Мир из собственных осколков

– Тебе еще повезло! В таких случаях обычно ломается позвоночник, паралич, состояние овоща, ну или сразу на тот свет, а у тебя сломаны ребра, повреждения внутренних органов и сотрясение. Ты родился в рубашке, тебя спасло чудо. Правда… я не смогла сохранить тебе руку, и придется очень серьезно потрудиться, чтобы нога вернула чувствительность и ты хотя бы смог стоять. Без одного глаза вполне можно жить, а с ранами приспособишься, жизнь еще наладится! – Доктор Ханджи Зоэ щебетала настолько воодушевленно, что Марко смотрел на нее огромным глазом, как на сумасшедшую. Возможно, она хотела ободрить, но этот неунывающий тон, произносящий столь страшные вещи, только больше заставлял нервничать до мелкой дрожи. Марко уже оставил в недавнем прошлом первое потрясение, когда пришел в себя и понял, что остался жив после страшной аварии, но «чудом» это назвать никак не поворачивался язык. Тогда не было глубоких эмоций, клокотали только эмоции-вспышки, яркие и сильные от глубокого шока, но еще пока поверхностные, не пронизывающие пониманием. Его держало неверие и первичное потрясение, что переход от нормальной жизни до вот этого произошел так быстро, неожиданно и именно с ним, ситуация больше походила на сон, перешедший в кошмар, от которого не проснуться, потому что так в жизни получиться не могло. Эмоции начинали пропитывать его сейчас, спустя время, как и окончательное осознание того, что случилось. Теперь понимание исказившейся реальности принесло то самое, что прошивало уже насквозь, пускало корни, обволакивало и душило, разрастаясь, вытесняя все и заполняя взамен собой. Марко знал и чувствовал: это только начало. У него до сих пор покрывалось холодом все внутри от вида пустого поврежденного плеча, которое слабо дергалось вне зависимости от того, как он отчаянно пытался пошевелить им. А еще он сразу, как только очнулся, понял, что лицо очень сильно повреждено, под плотными бинтами все горело и пульсировало, а над правой глазницей повязки углублялась во впадину – Марко дотронулся до нее всего раз, после чего боязливо одернул пальцы. Ханджи все подтверждала, успокаивающе держа за руку, которую аналогично хотелось одернуть, но голос врача и ее слова словно парализовывали. Вдобавок была нога – бесполезная, почти нечувствительная, даже тогда, когда он сжал ее до бурых отметин, приковывающая его к кровати. Еще был Райнер, который постоянно маячил рядом и вызывал в нем такую же бурю эмоций, как и искалеченное тело. Небритый, с темными кругами под глазами, заострившимися чертами и углубившимися линиями на лице, прибавляющими ему лет, он был так непривычен в таком виде и стал отражением того, как поменялась жизнь всего за один вечер. – Не надо, не подходи! – Марко выставил вперед теперь единственную руку, едва Райнер сделал шаг к нему. – Ты не пошел за мной тогда, не надо играть в участие и сейчас! Было бы удобно, если бы я не выжил, верно? Ты этого хотел? Но «повезло» мне, не тебе!.. Марко не подпускал его к себе все это время, даже когда тот порывался обнять его за трясущиеся от слез плечи. Воспоминание рокового вечера еще очень свежо, и оно било по больному настолько, что ресницы намокали и приходилось жмуриться, чтобы не дать эмоциям прорваться через них снова. Наверно, это тлеющая и то и дело разгорающаяся истерика не затихнет, а только будет набирать силу. – Марко! Как ты можешь так говорить? – моментально встряла Ханджи. – Мистер Браун уже покрыл все твои немалые расходы из-за отсутствующей страховки, а когда тебя привезли, он… – Это не имеет отношения к разговору, – мгновенно одернул ее Райнер, – равно как и к тому, во что должен вмешиваться лечащий врач. Марко, я не думал, что ты сядешь за руль. Кто угодно, но не ты! Ты должен был взять такси! – Когда-то я должен был совершить глупость. Жаль, что именно такую и настолько идиотскую… Машина, полагаю, не прошла краш-тест. Как и я. – Смех невпопад от разыгравшихся нервов перерос в неконтролируемый мандраж, прорвавшийся через задрожавшие мелко плечи и влагу, сорвавшуюся все-таки с ресниц. – Я же сказал – не подходи… – сбивчиво прошептал Марко, уловив периферическим зрением, что Райнер снова сделал шаг в его сторону в очередной попытке приблизиться. Райнер подчинился и вышел, но как обычно вернулся в его палату позже, просто встал, прислонившись к стене, и смотрел на него взглядом, полным нескрываемого раскаяния, что Марко хотелось уйти. Если бы он мог. – Не рассматривай меня так, слышишь? – Марко глядел на него исподлобья, но отвел взгляд первым снова – ему так хотелось сделать Райнеру больно, настолько же, насколько он сделал ему, но вместо этого становилось больнее и больнее ему самому. – Мы можем все-таки поговорить?.. – Голос звучал тоже настолько же устало и вымотано, как и выглядел он сам. Марко молчал, сидел, не шевелясь. – Насчет того, что ты видел… – продолжил Райнер, все же осторожно приближаясь к нему, словно к ощетинившемуся волчонку, которого легко спугнуть или получить укус в ответ. – Мы с ним похожи, я заметил. – Марко пересилил себя и поднял взгляд, буквально цепляясь им, когда Райнер сел на койку. Реакция после этих слов следовала незамедлительная – его выдал взгляд – Марко попал в цель. – Расскажи мне о нем, и тогда я тебя прощу, правда. – Ткань пододеяльника, казалось, вот-вот затрещит и разойдется под нервно теребящими ее пальцами. – Что ты хочешь знать? – смиренно спросил Райнер, и от этого вопроса под ребрами заколола тревога, за ней расцвела, раскинувшись, пустота – словно было, о чем рассказывать, раз он предоставил Марко самому начать и задать вектор вопросами. – Тот мальчик в бумажнике моего отца… он, наверно, так был похож на Бертольда, верно? Правду, Райнер, помни. Не отводи взгляд. – Да. Ты был на том фото невероятно похож на него, поэтому я… не сдержался. Меня буквально прожгло. Особенно, когда я увидел тебя вживую – такого тихого, замкнутого, один в один Бертольд в том же возрасте… Марко сдерживался, хотя внутри похолодело, пока он быстро подсчитывал, сколько лет Райнер все еще так же помнил Бертольда. Он не видел несуразного подростка из провинции, который краснел и не мог связать и двух слов, он видел своего тихого и застенчивого Бертольда. – Почему вы расстались? – Марко умудрился выровнять голос, хотя так хотелось не слышать всего этого. – Мой брак. И отреагировал Бертольд не так, как ты: он не хотел меня делить даже в фиктивном союзе. – Да, я похож на него. Только за исключением того, что, видимо, не ставил тебе условий и был с тобой покладист. Верно же? Поэтому ты оказался у меня дома на пороге? Только потому, что ему не понравилось твое изменение семейного положения? Правду, Райнер. – Я приехал тогда именно к тебе, Марко. Происходящее между мной и Бертольдом осталось на тот момент в прошлом. Райнер смотрел на него уверенно и спокойно, голос его был тверд, и эти эмоции передавались Марко, в них хотелось раствориться и расслабиться и довериться, оставив позади все обиды и претензии. Но Марко подавил их, с участившимся пульсом стал спрашивать то, о чем и хотелось узнать, и одновременно было страшно услышать. – Когда ты женился? Разве не во время возвращения в Европу на год? Когда же ты расстался с ним? Если скажешь, что я был просто заграничным развлечением на стороне, пока Бертольд ждал тебя, меня вывернет наизнанку от нас обоих прямо тут. – Бертл порой… эмоционален. – Райнер не смог сдержать невольной горькой улыбки, отбросившей блик во взгляд, и от нее Марко стало не по себе: она все расставила на места, как идеально сочетающиеся изгибы элементов мозаики друг под друга. – Иногда наши точки зрения лежали в разных системах координат. Поэтому я... не смог сохранить отношения. В тот вечер Бертольд меня не ждал. Марко почти услышал «к сожалению», оно бы так натурально вписалось в конец фразы, буквально напрашивалось и отмело бы все дальнейшие вопросы. Но словами легко обмануть, а Райнера снова выдали особые интонации. Можно было бы разрешить себе представить, что скрывалось за этим тщательно выстроенным временем фасадом, какая настоящая личность таилась за ним, коя так реагировала на Бертольда и тянулась к нему спустя годы, пробивалась сейчас за всегда сдержанным лицом. Эту жаждущую своей свободы личность Марко никогда не видел – она никогда не была для его глаз. – Теперь хоть