут в глазах напротив вдруг что-то резко меняется; Райнер смотрит на него так, словно видит впервые, его руки замирают – отчаянные слова действительно возымели на него влияние. Он приходит в себя будто от мгновенного щелчка тумблера, совершенно другой человек, что был всего мгновенья назад, исчезает, и привычный, сменивший его Райнер смотрит на Марко и его разрозненную одежду с немым шоком, одергивает руки с дрожащего тела. В следующую секунду резко отворяется другая дверь, и происходит то, что Марко никогда и ни за что не хотел, чтобы случилось: невероятно, но перед ним стоит Жан, черт бы его побрал, Кирштайн. Почти ночью, появившийся не пойми откуда, глядящий на него, полуобнаженного, под мужчиной. Следующая минута проходит для него, как в тумане, от шока и пережитого стресса его почти что мутит, быстрый пульс бьется в ушах, пальцы немеют, даже слова даются с большим трудом, как и восприятие происходящего. Но Марко держится, быстро и с силой ставит свои точки, произносит слова так, как считает, они должны быть для Райнера; лишь только на Жане они снова выходят от загнанного сердца, что в его присутствии трепещет по-особому. И снова он остается в этой жизни полностью один, и тьма обступает с новой удушающей силой под весом разнесенными единственной настежь распахнутой дверью вдребезги надеждой и верой.***
Марко переворачивает новую страницу жизни, но она пуста. В ней не хватает Жана. Он смотрит на белую бумагу дневника, прежде чем снова принимается ее исписывать, но через несколько строк утыкается в него лбом, сжимая в пальцах. Эти неодушевленные листы – единственные могущие его выслушать, пусть и безответно, принять все его чувства, клокочущие эмоции, нереализованные, вдребезги разбитые мечты. Поэтому Марко продолжает наполнять их смыслом, своей жизнью, преобразовывать ее в слова простыми линиями графита, которым он ведет по бумаге. Он высказывает ей все: как не только привязался к практиканту, но и как тоска по нему скребет и тянет изнутри, как его не хватает, и все то, что он никогда не произнесет ни при одной живой душе. – Марко, у тебя завтра операция на ноге. Ты не забыл, готов? – щебечет Ханджи, крутясь вокруг него. Марко благодарен ей, что кроме этого вопроса больше никаких она не задает. – Я все равно никуда не денусь, – без особых эмоций в голосе отзывается он, монотонно рисуя геометрические фигуры в тетради, апатично следя за удлинением почти идеальной прямой. – И то верно! Я очень надеюсь, что поможет, после первой была положительная динамика. – Наверно. – Все тем же тоном, от которого Ханджи хмурится. – Жаль, что Жана нет. Я хотела бы его подбить на присутствие, но так уж вышло, что Жан не сможет… – Да, он на больничном. Я знаю. – Прямая надламывается и уходит неровной кривой в сторону. Ханджи насупливается, склоняет голову к плечу, внимательно смотрит на своего особого пациента, погруженного в полную апатию. Все шло хорошо, но теперь Марко снова испытывает боли, и нога вновь подводит, но ему словно нет до этого дела, хотя еще недавно он задавал вопросы по ходу лечения и превозмогал себя. – Ты готов к переезду? – спрашивает она, тема самой ей неудобна, но она вынуждена ее поднять уже сейчас. Марко готов к чему угодно, если это избавит его от этих осточертевших стен, даже если его обступят другие. – Да. – Просто и без эмоций, пресно, как и все, во что превратилась жизнь. Когда Ханджи в кои-веки уходит, он снова закрывает глаз, погружаясь в темноту, чтобы успокоиться во сне.***