понятно, что такого было для тебя в том несуразном подростке, такому тебе, всему из себя. Мои первые отношения, и такое... везение. Но ты… ждал его, так? – Я сказал, что жил с тобой, Марко. Нужен был бы мне просто секс с симпатичным мальчиком без обязательств, я бы его нашел, а не заморачивался и не стал бы тебя впускать в свою жизнь настолько глубоко. Ты – не Бертольд, ты – отдельная личность, которую я ценю и уважаю. Ответь и ты: тебе есть, за что меня упрекнуть? С тех пор, как ты сжал в пальцах ключи? – Эти годы действительно были хорошими, нет смысла врать. И не знаю, смогу ли найти когда-нибудь отношения, близкие к этим. – «Я уже пытался». – Ты ответственный… я знаю. В плане отношений с осиротевшими и до этого развращенными школьниками, полагаю, тоже. Даже слушать про наличие у Райнера любовника было больно и неприятно. Множество вопросов, гудящих беспокойным роем в голове до этого, теперь казались бессмысленными и могли сильно ужалить ответами, а было больно и все понятно и без них. Марко принял более удобное положение на койке, опустил взгляд к ногам, закрыл глаз – это было тяжело, требовало всех сил – разомкнул губы и на одном выдохе произнес: – Теперь ты можешь уходить. Совсем. – Извини? – Я не держу на тебя зла, даже, наверно, понял: ведь я тоже искал после тебя того, кто может дать мне то, что ушло вместе с тобой. Но все-таки я не мог жить с этим человеком во взаимном обмане, потому что это тупик для всех. – Я сказал тебе правду, ты сказал, что простишь. Тебе что, действительно хватило этой минуты, чтобы принять столь серьезное решение? – Райнер выглядел настольно озадаченно, что в легком прищуре его глаз и недоумении, отражавшемся в них, Марко увидел стремительность и неожиданность своего выбора. – Райнер, я не хочу тебя видеть. Особенно после того, что произошло между тобой и Бертольдом в мой день рождения. Единственный эпизод, что мне не посчастливилось увидеть, только лишь потому, что я был рядом, а вы оба не могли сдержаться даже со мной буквально за стенкой. Это называется просто – измена. Принимая во внимание все сказанное о Бертольде ранее – возможно, взвешенная и поэтому серьезная. Я обещал тебя простить, я простил. Теперь между нами нет… недомолвок, и мы оба можем с чистой совестью… заняться каждый своей жизнью… Марко почувствовал резко подкатившееся головокружение, в глазах стало темнеть, под носом возникло странное щекочущее чувство, красные капли сорвались на больничную робу, одеяло, угрожающе превратились в тонкие струйки, стекающие по ладони сквозь пальцы; он мгновенно прижал руку к лицу и кинул обеспокоенный взгляд на Райнера. Медсестра оказалась в палате быстро. Марко заслышал ее быстрые шаги, пока смотрел в обеспокоенные глаза над ним, все вокруг крутилось, но четкими оставались только они; Райнер придерживал бережно его затылок и прижимал к кровоточащему носу платок. – Уходи, пожалуйста… просто… уходи, – шептал Марко, крепко жмуря веки, не то потому, что подкатывала тошнота, не то потому, что смотреть в них теперь было уже выше его сил. Все, что было у него, так это его нормальная жизнь, разбившаяся окончательно. Все, кто у него был в этой самой жизни, так это Райнер. Но, как оказалось, и этого он лишился. Днем оставшееся время вокруг него крутилась Ханджи, ее бодрый голос держал на плаву изо всех сил и не давал сорваться в ждущую его пучину, она отвлекала его вопросами, говорила о себе, Марко отвечал, сам понимая, насколько ему это необходимо и что в этой пучине саморазрушения он захлебнется. Вечером он остался один, провожая беспокойным взглядом уходящее за горизонт закатное солнце, слушая учащенное сердцебиение и изо всех сил отгоняя прочь набиравшие силу страхи, черные чувства и мысли. Ночью стало страшно, одному и наедине со своими мыслями и новой необратимой реальностью, что снова вытиснула все из головы, отдавалась в искалеченном теле. Это была уже не та пучина, которую он ждал и переживал не первую ночь, а густое, черное, вязкое болото. Мрак обступил его, стиснул внутренности неизвестной доселе паникой и поглотил животрепещущим отчаянием, чистым ужасом, сродни тому, что он испытал, когда пришел в себя и понял, что произошло. Вспомнились некстати родители, словно он опять переживал ту самую страшную ночь, как и последующие, самые беспокойные и смутные после похорон. Жизнь пригвождала его к месту, сильнее сдавливая вокруг него кокон из собственных кошмаров, а темнота обосновалась постоянным спутником в отсутствующем глазе и голове. Она и скребущие шепотом внутри головы мысли обступали еще сильнее, были еще страшнее и громче, чем раньше. Заснуть и забыться в спасительном мире сна было невозможно не только из-за них, но и потому, что очень болело буквально все, жгло и тянуло под бинтами вне зависимости от того, как бы он ни пытался устроиться. Марко со злым отчаянием посмотрел на оставленные Ханджи на тумбочке обезболивающие, которые только утихомиривали боль, но не могли избавить от нее полностью. Теперь это было его новой жизнью – те самые оставшиеся от нее осколки, которые резали ранами снаружи и терзали паникой изнутри. Марко почувствовал, как горло снова перехватил спазм, он согнулся пополам и громко всхлипнул, тщетно гася рваный вдох ладонью, но слезы хлынули обильным неконтролируемым потоком. Внутренности неприятно заныли, правое плечо резануло от культи до позвоночника – он готов был поклясться, что до сих пор чувствовал потерянную руку, а одиночество и потребность в ком-то близком и надежном рядом – даже еще сильнее. Беспомощность и бессилие затмили разум, оставив только полыхающие эмоции и осознание тупиковости всей жизни. Она совершенно бессмысленна и приносила ему только разочарования, а все хорошее давала только для того, чтобы подразнить и отнять. Марко дотянулся до банки таблеток, не задумываясь проглотил несколько штук, прекрасно зная, что это не поможет. Они притупят нервные окончания, но не смогут решить все беды и самую раздирающую боль глубоко внутри, самую нестерпимую. Бо́льшая горсть таблеток отправилась следом. Марко уставился в никуда перед собой, прислушивался к своим ощущениям. И тут пришел мандраж от понимания того, что он сделал, что отчет пошел и можно просто закрыть глаза и не встретить утра, раствориться во мраке и принять его, дать ему стереть все ужасы. Признать окончательно перед собой и миром собственную слабость и отдаться ей. Сердце забилось с неестественной быстротой и гулом, отдающимся в ушах, внутри все похолодело, задрожали руки, Марко смотрел в темную пустоту перед собой и думал, что теперь она не будет его преследовать, поглотит окончательно. У него не было сил убегать, поэтому он просто сдастся. Странно, но вместо успокоения и слабости приходили еще больший страх и беспокойство. Наверно, когда все закончится, они информируют Райнера, больше некого, пусть он и не его родственник. У него ведь никого другого нет, Ханджи знает. Интересно, а он додумается похоронить его рядом с родителями, а не в каком-нибудь пафосном колумбарии? Марко усмехнулся, но губы предательски снова задрожали – пусть хоть так, прозаично и глупо, но он будет с ними, со своей семьей, кому он нужен. С мертвыми. Даже спустя четыре года, в только исполнившийся двадцать один, ему больше всего хотелось сейчас увидеть их, обнять мать, выплакаться ей за все это время, прижавшись к ее груди, поговорить с отцом, услышать твердый голос, перенять его уверенность. Это единственное, во что он хотел поверить напоследок. Именно мысль о родителях отрезвила его и словно дала оплеуху, вправила мозги обратно. Только в тот момент он осознал полностью, что же совершил и что утра для него не наступит: эта ночь – последняя в его жизни. Они его любили и хотели, чтобы он жил несмотря ни на что. Марко резко сел, внутри обожгло ребра, голова была как в тумане – он даже не заметил, как в его руке оказался телефон и как дрожащие от страха пальцы набрали один-единственный номер. Снова. – Райнер… – спустя всего два гудка вырвалось у него на рваном вздохе. – Марко, ты в порядке? – Несмотря на поздний час, тот, очевидно, не спал, настороженность ночным звонком сквозила в словах. – Нет. Я… я наглотался таблеток. – Неизгладимый стыд от собственных действий и слабости обжег еще сильнее, чем ребра и внутренности. – Verdammte Scheisse! – Он даже не узнал привычный голос в тот момент. Ханджи ворвалась к нему спустя, наверно, минуту; когда Марко вернули обратно в палату, он обжегся о взгляд Райнера, мгновенно опустив взор в пол, но все равно ощущал, как он не покидал его ни на секунду. Взгляд этот говорил доходчивей всех возможных в этой ситуации слов, даже яснее, чем возмущения Ханджи. – Я не для этого боролась за тебя несколько часов, чтобы ты пустил прахом все мои усилия какой-то сраной банкой таблеток! – Ее глаза буквально пылали негодованием, вторя голосу. – Даже не смей, слышишь, мне так отплачивать! – Мы можем поговорить с ним вдвоем наедине? – перебил ее Райнер, и Марко почти сжался после этих слов. Ханджи мотнула головой, потерла виски, поняв, что снова потеряла над словами контроль и вышла на эмоциях за границы врачебной этики. Едва она покинула палату, так и не проронив больше ни слова, Райнер быстрыми шагами преодолел разделявшее их расстояние, довольно грубо поднял его подбородок, заставляя посмотреть на себя. – Ты сделал это нарочно? – требовательно спросил он, но, несмотря на тон, Марко снова увидел в его глазах то, что видел несколько дней назад – страх. – А как можно случайно набрать и проглотить почти целую банку таблеток? Но это было спонтанное решение, я не планировал… – И что бы ты сделал, не подними я трубку посреди ночи и не свяжись с Ханджи? Лег бы умирать? – Пальцы сжались так сильно, что Марко вынужденно мотнул головой, высвобождаясь из их хватки. – Вызвал бы Ханджи, сегодня у нее ночное дежурство. Это то, что я должен был сделать первым делом. Но, несмотря ни на что… первым делом я набрал твой номер, – сокрушенно признал прежде всего самому себе Марко. – Прости, но как тогда, так и сейчас, моя первая потребность была в тебе. Ничего не поменялось – ты как был, так и остался единственным, кто может выслушать и помочь, когда совсем невмоготу, хотя для тебя это вовсе не так. Здесь я тоже действовал спонтанно. Даже сейчас со мной только ты, хотя я сам вычеркнул тебя из своей жизни, как и ты меня из своей… Марко подтянул к себе рабочее колено и уткнулся в него здоровой половиной лица, обнял ногу рукой и отвернулся от Райнера. Лицо жгло и горело, и вовсе не от ран. За окном была ночь, она четче обрисовывала отражение палаты на стекле, и Марко уставился на белое одеяло, чтобы не встретиться взглядом с неподвижно стоящим Райнером даже через отсвет. – Я не могу Райнер, просто не могу. Ничего. Мне кажется, что я погиб в той аварии, живет только мое тело, которое и то сломано и не приспособлено ни для чего в этой жизни. Потому что то, что происходит сейчас со мной, я жизнью назвать не хочу и не могу. Зря Ханджи меня спасала, я не то, что тебе уже не нужен, ты со мной наигрался, а даже себе... Статичность и тишина стали давить почти невыносимо, глаз снова заслезился, плечи вздрогнули. Он уступал неотвратимо под напором эмоций, все тот же хрупкий мальчик, пытающийся быть сильным, но которого жизнь постоянно осаживала, с каждым разом все более жестоко. Указывала на его место и поясняла, что на большее он не достоин претендовать. Снова хлынули слезы и снова потекли нескончаемым потоком под пристальным неотрывающимся взглядом. Последний раз он рыдал так сильно и неконтролируемо тоже в больнице, когда неописуемое отчаяние заменило все, чем он жил. Матрас прогнулся с краю, и сердце Марко мгновенно сжалось и остановилось в стыде на собственную слабость. Затем мгновенно пустилось вскачь щемящим трепетом, когда осторожные руки Райнера бережно привлекли его ближе к себе, усадили на колени. Он не сопротивлялся, сам потянулся к дорогому и такому необходимому в чуждой и пугающей его палате домашнему теплу, обвил его шею рукой, другое плечо дернулось на рефлексе, это снова вызвало тревогу, и Марко спрятал мокрое лицо у Райнера на груди. Забылись все слова и образы, которые хотелось никогда в жизни не видеть, осталась лишь безопасность, защищенность и иллюзия той самой жизни, которая разрушилась в вечер, когда он сел за руль. Через замутненный влагой взгляд не было видно реальности, а в этих привычных руках не ощущалось нощей боли от ран. – Was zum Teufel habe ich da getan... Ich schwöre es dir, ich wollte nicht, dass das passiert… Тихое, приглушенное волосами бормотание в макушку привычно успокаивало, как и убаюкивающие, все крепче и крепче прижимающие его к себе с каждым словом руки. Марко прижался плотнее, почти жмурясь от переполнявших его ощущений, вжимаясь в Райнера и ловя с трепетом каждую минуту блаженной близости. – ...ich wollte das nicht… Gott weiss, ich wollte dir nicht wehtun... Он не понимал никогда, что произносил Райнер в такие интимные моменты, когда переходил на свой родной язык, но этот неясный шепот всегда внушал ему чувство защищенности, обволакивал спокойствием он и сейчас. – …bitte vergib mir, wenn du kannst, mein lieber Junge... das ist alles meine Schuld… Марко потерся носом о его шею, прижался щекой к плечу, чувствуя, как дрема постепенно накатывала непреодолимыми для его уставшего сознания волнами, а всхлипы переставали срывать дыхание. – …Ich wollte dich vor allem abzuschirmen. Du hattest nicht für meine Fehler büssen müssen... В этот момент не существовало Бертольда, не было фантомной боли в потерянной руке, растворился страх, что он не сможет никогда встать на ноги и вернуться хоть к подобию привычной жизни, даже бинты перестали ощущаться на навсегда отмеченном аварией лице. Внутри снова затлела надежда, робко согревая изнутри приятным чувством уверенности, что все беды отступят, а будущее будет казаться таким, в которое хотелось бы смотреть без тревоги и опаски. Наверно, этого простого заверения и присутствия особенного человека рядом ему и было нужно, и он вцепился в него, как мог, слабеющими от полусна пальцами. – …Тебе стало плохо, поэтому я не стал тебя перенапрягать разговорами и выяснениями отношений, – заговорил Райнер по-английски, все с теми же интонациями, с которыми говорил на немецком. – Но я хочу, чтобы ты знал, Марко. Я не с Бертольдом, он сам меня коснулся. Ты видел, где были мои руки, я не отвечал ему, был застигнут врасплох. Я с тобой, ты – мой партнер, и мой бывший на это мое решение никак не влияет, как бы он ни старался. Что касается его визита в наш дом и того, что было после, это тоже моя вина. Я не посвящаю тебя в свои проблемы, которых действительно много в последнее время, оттого и появилось ложное представление с твоей стороны обо всей ситуации. Даже сегодня ты нафантазировал себе свое видение моих отношений с Бертольдом, будучи в состоянии сильного аффекта. Не надумывай ничего ложного. Все будет так, как раньше. Все будет хорошо, я с тобой. Райнер огладил его волосы, и от этого нежного обращения щемящая дрожь прошла по всему телу Марко через сердце. Она прошла, как игла, парализовала, словно жало, все, кроме него, распространяющего волнами любовь с каждым новым ударом. Марко коснулся колючей небритой щеки, огладил ее стремительно тяжелеющей ото сна рукой и прошептал на грани полусна, готовый ощутить щекой с его груди вибрации от речи. – Мне очень трудно забыть случившееся. Ты не представляешь, как мне было больно видеть тебя с ним, даже если Бертольд просто... Распустил руки. Но тогда и ты подпишись под каждым своим словом. Руки сжались крепче, и Марко расценил это, как ответ. Он искренне не хотел бороться, воевать с жизнью, он так уязвим для всего происходящего, комфорт пришел только в тихой близости, из него было страшно вырываться и встречаться снова с собственными страхами. Именно этой слабости так хотелось уступить и не сожалеть, отдать, как раньше, ответственность Райнеру. Хотелось верить и доверять. Держаться как можно дальше от жуткой тьмы, в которой не было ничего, кроме отчаяния и неизбежности смерти. – Забери меня домой… – Не могу, прости. Прости меня за то, что я не могу ничего сделать… – Тогда ты приедешь завтра? То есть уже сегодня. И после завтра, и потом? – Конечно. А сейчас попытайся поспать, для тебя это важно. Райнер долго держал его в своих руках, прислушиваясь к тому, как постепенно углублялось дыхание и расслаблялось тело; его усталый и потухший взгляд всматривался в пустоту перед собой, время от времени особенно долго задерживаясь на крепко спящем Марко. Когда Райнер бережно уложил его обратно на подушки и прикрыл одеялом, за окном уже брезжил рассвет.