Марко словно пробивает током, когда Жан появляется на пороге его новой палаты. Единственное, что его беспокоит, так это то, что за его спиной мелькнула слишком прозорливая Ханджи. Но Жан притягивает к себе взор с новой, прежде не испытываемой им силой, заставляет забывать, как дышать, ловить каждое движение, слово, впитывать малейший жест и интонацию. Трудные слова при посторонних даются непросто, но пальцы обхватывают запястье инстинктивно, будто от этого зависит жизнь, очередное невербальное признание себе и человеку, которого он уже не сможет никогда и ни за что отпустить. Марко словно питается жизненной энергией через кожу, шепча слова, ограниченные многочисленными ушами чужаков вокруг. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, что делает Жан: берет его без видимых усилий на руки и выносит из палаты прочь от всех них; в объятиях Марко полностью теряет и обретает совершенно нового себя, вспыхивают чувства, переполняют эмоции, одурманивает близость. Но Жан возвращается в тот же день сам, без Ханджи, заходит в его палату под размашистый удар по двери о стену и даже не глядя на других пациентов, снова идет в сторону Марко. Его широкие шаги приближаются, и биение сердца мгновенно ускоряется им под стать – Жан смотрит на него так, что Марко замирает, завороженный невероятным по своей силе впечатления контрастом той атмосферы, что была вокруг, в этой унылой палате, и теперь сужавшейся до Жана. Одеяло снова откидывается к ногам, руки подхватывают под коленями и прислоняют плотно к невозмутимо бьющемуся перед всеми опешившими пациентами сердцу. – У меня перерыв сейчас, Ханджи дала сорок минут, после этого я буду отрабатывать свой больничный. Поэтому давай, не будем терять времени. Сейчас солнце не такое активное, должно быть легче. Но оно тебе нужно, я врач, я так сказал. Марко теряется, едва они покидают палату, и взгляды многочисленных людей уставляются на них. В крепко держащих его руках комфортно, но под ними – нет. У некоторых в глазах он видит замешательство, граничащее с оторопью; непосредственный Жан не допускает даже мысли, что их расценят по-другому, он только бурчит, что должен усиленнее его кормить. Осторожный всю сознательную жизнь Марко понимает, как это выглядит со стороны, сжимает его футболку: – Погоди, там, в конце коридора… – Инвалидное кресло? Ты совсем с ума сошел? Надо отвыкать от этой хрени. Вообще, тебе крупно везет – мои услуги всецело в твоем распоряжении! Да и я из-за этой практики на спортзал подзабил, мне тоже не повредят физические нагрузки. Жан спокойно несет его по коридорам; на них обращают внимание, Марко ощущает по большей части недоуменные взгляды, что провожают весь их путь, буквально облепляют, но Жану словно вообще нет до этого никакого дела, и это спокойствие передается Марко. Он знает, что у Жана натянутые отношения с доктором Риваем, и слышал сам, как Жан откровенно огрызается с некоторыми пациентами. Поэтому ему остается лишь догадываться, какие словесные баталии наподобие той, что Жан устроил утром с его соседями по палате, кипят вдали от его ушей. И, судя по этим многочисленным глазам, его мысли правдивы. Но даже если так, то решительный взгляд, осаживающий всех, кто заостряет на них слишком сильное внимание, прямая спина и твердый шаг вызывают в Марко немое, благоговейное восхищение. И Марко ловит себя на мысли, что он больше не может и не будет себя обманывать: он влюбляется в Жана Кирштайна, бесповоротно, неотвратимо, с каждым днем сильнее, и это чувство только укрепляется в нем со временем, пускает корни, пронизывает ими все его нутро. Свежий июльский воздух обдает открытую часть лица и ерошит волосы, Марко невольно моргает и прикрывает глаз от прямого солнечного света. Жан придирчиво оглядывается по сторонам и несет его к свободной скамейке под высокими раскидистыми вязами, где нет палящего солнца. Оно лишь поигрывает лучами через подрагивающие на волнах размеренного ветра листья, скачет и ползает золотистыми отливами по светлому хлопку одежды, и Марко почти заворожен этим простым явлением, который он перестал замечать много лет назад и отвык. – Устраивайся, как тебе удобно. Не, ну какой олигофрен проектировал эти скамейки? Наверно, у него родители – потомственные дизайнеры, и теперь он мстит всему миру за это. У скамейки действительно нет спинки, Марко непривычно без опоры, но Жан садится позади него. – Прислонись к моей спине, – говорит он. – Не подушка, но лучше, чем ничего. Листья высоких крон шелестят над ними, Марко смотрит ввысь, на высокий купол листвы, где-то за ними пролетают с узнаваемой трелью ласточки, в ветках прячутся и перепевают им звонкие зяблики. Он