***

Когда бинты спали с правой стороны, она так и осталась в кромешной темноте, лишь кожа отреагировала мгновенно тянущим жжением. Это было совершенно новое ощущение, колющее дискомфортом и подступающей паникой, которую Марко мгновенно попытался погасить. – Больно? – насторожилась Ханджи. Он мотнул головой и закрыл единственный глаз, полностью окунаясь в эту темноту – так казалось проще. Обманывать себя Марко не хотел, но сейчас это все еще было… слишком. Слышались щелчки, Ханджи осматривала его со всех сторон, хмыкала, запахи были особенно острыми, и Марко думал, на самом ли деле все эти мази пахли так крепко, или же просто его обоняние усилилось из-за наполовину потерянного зрения, как, говорят, это должно происходить. Бинты закрывали повреждения, даря ему чувство защищенности. Даже будучи только с Ханджи в палате – его врачом – Марко хотелось, чтобы она как можно быстрее наложила повязки. Так получалось отгородиться от всего мира, скрыть свои проблемы и себя. Он покосился на часы: Райнер обещал приехать вечером; ему стоило отдать должное – он пытался навещать как можно чаще, не каждый день, но как только мог при своем нагруженном графике. Ночной инцидент постоянно всплывал в памяти, собственные глупость и слабость напоминали о себе: о слезах, самых сокровенных словах и о том, как он тянулся к Райнеру на инстинктах, как беспомощный слепой котенок. Марко не мог противиться себе. Возможно, это как раз то, на что его толкало подсознание – вернуть все так, как и должно быть. Бертольд все равно зудел в подсознании непрошеными мыслями и болезненными образами, но Марко доверился Райнеру, потому что врать в такой сакральный момент, держа его изломанное тело на руках, и произносить над ним пустые слова, словно ложно клянясь, было бы слишком кощунственно. Да и, наверно, расспрашивая о нем у Райнера, он действительно пропустил все детали через призму излишней впечатлительности и воспринял все искаженно. Раз Марко дал шанс, он не мог забрать его, как и свое слово. Они оба должны были быть обнажены от всех масок в тот момент, как-то еще быть не могло, иначе было бы все непростительно неправильно. Ханджи долго занималась его плечом, она преимущественно молчала, полностью концентрируясь на работе, сдвинув брови. Вечно говорливая и на подъеме, сейчас она была всецело сконцентрирована на работе, лишь изредка бормоча что-то себе под нос. – У тебя нет родственников? – вдруг внезапно спросила она, вытаскивая Марко из варева собственных мыслей. – Есть дальние, но до меня им нет дела. – Хорошо, что у тебя есть Райнер. – Руки Ханджи начали работать медленнее, она всмотрелась в его лицо, прежде чем задать следующий вопрос. – Он вроде знал твоего отца? Я не очень поняла этот момент, кто он тебе. – Мне он не сказал, какой версии придерживаться в больнице, мы не оговаривали. Райнер – мой любовник, доктор Зоэ. Моего отца он знал только мельком и то по делам. Сомневаюсь, что он вообще его помнит. – Марко прежде никогда никому не говорил, что состоит в отношениях с мужчиной, слова на языке необычны, но он не видел смысла врать Ханджи, внутренняя апатия не давала даже задумываться о том, что обычно стоит взвешивать ответы на подобные вопросы. Земля продолжала вращаться, небеса не разверзлись, в его жизни ничего не поменялось. Он в больнице, прикован к койке, инвалидность никуда не делась. – А я ведь так и подумала. Не знаю, что Райнер стал юлить. – Она многозначительно поиграла бровями, но потом опять вернула себе былую серьезность, добавив: – Так за не родственников и друзей не сокрушаются. На нем просто лица не было. Поэтому мне так было неприятно слышать, как ты с ним разговаривал, что аж зазудело вмешаться, пусть даже твое психическое состояние было предсказуемо. Но раз вы вроде как выяснили все, то у меня даже сердце порадуется за тебя. Ох!.. Марко чуть улыбнулся ее эмоциям. Он жил достаточно с Райнером, чтобы воспринимать его кем-то большим, чем просто любовником. Любовником недолго был для него Марло, Райнер же не умещался в это банальное и слишком узкое понятие. В тумбочке, в самом верхнем ящике, лежали часы. Марко не мог надевать их в больнице, но сейчас возникла острая потребность вытащить их наружу, снова сжать в пальцах, полелеять сентиментальную мысль, что они гораздо интереснее, чем пресловутое и банальное кольцо, но обхватывают человеческое тепло холодным металлом с одинаковым посланием. Сейчас у них непростое время, но Марко поставил себе так необходимый жизненный ориентир для движения вперед, что они пройдут и через это и что со временем он выпишется, и все встанет на круги своя. Иначе было нельзя. Телефон зазвонил внезапно, Ханджи едва успела закрепить повязки на плече и груди, полезла в карман. – Да, я, кто же еще… Что?.. Он уже тут?! Сегодня же только… ну да, первое июля… Пусть подождет чуть-чуть, мне нужно закончить с пациентом! Я скоро! Она оттопырила карман халата и кинула туда телефон. – Мой студентик приехал, – пояснила она, снова возобновляя работу. – Но я все равно никуда не пойду, пока не закончу с тобой! Благо, осталось только лицо… Нет, как я могла забыть! Вот дырявая голова… Ханджи очевидно сильно торопилась, впрочем, Марко против ничего не имел: чем быстрее она опять закроет бинтами его лицо – тем лучше. – У вас новый практикант? – тихо спросил он. – Да! Конечно, он только третьекурсник, но и Рим сгорел не за один день, ему тоже нужно набираться опыта. – Ханджи уже горела идеей. – Ясно. – Ты чего? Не стесняйся его! Думаю, уже сегодня вы познакомитесь. Марко не горел новыми знакомствами, особенно среди студентов-недоврачей. Наверняка этот практикант знал только какую-то общую базисную теорию для двух лет обучения, без какой-либо специализации, поэтому будет просто бесполезно стоять и смотреть либо неумело пытаться сделать что-то сам. Если он станет для новичка живым учебным пособием, на увечья которого можно беззастенчиво таращиться и задавать глупые вопросы, то он точно поговорит с Ханджи, чтобы та исключила его случай из программы практики. Он не всех врачей мог терпеть, не то, что мальчишек практически с улицы. Или попросит Райнера, чтобы тот донес его мысль до главврача Пиксиса, если первый вариант не прокатит. Не важно, Марко подумает над этим позже, когда поймет, кого приведет к нему Ханджи. Он откинулся на подушки и стал смотреть в окно. За стеклами текла своя жизнь, но в палате не было слышно никаких звуков – ни птиц, ни листвы, ни голосов – а кондиционер не давал пройти теплу от солнца. Но и такое движение было усладой для взора: прошло несколько дней, но палата уже вызывала тошнотворное отторжение, и, наверно, он мог уже сейчас по памяти описать каждую деталь вокруг. Боль от ран на лице немного другая – чуть тянет сильнее обычного, повязки ощущаются немного по-иному. Но Ханджи использовала новые препараты, чтобы их обработать, наверно, из-за этого. На самом деле его больше волновала нога, которая до сих пор была еле чувствительна; Марко слышал от Ханджи, что это хорошо и есть шанс, которым Марко сейчас и жил. Кто бы мог подумать, что такая простая, данная почти всем от жизни возможность, стала для него заветным желанием. Когда приехал Райнер, Марко не мог отрицать сам для себя, что был очень рад, пусть он и задержался сегодня. Его присутствие концентрировало все внимание на себе, Марко встрепенулся и бессознательно потянулся к нему. Райнер вернулся к работе, поэтому визиты хоть и были каждодневными, но не особо долгими, они пролетали так же стремительно, как невозможно медленно тянулись остальные часы. Марко цеплялся за каждую минуту с ним, но за время нельзя ухватиться, и Райнер вечерами уходил в другой мир, в тот, в котором они жили раньше, но теперь в который он не мог за ним последовать. – Я не хочу больше говорить с психоаналитиком. Все эти вопросы меня доканывают, – негромко произнес Марко, рисуя на свободных от неровных букв участках страниц. – После произошедшего тебе это нужно, – мягко возразил Райнер. – Ты прекрасно знаешь все мои проблемы. Лучше, чем какой-то посторонний мужик, пусть и врач. Я не хочу вываливать перед ним всю свою подноготную, даже если для него я очередная история болезни, или что там у них. Марко вздохнул, отложил все в сторону и воззрился на Райнера взглядом, полным немой просьбы. – Я никогда не просил тебя ни о чем таком… но, пожалуйста, сделай так, чтобы он больше ко мне не приходил. Я не могу, он только делает все хуже, серьезно. Я сам хочу забыть этот эпизод, но он будто ковыряется в моей голове, вытаскивает все наружу, а я не собираюсь его впускать так глубоко. Ему там не место. Райнер через какое-то время кивнул, Марко встрепенулся, когда рука аккуратно взъерошила его волосы. Простое касание, к которому он потянулся всем телом и что стало сродни роскоши в его состоянии; он проследил за ее движением с грустью во взгляде, когда она опять вернулась в карман. – Я сделаю так, что этот инцидент вообще не будет фигурировать нигде. Он тебе не ни к чему в дальнейшей жизни, я уже думал над этим. – Спасибо. – Марко действительно был благодарен, что не должен долго объяснять и просить. – Тебе еще что-нибудь принести из дома? – спросил Райнер, кивнув на разложенные на одеяле тетради и книги. – Ты в последний раз говорил про вещи, но у меня не было возможности выслушать тебя: у меня были люди. – Уже не терпится вынести из квартиры как можно больше моих вещей? – Неудачная шутка сорвалась с языка прежде, чем Марко успел обдумать свои слова. Оба они знали ее подоплеку. Марко мгновенно закрыл глаз, ощутив, как внутри все стянуло от досады на самого себя. Райнер ничего не ответил из тактичности и понимания, что ни к чему нормальному это не приведет, но Марко ощутил буквально кожей, что ему сказанное очевидно не понравилось; он заговорил тише первым: – Эти больничные робы просто ужасны. Я хочу привычную домашнюю одежду, мне в ней комфортнее. Я даже уже написал, что надо. – Он протянул Райнеру неаккуратно вырванный из тетради листок. – Ханджи разрешила? – Тот скользнул взглядом по списку с большими неаккуратными буквами. – Я с ней уже разговаривал. Не должно быть проблем, если мне от этого будет… проще. – Завтра завезу, – кивнул Райнер. – Ты будешь только завтра вечером, я не хочу ждать. Можешь уже сегодня? – Хорошо, если это так важно для тебя. – Ответ прозвучал с очевидной задержкой. У Марко что-то неприятно потянуло в груди, когда он понял, что Райнер направился к выходу. Он проводил его взглядом, чувствуя, как с каждым шагом в груди растекалась пустота, заполняемая нарастающей тревогой. – Райнер, стой. – Что такое? Будто бы ты не понимаешь… – …Посиди со мной еще немного, не уходи. – Марко чуть сдвинулся в сторону, освобождая для него место. – Ты же хотел, чтобы я привез вещи сегодня, а уже почти семь, сейчас затрудненный трафик. Иначе я не успею, а завтра у меня день расписан с самого утра. – Вещи – это просто вещи. Я больше ждал твоего приезда. Пожалуйста. Признание пышало большим, нежели просто просьбой поговорить, Марко невероятно скучал даже по тем моментам, когда они просто находились в одной комнате и вели праздные беседы, обмениваясь короткими фразами, пока каждый был занят своим. Он бы отдал полжизни, чтобы вернуть их. Райнер видел эту психологическую зависимость, мимолетно кинул взгляд на часы, молча сел рядом. Марко осторожно приподнялся и придвинулся ближе, уткнулся лбом в его плечо, с приятной негой вспоминая, как засыпал несколько дней назад у Райнера на руках. Он понимал, что стал до уязвимости сентиментален, но потребность в тепле, защищенности и касаниях рвалась наружу. Он на ощупь нашел руку Райнера и переплел их пальцы, сжал так сильно, насколько вскинулась потребность в этом человеке рядом. Марко пододвинулся совсем близко, потерся носом о шею, мазнул по коже губами. – С ума сошел? – Райнер отодвинулся, мгновенно распознав в касаниях вполне очевидный подтекст. – Почему? – Ты еще спрашиваешь? Ты серьезно поврежден. Забудь. – Когда ты привлек меня к себе на колени, ты не думал ведь о том, что я после аварии, разве нет? – Тогда мы оба были на эмоциях. Я не должен был делать этого. – Мне было не больно… – Марко снова потянулся к нему. – Я не прошу ни о чем таком, просто… – Нет. Ответ был настолько категоричен, что Марко понуро отступил, но так и не отстранился, лишь его кисть упала на простынь. – Дождемся твоей поправки. – Райнер осторожно погладил его по голове, задумчиво глядя в окно и словно извиняясь за немного резкий тон. Флешбеком пронеслось воспоминание из далеких-далеких дней фразы «дождемся июня». Только того самого июня он так и не дождался. Но касания пальцев успокаивали, даже будто что-то обещали, Марко подался затылком к ладони, потерся об нее; Райнер и без того был предельно осторожен, почти все ощущение глушили бинты. Взор Марко не сходил с него ни на мгновение: ему очень хотелось, чтобы тот рассказал ему о своих мыслях, заботах. Но о чем думал на самом деле Райнер, знал только сам Райнер. Но что-то было не так. По коже лица поползли непонятные ощущения, Марко замер, приподнял руку к повязкам, но бинты коснулись пальцев на полпути. Райнер повернулся к нему, тоже ощутив неладное, и отшатнулся; Марко растерянно заморгал и понял, что повязки ослабли настолько и соскользнули ниже к шее, повисли на кончике носа, плечах, обнажив полностью лицо. Он рефлекторно хотел прикрыться, но прямое касание к повреждениям вызвали вспышку режущей боли, Райнер одернул его руку, осторожно поднимая на него взгляд и снова отводя его в сторону, словно обжегшись. Он вызвал кнопкой медперсонал, потому что растерянный Марко просто сидел и словно не понимал, что произошло. Райнер не видел того, как отчаянно следил за ним Марко и как отвод глаз от увечий делал его все более и более затравленным и отчаянным, Райнер только чувствовал, как дрожала рука в его обхвате, и успокаивающе погладил несколько раз выступающий бугорок кости. Ханджи позже долго сокрушалась своим «непрофессионализму и рукожопости», что слишком поторопилась и плохо выполнила свою работу, а Марко не мог выкинуть из головы лицо Райнера и его взгляд – истинное отражение того, как он теперь выглядел без скрывающих его бинтов. Доктора много могли чего обещать, а Райнер – успокаивать словами, но глаза редко когда врали. Что глаза Ханджи, c сочувствием и хмуростью глядящие на его повреждения, его лечащего врача, которая повидала уже так многое, что Райнера – полные жалости и порой какой-то своей затаившейся в глубине души тоски. А ведь Марко видел свое отражение в совершенно ином взгляде еще совсем недавно. Но и сам он уже не тот. Между собой Ханджи и Райнер могли обсуждать что угодно, разделять любую правду, но у них всегда все для него хорошо. Сам Марко в это уже верил все меньше и меньше. Этой ночью мысли скребли изнутри, беспокоя его сон, подняли его снова в сидячее положение и приковали взгляд за окно ранним утром. Небо белело бледной синевой от яркого солнца, его лучи проникали в палату, но не грели, взгляд реагировал на перепархивающих с ветки на ветку птиц, в воздухе пролетели, кружась, бабочки, переливались оттенками зелени ветви деревьев. Там текла жизнь, а вокруг было все так же тихо, запахи стерильны; в голове снова стали набирать силу непрошеные мысли, Марко хотел подавить их, но они снова оказались сильнее, стали наступать, душить и тянуть в топкое болото. Под веками возникло лицо Райнера, каким он его, наверно, уже не забудет. Вот они, истинные чувства, что он вызывал… – Привет! Марко резко оборачивается: перед ним стоит парень в белом врачебном халате, который, похоже, сам не понимает, что делает в палате. Его обращение слишком неформальное, будто он приветствует не пациента, а приятеля на улице, взгляд слишком настороженно захватывает обстановку для того, кто тесно связан с больницами и медициной. Ну и еще он молод, они ровесники, и Марко окончательно убеждается, что он никакой не врач. Парень подходит ближе. Его зовут Жан, и он тот самый – как Марко мог забыть – практикант Ханджи. Пришелец из внешнего мира: он пышет летним зноем загорелой кожи в распахнутом вороте не застегнутой до конца рубашки-поло, ветром в небрежно уложенных волосах, энергией в движениях и речи, и целым фонтаном жизни в живом взгляде, шныряющим в любопытстве по всему, за что может зацепиться. В поведении Жана есть какая-то очаровательная несуразность, когда он пытается пожать ему руку, поправить съехавшие вниз подушки. Жан, очевидно, растерян отсутствием наставницы рядом, открыто пялится на его плечо, лицо, и Марко невзначай пытается поправить воротник, на всякий случай ненароком проверяя пальцами насколько тугие повязки – он ни за что не покажет ему то, что скрыто за ними. Жан пытается замаскировать свое истинное отношение к своей вынужденной практике, но его лицо – открытая книга, с которой так очевидно считываются все эмоции; впрочем, его язык так же правдив – его неосторожный комментарий про пациентов всколыхивает внутреннее болото, невидимое под толстым слоем напускного покрова. Несмотря ни на что, тоска затапливает нутро сразу, как только Жан быстро убегает из палаты, стоит только Ханджи вернуться и отослать его к Пиксису. Марко тайком провожает его взглядом до момента, как край белого халата исчезает за косяком двери. Ханджи возвращает его в нещадную действительность разговорами о состоянии его здоровья. Он сам попросил ее сообщать обо всем, решив, что обязан знать правду, не только Райнер, принимать реальность такой, какая она есть. Марко слушает ее, но не может избавиться от мысли, что изначальная враждебность к какому-то практиканту-недоучке пропадает, словно ее и не было, как и острые эмоции, под которыми он твердо решил не допускать к себе недоврача. Еще Марко размышляет, что совсем не против, если Жан будет почаще к нему заглядывать. Они почти ничего толком не обсудили, но словно обещание дальнейшего общения заставляет Марко ждать следующей встречи, которая должна произойти уже скоро. А еще Жан симпатичный, но эту тайну он доверяет только дневнику. Буквы выводятся в слова, слова воплощают новые, необычные эмоции от нового знакомства. Тетрадь закрывается – и они уже надежно скрыты между страниц, такие живые в отличие от тех, что поселились в нем и ныли, как все никак не заживающие раны. Райнер сообщает, что не может приехать вечером, а это значит, что у него еще меньше остается свободного времени, а визиты будут более редкими и скоротечными. Марко понимает это, но все равно вынуждает его приехать, если не сегодня вечером, то хотя бы завтра перед работой. Когда Райнер с ним, Марко путается в клубке чувств и потребностей – коснуться его, выговориться, просто посидеть в тишине, прижавшись, насколько позволяли повреждения, но у них всегда так мало времени, его всегда недостаточно. Марко чувствует, что между ними все не так, как прежде, то же самое чутье, которое