откидывает голову назад, его затылок осторожно ложится на плечо Жана, который сам заметно разомлевает от свободной минутки и островка природы посреди раскаленного и вечно спешащего города. Когда-то, словно совсем недавно, был в его судьбе такой же особенный день, в котором сладко пахло скошенной травой, не лекарствами и едким антисептиком, когда не обступали вокруг однородные, как и жизнь, белые стены, а раскинулось уютное умиротворение пригородного района, столь далекого от суеты мегаполиса и от настоящего. Сейчас он предстает пред глазами, словно наяву, и Марко прикрывает глаза, концентрируясь на ощущениях между лучшими воспоминаниями и настоящей реальностью – наверно, это и было то, чего он желал все последние недели. Возможно, месяцы, а может, и годы. А еще человека, плотно прижимающегося к его спине, чьи волосы щекотали щеку, который ворвался в его жизнь, баламутя все вокруг… и все удивительным и необъяснимым местом в этом наведенном бардаке встало на свои места. Марко думает снова, смотрит в небо с крепкого плеча под шеей: жизнь словно обещает ему, манит и дразнит следовать за собой, за этим несерьезным и безалаберным парнем с большим храбрым сердцем. – Жарко сегодня. Пить хочешь? Могу сгонять, если нужно. Жан чуть поворачивает голову, и его губы тихо произносят слова рядом с его виском. – Нет, не уходи… Давай просто посидим так… Марко тоже поворачивает лицо ему навстречу, незаметно трется щекой о его плечо. Он снова может только шептать, будто бы боясь спугнуть момент, словно тех зябликов, что спорхнули на землю рядом с ними. В нем горит другая жажда, и он упивается иным. С годами Марко перестал воспринимать окружающие его «мелочи», что перешли в обычную, недостойную пристального внимания повседневность. Но теперь жизнь начинает раскрываться перед ним заново. Она успокаивает его касаниями солнца и ветра, шепчет о своей ценности кронами, вторит щебетом птиц и дает надежду близостью человека, к которому невольно хочется прижаться плотнее, хотя уже невозможно более. Хочется слиться с ним, стать единым целым, перенять в себя хоть часть его неукротимой энергии, заразиться непринужденностью и этой цепляющей раскованностью, дотронуться до этого яркого и какого-то другого мира, где все кипело необузданным фонтаном жизни. Это такой контраст со всем, что было с ним раньше, что сбивает с толку; Марко не привык к этому, никогда не сталкивался ни с чем подобным за всю свою жизнь, но его нутро тянется к этой яркой и неизведанной доселе силе, которой хватит, чтобы залечить все раны, забыть о них, оставить в прошлом и поверить, что у него еще может быть будущее. Порыв ветра доносит до них приятное благоухание белых пионов, перебивая остальные цветы. Марко не может удержаться, чтобы не отметить это; после почти душащих запахов медикаментов день за днем, неделя за неделей, оно ощущается поистине невероятно, одуряюще пьяняще. – Тебе что, нравятся цветы? – спрашивает Жан. – Они придают дому меньший оттенок искусственности, – после недолгой паузы, чуть подумав, отвечает ему Марко, – по мне должно быть в его обстановке что-то живое, особенно в большом городе. У меня не было домашних животных, так уж вышло, поэтому у меня в доме есть пара горшков с растениями. Что-то, что перешло еще привычкой с детства, потому что на юге мало растительности и разнообразия цветов. Срезанные особенно могут быть необычны, мама их часто покупала, но… я сам не часто их приобретал. Просто Райнер очень не любил цветы, обуславливая все высокой аллергенностью пыльцы и слишком сильными запахами. Марко пришлось пойти на компромисс и отказаться от сложившейся привычки. – Тогда в твоей палате они бы не помешали. Хотя там и так полный зверинец, по мне. Отборный. – Жан опять смеется, наверняка выискивая ощетинившимся взором знакомых пациентов. – Звучит так, будто ты хочешь вручить мне букет. – Марко улыбается, не может сдержаться от того, что губы растягиваются сами по себе, широко и совершенно непроизвольно. Жан на это усмехается, Марко одновременно и рад, и чувствует укол разочарования, что подобные