он задавил в свое время, снова не шепчет ничего хорошего. А еще Марко скучает по моментам, где были только они и никаких проблем, когда яркие ощущения эффективно вытесняли все хмурые мысли, а Марко гаснущим под натиском нарастающего удовольствия разумом думал о том, как же проработано, но и в то же время примитивно человеческое тело. Его собственное сейчас далеко от совершенства, оно так же сломано, как и перекручена душа, но все оставшееся целым естество тянется к поддержке и стремится к тому, кто может закрыть его своей, кажется, нерушимой броней. – Хватит уже вести себя так со мной, будто бы я рассыплюсь на части, я не стеклянный. – Марко осторожно, словно боясь, что Райнер ее перехватит и прижмет к кровати, запускает руку в его волосы, обвивает светлую прядь вокруг указательного пальца. – Нет, не стеклянный, поэтому тебя легко поранить. Как будем объяснять Ханджи, почему у тебя снова треснет срастающееся ребро или откроется кровотечение? – Я ей все уже рассказал о нас. – Ты что?.. Ладно, забудь. Если даже Райнер очевидно хотел сказать, что это очень глупое решение, то не стал. Наверняка еще пару недель назад подобное признание привело бы к серьезному разговору, но в этот раз Райнер просто устало закрывает глаза и глубоко вздыхает, потерев лицо ладонями, посчитав абсолютно бессмысленным развивать эту тему. Марко прислоняется щекой к его плечу, внимательно рассматривает профиль, снова думая, что же скрыто в этот раз за этим фасадом. – Поцелуй меня, – внезапно просит Марко. – Мы уже с тобой обсуждали эту тему, – негромко отзывается Райнер. – С моими губами все в порядке. Только если со мной самим в твоих глазах что-то не так… Пожалуйста, дай мне почувствовать себя снова живым, я не понимаю, почему ты отталкиваешь меня, хотя еще недавно обещал, что все будет так, как раньше – хорошо – и ты будешь со мной... Мы ведь пара, разве нет? Марко опускает голову, держит глаз закрытым, ждет с придыханием, пока Райнер привлечет его к себе, уже чувствует даже сквозь ткань рубашки тепло объятий, по которым истосковался, их защиту и надежную крепость, которым хочется отдаться и раствориться внутри. Марко подается вперед, охотно льнет и прижимается теснее, как можно ближе, насколько позволяет положение. Губы Райнера касаются лба, оба замирают, проходит несколько секунд; Райнер отстраняется. – Ты что, сейчас спутал меня со своей сестрой? – спрашивает Марко, неотрывно и напряженно глядя на складки одеяла. Его взгляд не скользит заинтересовано по телу, в нем нет вожделения, как и в касании губ ко лбу нет интимности и обещания большего, как и ожидания, что они соскользнут ниже, ниже, чередуя ласку и дразнящие покусывания туда, где всегда было так недостаточно собственных пальцев. Марко еще некоторое время молчит, а потом поднимает на него глаза, полные злой обиды, на щеке алеет стыдливая краснота, эмоции расшевеливаются и прорывают хрупкую выдержку: – Это после того, как ты увидел меня без бинтов? Все еще стоит эта картина перед глазами, а не то, что должно? – Марко, все не так. – Голос Райнера спокоен, но щека заметно дергается от резкой смены настроения их общения. – А как? Что со мной не так? Ты можешь говорить, что бережешь меня, но это очевидно не забота о моем состоянии. Просто скажи прямо, что не заинтересован в партнере-инвалиде. – Я объяснял уже не раз. Тебе что, нужно, чтобы я тебя перегнул через койку для того, чтобы тебе стало лучше? – Наверно, это впервые, когда в выдержке самого Райнера появляется брешь. – Нет! Мне нужно, чтобы ты не брезговал касаться меня, словно я прокаженный или какой-то конченый урод! Чтобы я чувствовал, что со мной человек, который все еще со мной, любит меня и принимает даже в таком состоянии, обещавший, что все, как раньше, и ты со мной! Я же вижу твою отстраненность, она так никуда не делась с твоего возвращения из этой твоей Европы. Мне стыдно, я ощущаю себя кем-то, кто позорно навязывается и предлагает себя постороннему, а не любимому мужчине! Ты так отчужденно ко мне не относился даже в те времена, когда мне не было восемнадцати. – Марко, перестань нервничать! – Райнер говорит спокойно, будто ничего между не поменялось и ничего неправильного не происходит, что еще больше распаляет уязвленное чувство: как же он может не понимать очевидного?.. – Да хватит мне это повторять! – Марко резким движением отбивает его руку, снова потянувшуюся к его волосам, и сам отползает от Райнера. – Чтобы я не нервничал только потому, что врачи тебе сказали, что мое ментальное состояние сильно влияет на физическое? Потому что я чуть не совершил самую большую глупость в своей жизни, и ты боишься, что я сделаю это с собой снова, если не контролировать меня и не убеждать, что все будет хорошо? Чтобы я не нервничал и жил спокойно, зная, что с моей новой внешностью я вызываю у тебя только жалость, страх и ничего, что должен юноша, с которым ты делил постель? Твоя жалость убивает меня эффективнее, чем все твои поглядывания в сторону бывших и понимание того, что я в тебе не вызываю больше ни то что желания, вообще романтических чувств. Так что избавь и себя, и меня от нее. Райнер дает ему выговориться и выплеснуть бьющиеся эмоции, не останавливает, смотрит на него усталым взглядом, что становится все более отрешенным, и это отпускает тормоза, как в уже разбитом белом «Мерседесе». – А что вызывает в тебе этот Бертольд? Наверно, после меня, угрюмого и поломанного, ты с благодушием можешь поехать к нему, я же все равно не могу выйти отсюда и не буду разбираться, что ты делаешь один. Можете не прятаться, возможно, он может даже спать на моей половине кровати, а не топтаться у порога, пока я поваляюсь в стороне тут, балластом твоих планов и кандалами на твоем выборе. Но, если тебе проще так и устраивает Бертольда, то ты можешь продолжать все, как есть – быть с ним и ходить ко мне в больницу, стоически терпя мои домогательства. Теперь ты явно отличаешь нас, непонимания быть не должно. – Марко касается бинтов на лице. – Но когда-нибудь у меня их снимут, и потом тебе будет еще тяжелее не только пытаться делать вид, что тебе не противно со мной играть в любовь, а просто даже смотреть мне в лицо. Или напоминать себе, что таким я стал только из-за твоего вранья и трусости! Райнер тяжело втягивает воздух, ноздри раздуваются, напрягаются мышцы у висков, промелькнувшее в ту секунду в его взгляде Марко прежде еще не видел. – Мы поговорим позже, когда ты успокоишься. Мне пора. Райнер говорит это спокойно, но дверь за ним хлопает так сильно, что Марко вздрагивает всем телом – он никогда при нем не срывался. Марко закрывает рукой лицо, все еще с непривычки дергаясь поврежденным плечом от того, что не может сделать этого двумя ладонями – он сам срывается на единственного человека, который печется о нем в это сложное время. Поглощенный собственным болотом отчаяния и депрессии, он сам не замечает, как отталкивает единственную руку помощи и утаскивает Райнера с собой на ментальное дно. Еще приплел этого Бертольда, припомнив инцидент, который обещал простить. Но он не может, никак не может. Даже если руки Райнера были не на Бертольде. Марко видит, как углубились его некогда незаметные морщины, стал более тяжелым и порой отстраненным к происходящему взгляд. Райнеру трудно, но он никогда не жаловался, всегда имея на себе не только нагрузку, но теперь и покалеченного любовника с ментальными качелями в голове. Хотя прошло всего три года, Марко с трудом узнает в нем того, другого, легкого на подъем Райнера, что смотрел на него совершено по-иному на пороге его дома. В голову опять лезут лихие и неконтролируемые мысли, что этот результат – апогей и закономерная агония их отношений. Но ему нельзя больше расшатывать нервы, это прописная истина, которую твердит Ханджи, и какая-то часть его рационализма все еще говорит ему беречь себя, хотя в целом, даже если бы она зашла сию минуту в палату и заявила, что он умрет, Марко бы не повел и бровью. Наверно, из этого болота его не может вытащить никто, все, что он может сделать – не утаскивать никого за собой. Дверь в палату в этот самый момент чудесным образом открывается, на пороге стоит разодетый, но растрепанный и совершенно невыспавшийся Жан. – Привет! Сегодня я не шатаюсь бесцельно, а пришел с едой. Жан Кирштайн вступает в его жизнь и пространство своей манере – не стучась и не спрашивая – по-свойски усаживается на кровать, открывает его тетради до того, как Марко успевает среагировать и понять, в какую конкретно он лезет. Жан полон любопытства и откровений, охотно делится с ним своими маленькими секретами, которые кажутся Марко целыми событиями. Жан вообще разговаривает с ним непринужденно, не фильтрует щекотливые темы, не причитает, не жалеет, и это то, от чего Марко успел уже отвыкнуть – он человек, над которым не надо трястись и говорить только то, что он должен слышать, а с которым надо вести себя именно как с человеком, а не хрупкой вещью. Марко ловит этот острый контраст между теми часами, что тянулись до, и моментами после того, как Жан переступил порог палаты. Жан, наконец, называет его своим другом, а Марко не может забыть ощущение мягких локонов на пальцах и тяжести головы на нечувствительной ноге. А когда Жан покидает его палату, в ней становится снова тихо до белого шума в ушах. Но эта тишина не кажется уже нормальной и привычной: в размеренной бесцветности дней, неразличимых друг от друга, Марко начинает понимать, к чему он должен тянуться. В его болоте через непроходимую толщу апатии и депрессии забрезжил первый луч, освещающий и греющий. Оставшийся день длится снова медленно, тянутся нескончаемые часы. Ханджи снова работает над ним, появляются другие врачи, они осматривают, говорят непонятно, кивают друг другу, Райнер из-за занятости не отвечает, просто пишет, что задержится. Повторяются люди, кабинеты, процедуры, мысли, как вчера, так и завтра. Он заперт в тюрьме поврежденного тела и между стенами дорогой палаты, окно открывает обзор на другой мир и альтернативную жизнь, на которую он только может лишь смотреть изо дня в день, как на что-то близкое, привычное, но уже недосягаемое. Марко почти впадает в дрему, как вдруг дверь в палату распахивается так громко и внезапно, что сердце екает почти болезненно. Ураганам дают женские имена, но из-за того, с какой разрушительной силой и напором врывается Жан, традиция просто обязана измениться. Он вбегает на середину палаты, преждевременно плотно захлопнув дверь; пораженный Марко смотрит на его шальной взгляд и выражение на лице, словно за ним гонятся все черти ада. Он бросается к Марко, сдергивает с одной стороны ниже одеяло, что его край опускается к полу, лихо перемахивает на другую сторону и юркает под койку. – Этот говнюк идет сюда, скажи ему что угодно, но меня тут нет! Марко не знает, что ответить – все происходит настолько быстро, что он не успевает даже понять, что происходит и как правильно реагировать на происходящее. Но не задает лишних вопросов. Дверь открывается – черт был всего один – доктор Ривай долго и внимательно осматривает его палату. – Где Кирштайн? – спрашивает он. – Не знаю, точно не здесь, – ровно отвечает Марко. – Вы уверены? Я чувствую этот одеколон. – Ривай прищуривается и осматривает помещение с особым вниманием; Жан под койкой даже задерживает дыхание. – Он заскочил справиться о моем самочувствии, а потом побежал дальше по коридору. Ривай не отвечает, просто закрывает дверь. Сразу показывается довольная физиономия Жана, он кладет локти на край койки, широко улыбается своей победе и показывает средний палец закрытой двери. – Выкуси, придурок! – Затем он поворачивается к Марко. – Спасибо, выручил второй раз за сегодня. Что бы я без тебя делал в этом месте! Ты не представляешь, что сделал бы без тебя я в этом месте… Но вместо этого Марко отвечает: – В следующий раз можешь спрятаться в уборной. Там места больше и точно никто не полезет проверять. Что произошло в этот раз? Я с Риваем не общаюсь, убедить его, как Ханджи, не смогу. – Да и правильно делаешь! Я тебе такое расскажу. – Жан запрыгивает на кровать, придвигается очень близко и начинает тараторить. – Вышел я на улицу воздухом подышать, а то эти все вонючие лекарства скоро мне все обоняние отобьют, и вижу, что Ривай этот стоит, не у главного входа, а чуть подальше, будто ждет кого-то. Очень скоро появился блондинистый мужик, высокий, бровастый, подходит к нему и передает какой-то пакет. Мне откровенно пофиг, кто там что ему носит, я уже готов был уйти, но этот мужик что-то ему начал говорить, а этот хрен Ривай, представляешь, улыбнулся! Мало того, что улыбнулся, моя психика это выдержала стоически, но этот мужик, представь себе, дотронулся до его щеки, наклонился и поцеловал его в губы! И этот Ривай аж на цыпочки привстал. Ты только представь! Буэ-э-э, пакость какая! Я думал, Ривай убьет меня, какой у него был взгляд, когда он увидел меня с перекошенным лицом! – И за этим он гнался за тобой? – Марко тянется к тетрадям, и Жан охотно подает их ему. – Нет, тогда он меня остановил и приказал держать язык за зубами. Ханджи сейчас на операции, и этот решил, что может мной командовать! Я не знаю, как мытье душевых поможет моей учебе. Он просто мстит мне за увиденное, точно тебе говорю! Да и вообще: он не мой наставник, пусть свое мнение оставит при себе, а лучше запихнет в одно место, должно понравиться. У меня до сих пор в голове не укладывается, что я мог гипотетически попасть к нему. Он тут заявил Ханджи, что не понимает, как ты можешь вообще находиться со мной в одном помещении, и что ей нужно внимательнее следить за мной! Но я так и знал, что он не так прост! Марко хмыкает и возвращается к своим прописям. – Грязный хуесос, – тут внезапно выдает Жан, снова уставившись в гневе на дверь. Карандаш выпадает из пальцев, Марко в оторопи уставляется на самодовольного Жана. Вспоминаются эти слова в пьяных криках местного быдла его бывшего городка, отражаются в криминальных новостях, страх на инстинкте заставляет на мгновение сжаться. – Не надо так говорить, слышишь? Не используй такие слова. – Почему? Мат не терпишь? – Нет… не в этом дело. – Он сразу теряется, ведь не может открыто сказать, почему слова задели его. – А… так ты что? Из этих? – Жан вдруг смотрит на него с каким-то своим озарением и прищуром, и Марко с тихим ужасом думает, что перегнул палку и выдал себя – его реакция в тот момент была уж слишком очевидна. Он сминает пододеяльник, пока Жан разворачивается полностью к нему и усаживается, прислонившись копчиком к планкам у изножья койки, глядит спокойно и внимательно, ждет ответа. У Марко внутри все словно сминается загребущей рукой волнения, тянущей все вниз. – Каких?.. – Наверно, его голос так тих, что вопрос читается по губам. – Ну этих… как их там? Толерантных. Типа не любишь, когда геев дискриминируют? Я понял по утреннему разговору, что ты их защищаешь. У тебя знакомые, друзья есть из этих? – Жан начинает играться с бейджиком, поддевая его поочередно каждым пальцем. Марко почти со стоном хочет выразить облегчение, которое отпускает все внутренности. – Да. Есть кое-кто. А… у тебя? – Нет, конечно. – Жан выглядит почти обескуражено, словно никак иначе быть не может. – Что мне с ними водиться? Девчонки еще ладно, мы это обсудили, но парни… Так себе и представляю: встречу гея, стану его другом, будем долго общаться, а он сзади захочет пристроиться. – Жан смеется над своими словами, но под конец скорчивается. – Ну, или как там у них, может, с другой стороны сам захочет, чтобы я его пристроил. Марко мгновенно хочет возразить, что Жан слишком самоуверен, но мгновенно возникшая вторичная мысль бьет шокирующим для самого себя осознанием того, что его слова – не полная ложь. Став для Жана за такой короткий промежуток времени другом, он уже подумал, что был бы очень рад, если бы после утреннего разговора о «других людях», Жан сам оказался бы таким. Впервые тогда обожгли нервные окончания шальные мысли, которые он позже запишет в дневник к ранее изложенным абзацам. Сейчас Марко осторожно подтягивает к себе ногу, долго смотрит на Жана и думает, на каком же тонком льду оба сейчас находятся в этой самой палате посреди июльского зноя за ее стенами. – Многие не открывают своей ориентации… как раз из-за того, что слышат то, что ты сказал. Что будешь делать, если окажется так, что человек, которого ты зовешь другом, вдруг окажется грязным хуесосом? – Кто же, например? – Жан в задумчивости сводит брови, перебирая свое окружение. – Там у всех девчонки или есть, или были. У тебя тоже. Нет уж, на хрен таких друзей. На этом хрене им и место. Уверен, я бы сразу такого распознал и послал куда подальше, с ними точно даже общаться нормально бы не получилось. Да что мы вообще о них, давай сменим тему! Тем более, если тебе не хочется, как и мне, обсуждать их. И я не буду при тебе больше использовать такие слова, лады. Марко снова отворачивается в попытке спрятать невольную улыбку от проявления такой наивности и беспечности, как и того, насколько же сюрреалистична ситуация. Но он решает твердо, что Жан и не должен ничего понимать, своему намерению он изменять не собирается. У Жана много есть о чем рассказать. Марко, не очень разговорчивый и охотный до общения, сам спрашивает, впервые с момента аварии уйдя от новой реальности полностью. Впрочем, и до аварии он не мог вспомнить, когда кого-то так слушал в последний раз. Наверно, только Райнера. Жан будто хвастается о том, как был хулиганом в школе, за что и с кем дрался, затем внезапно перескакивает на свои прошлые и планируемые путешествия с друзьями, о которых тоже не забывает рассказать, жалуется на занудный колледж и делится тем, что происходит в больнице. Через какое-то время ему наскучивает сидеть на кровати, и он открывает настежь окно, усаживается на раму, подставляет лицо под ветер, его порывы врываются в палату, и Марко сам жадно вдыхает полными легкими летний воздух, почти с трепетом ощущая его касания к коже. Разумеется, скоро появляется Ханджи, которая оттаскивает своего незадачливого практиканта в сторону и закрывает окно от греха подальше, напоминает Жану, что вообще-то не просто так отпустила его домой. – Тебе, думаю, пора, – с нескрываемым сожалением вторит ей Марко, понимая, что тот может разговаривать до самой ночи, а Райнер прибудет уже скоро. Первый не сдержится от комментариев или вопросов, а второй явно этого не поймет и отреагирует соответствующе. А еще Марко очень не хочет, чтобы Жан видел Райнера, чтобы у него даже не было и доли подозрений о том, что «девушка» – необдуманная ложь, чтобы поддержать разговор и поделиться тоже чем-то из своей незатейливой жизни, полной запретных подробностей. Открытый Жан слишком плотно вошел в его жизнь, как действующее лекарство или обезболивающее, чтобы было необходимо выставить перед ним лживую защитную стену.