шутки так и остаются в его восприятии лишь в рамках шутки. Но он практически теряет дар речи, когда позже Жан притаскивает стеклянную колбу с водой, тожественно водружает ее на тумбочку рядом с койкой и втыкает в нее пионы. Марко весь вечер в задумчивости смотрит на цветы, которые за пару часов успевают раскинуться из круглых бутонов бесчисленными лепестками в огромные пушистые цветки. В мыслях бушуют свои догадки, а в сердце чувства, такие же пылкие, как и июль вокруг. В его ярких красках осень четырехгодичной давности померкла, как испарились капли мороси на лобовом стекле в далеком холодном ноябре. Кто-то из пациентов жалуется в тот же день Ханджи, что лично видел, как «позорник Кирштайн варварски разоряет клумбы», на что она пожимает плечами и заявляет, что пионы все равно скоро отцветут и придется вызывать садовников, чтобы те убрали стебли и выкопали луковицы. Позже приходит жалоба, что пионы слишком сильно пахнут, на что Ханджи опять заявляет, что ароматерапия полезна как для физического, так и для психоэмоционального состояния пациентов и что ее практикант прав и тут. Ругань голосов ее и Ривая стоит знатная, но Ханджи это словно саму забавит, особенно потому что Пиксису нет до этого никакого дела, а сам Ривай раздражается еще больше от того, что его, пусть и разумные, доводы просто сотрясают воздух. Ханджи подмигивает Марко, и в тот момент он впервые теряется и краснеет перед ней, осознав, что та все понимает и знает. Она сама счастлива, что ее самый исключительный пациент наконец-то начинает делать первые полностью самостоятельные шаги после аварии. Наверно, даже больше, чем когда впервые пошли сами ее собственные сыновья. Марко пытается спрятать от нее и, главное, от стоящего в этот момент в нескольких метров от него Жана невольную улыбку; от этого кожу на лице больше так болезненно не тянет, а в груди словно разлетается рой бабочек. Наградой ему служит не только осознание того, что его нога снова возвращает чувствительность, но и то, что в конце короткого пути, длиною в несколько шагов, его крепко подхватывает рука Жана. Марко пару раз жульничает и иногда делает вид, что равновесие подводит его, но лишь под самый конец, совсем рядом с Жаном: лишь бы лишний раз прислониться к его груди и крепче обхватить ладонь, чтобы ненароком переплести пальцы. Они проводят друг с другом все больше времени, вопросы про то, есть ли у Жана какой-то нормированный график, особенно после странных желаний работать в ночь, остаются без четкого ответа. От Марко не утаивается и то, что Жан день ото дня выглядит более усталым, что на его щеке алеет большая ссадина, от которой тот отмахивается и только бахвалится. Марко подозревает все больше и больше, что у него стали появляться тайны, которые он неумело пытается сохранить в секрете, это заставляет приглядываться особенно пристально, хотя сам Жан снова старается сиять рыцарскими доспехами и скрыть от его взгляда за их сиянием нечто, затаившееся за растерянным взглядом. Марко не лезет в душу. В конце концов, у Жана семья, друзья, большой дом – полная чаша, он надежно защищен от всех неурядиц и может решить все свои проблемы, хотя так хочется, чтобы тот доверился и ему. Жан часто засыпает у него прямо на кровати, прислонившись щекой к ногам под одеялом, как к подушке, когда засиживается допоздна. Марко никогда его не будит, даже не обращает внимания на других соседей по палате, что в полумраке косятся на них и рассматривают. Но они молчат, все до единого. Кто-то понимает, кто-то – нет, но комментировать никто не осмеливается. Не то потому, что слишком хорошего отношения к Марко, не то потому, что слишком темпераментен Жан. Но в такие моменты, когда никто не видит, ночью Марко ласково перебирает его отрастающие волосы, пока не засыпает сам с их мягким ощущением на пальцах и почти полным спектром ощущений тяжести головы Жана на ноге. С больничной койки так тяжело помогать и быть соучастным, и это все больше и больше мотивирует раз и навсегда подняться с нее, последовать за ним в его мир, за Жаном, стать его частью. Мотивация нарастает с каждым днем, что наполнены совместными посиделками, общением, чтением, даже игрой в шахматы и мелочами, что наполняют жизнь особым значением. В этих днях можно прижиматься плотнее к надежному плечу при осторожной ходьбе, радоваться, что нога работает все лучше, но и сожалеть, что больше не может оказаться на сильных руках, в которых можно прижаться к ровно вздымающейся в такт к быстрым и уверенным шагам груди. Скамейки в тени в этот вечер заняты, Жан недовольно хмурится, Марко быстро соображает, что у него на уме, едва прослеживает траекторию его взгляда. – Не надо, пусть сидят. Облака скоро придут. – Он натягивает белый рукав халата, за который так цеплялся, пока они медленно преодолевали путь от палаты наружу во двор вместе. – Прямые июльские лучи не пойдут на пользу твоей коже, – с неприсущей ему никогда до этого почти профессиональной серьезностью заявляет тот в ответ. – Когда там твои облака еще доползут, и эти маразматики уйдут. Жан усаживает его на свободную скамейку, встает перед ним, заслоняя собой солнце. Оно вспыхивает золотым нимбом в светлых волосах, засвечивает контур фигуры в контрасте с тенью. Марко невольно задерживает дыхание, задерживает взгляд, задерживает в голове эту картину, которую будет помнить до конца своих дней – золотые лучи с каждой тянущейся секундой отпечатывают ее в сознании и освещают самые темные закоулки его памяти, выжигая все черные мысли и грызущие изнутри чувства. Он влюбился окончательно и бесповоротно; лишь бы только этот свет грел как можно дольше, не обжигал, не спалил изнутри дотла. Если раньше Марко хотел, чтобы Жан просто приходил к нему, сидел на кровати и рассказывал о себе, теперь он совсем смелеет и наглеет, загадывая, чтобы тот остался навсегда в его жизни, принял его чувства, пусть не ответил, но просто бы принял. Но эта такая недосягаемая мечта, разрастающаяся под вседозволенностью потаенных мыслей и робкой надеждой. Дневник будет выслушивать все более и более смелые размышления, от которых взгляд, направленный тайком на Жана, будет порой становиться вожделеющим и алчущим до бесстыдных желаний. – Что затих? Из-за… Брауна? – внезапно раздается над ухом вопрос. – Что?.. Нет, конечно… Жан добавляет быстрее, нежели Марко успевает открыть рот, чтобы стандартно закрыть тему: – И правильно, он тебя все равно недостоин, я окончательно убедился в этом. Ты такой клевый парень, настоящий. Я откровенно не понимаю, как ты мог на него клюнуть и вообще найти что-то в нем: напыщенный какой-то, производит впечатление полного мудака. Хорошо, что вы расстались, правда. Тут Жан ободряюще улыбается и протягивает ему руку, заметив освободившуюся скамью в тени. Марко же не думает больше о Райнере и о том, как Жан за одну мимолетную встречу успел собрать свое представление о нем; он только понимает, что этот свет будет в его душе даже в самой непроглядной темноте. Деньги, занесенные заранее его бывшим любовником, быстро потратились, как и его собственные накопления. Марко называет про себя собственное поведение ребяческим, когда откладывает до последнего проверку банковского счета. Если так продолжится, то у него будут такие финансовые проблемы, из которых он сам уже не выберется. Да и стены вокруг осточертели, все, что его держит в них – это Жан. В Марко есть вера, что у него есть будущее и его может показать именно он, этот невероятный по своей харизме и напору человек. Стоит бастионом между ними последняя и самая главная третья стена, две другие уже растолчились в пыль под ногами Жана. Ее Марко будет удерживать так долго, как только сможет; он пользуется говорливостью Ханджи, она ожидаемо случайно проговаривается обо всем, и Марко мгновенно понимает, что это его шанс. Райнер инициировал их отношения, первым подошел к нему и Марло; на этот раз выбирает он. Его невольная улыбка скрыта в белой футболке Жана и темноте ночи зарождающегося первыми днями августа, когда он забирает с собой в новый этап единственного на всем жизненном пути человека, давшего ему силы построить заново новый мир из собственных осколков.