***

– Тебе этот Кирштайн не досаждает? – Вопрос от Райнера неожиданный, Марко смотрит на него округлившимся глазом, пока тот проверяет телефон. – Ты его тоже знаешь? – искренне удивляется он. – Про него уже все говорят. Очень своеобразный. Еще говорят, что он у тебя много и долго сидит. Пользуется каждой возможностью. – Да. А еще он натурал, гомофоб и очень инфантилен. Тем более удивительно, – сам себе усмехается Марко. – Гомофоб? – Райнер мгновенно настораживается и убирает телефон. – Он себе что-то позволил лишнее? – Нет. Нетерпим в общих чертах. Хотя матерно обозвал за глаза одного врача… скажем так, мужчиной, любящим оральный секс. – Поняв, что Райнер все же ждет от него прямого ответа, добавляет откровенно слово, от которого у самого поджимаются губы. – То есть он и тебя косвенно оскорбил, а ты с ним все еще общаешься? Знай он о нас, тем самым хуесосом был бы ты или я. Марко должен согласиться, ведь Райнер говорит прописную истину. Он приходит к нему в то время, когда Жана нет в больнице, но мысль о том, что Жан ворвется к нему в палату внезапно, без предупреждения в момент, когда Райнер будет с ним, пугает. Впрочем, Райнер ведет себя так, что поводов надумать у Жана все равно не будет: он даже сидит на кровати на благопристойной от Марко дистанции. – Думаю, для него геи, что для меня какие-нибудь полосатые тенреки: вроде, они существуют, но где и что это такое на самом деле – без понятия. Я рос в местности, где за гомосексуализм могли избить до полусмерти или еще что похуже, так что я видел и слышал, что есть настоящее жгучее презрение к таким, как мы. И это не случай Жана, совсем нет. У него своеобразный отец, думаю, что он нахватался гомофобии от него. Жан несет иногда черти что, но я не ощущаю той же самой ненависти или угрозы за его словами, будто он просто повторяет то, что слышал дома всю жизнь, особенно не вникая в них. – И кто его отец? – Райнер снова отвлекается на оповещение телефона. – Я сам не спрашивал, но он обмолвился, что тот врач, много и постоянно работал, много ездил с Красным Крестом, сейчас работает в другой больнице и хочет наверстать пробелы в воспитание сына. Мать у него не такая – слишком мягкая, поэтому он и распустился. Как я понял, отец для Жана страшнее всех гомосексуалистов, больниц и колледжей вместе взятых. Суровый и принципиальный мужик. Марко замолкает, прежде чем успевает начать новую фразу, трет переносицу – он запоздало думает, что не стоило вываливать все свои впечатления и знания о Жане, особенно те, которые сам Жан трепал ему, как другу, своим длинным языком без костей. Наверно, их общение с Райнером так сузилось в последнее время из-за его занятости, что Марко готов был говорить с ним о чем угодно, даже о таком. Впрочем, он привык доверять Райнеру все свои мысли и дела, но в этот раз ясно загорелось понимание, что лучше промолчать о таких деликатных темах. – Интересно. Но гомофобов я на дух не переношу, особенно таких мелких и заносчивых, думающих, что они все знают и во всем правы. В его возрасте надо уже нести ответственность за действия и слова, которые произносишь вслух. – У нас с ним разница в десять месяцев, не такой уж он мелкий. – В десять лет я бы скорее поверил. – На меня повлияло много факторов, в том числе и ты, твой возраст и характер. Но большинство из них как раз те, которые я никому не пожелаю встретить на жизненном пути. И это действительно благословение для Жана, что он лишен серьезных проблем и у него есть родители, что готовы давать ему все необходимое. Мне его поведение раздражения не внушает: нам всем по-разному перепало от жизни, это ничья вина, что кому-то больше, а кому-то меньше. Но нет, он меня не напрягает. Даже наоборот. В нем есть бесшабашная искра. Она так красиво светится в моем мраке. – Марко обводит карандашом линии грифеля несколько раз в своем дневнике. – Кое-кто из персонала назвал его лошадиной мордой. – Я бы многое отдал, чтобы у всех парней были такие морды… – вырывается у Марко, полностью окунувшегося в свои мысли. – У тебя сотрясение мозга, но его точно не повредило. – В том-то и дело: это дела сердечные. Я привык думать головой, а сейчас не хочу. И я не могу поделать с собой ничего: в подходе к жизни от Кирштайна есть то, что заставляет тянуться к ней снова. Марко прекрасно понимает, что он говорит и перед кем. Да, ему нравится Жан и нравится так, что это становится опасно. Марко снова натягивает узду на своих чувствах до того, как они поднимут голову, ощутив дозволенность. Да, Жан яркий, симпатичный, непосредственный, в черной серости его дней он – вспышка лучистой звезды, что озаряет все вокруг и подавляет гравитацией, притягивает и заставляет крутиться вокруг себя. Но практика закончится, друзья и светлое будущее заберут его с собой. А ему надо все же продолжать думать головой и попытаться разобраться, как склеить разрастающиеся трещины между ним и Райнером, не говоря уже об осколках своей жизни. – Все еще не можешь забыть произошедшее и окончательно простить меня, что с помощью этого малолетнего пустоголового лоботряса пытаешься уколоть меня за Бертольда? Марко, не надо на мне использовать столь дешевые трюки. Тебя это не красит. Есть ли там что склеивать? – Райнер, да неужели Кирштайн, малолетний пустоголовый лоботряс, как предмет моего возможного внимания, уязвил твою мужскую гордость? – Его мягкая улыбка тает в следующую секунду, во взгляде вновь возникает потерянность и вернувшее его к реальности единственное имя. – Может, это ты уколол в свое время Бертольда при помощи меня? Господи, да ты не притрагивался ко мне полноценно с последней своей поездки, и это я застал тебя с чужой рукой у тебя под одеждой, стоило тебе отойти от меня на пару минут, и у тебя хватает совести предъявлять мне за простую, не подкрепленную ничем фразу? Хотя я сам никого другого к себе не подпускал с тех пор, как ты признал наши отношения. Да что говорить, ты был в моей голове с первого дня, как я тебя увидел. Так жаль, что это не взаимно… Марко мгновенно щетинится на рефлексе, сжимая пододеяльник, расшатанные нервы натягиваются до дрожи в кончиках пальцев, разум закрывается беспросветным полотном тихой злости и отчаяния – он не слепой – Райнер даже не садится к нему на кровать, просто стоит поодаль. Он заботлив, внимателен, выполняет покладисто все просьбы без лишних вопросов. Но это уже даже не уровень старшего брата, незримая дистанция все набирает и набирает расстояние. Марко начинает казаться, будто между ними никогда ничего и не было. Произнесенное Райнером имя и всплывающий за ним образ высокого мужчины с темными холодными глазами мгновенно покрывает трещинами все его иллюзии: стоит мысленно добавить его в историю и за спину стоящему со скрещенными на груди руками Райнеру, и все становится так логично и просто. – Марко, дыши глубже, успокойся… – Райнер наконец подходит к нему, от теплой руки в волосах и ее размеренного темпа уже не становится легче, она только еще больше раздражает, и Марко встряхивает головой, уходя от касания. – Ты сейчас зациклен на своем физическом состоянии, но ты не замечаешь своего подорванного ментального здоровья. Я понимаю, почему сейчас ты бросаешься словами и ведешь себя несдержанно, тебе тяжело, но не отталкивай меня. Просто подумай, что я – единственный, кто может помочь, и я действительно хочу сделать все возможное, чтобы ты вернулся к состоянию, как можно более близкому к тому, когда ты сможешь обходиться без постоянной помощи. – Райнер… – Да? – Раз ты сам затронул эту тему... Где Бертольд? – Марко поднимает взгляд и долго всматривается в его лицо. – В Германии, наверно. Должен быть. Не знаю, я не интересовался, – ровно отвечает Райнер. – Так ли? Тот устало вздыхает, но не отвечает, однако его взгляд в глаза Марко более чем красноречиво передает «я все сказал». Когда через мгновение Ханджи заходит в палату, Райнер наконец идет к выходу: – Мне надо идти, уже поздно, а дел много, с которыми я должен управиться до завтра. – Я и не сомневаюсь… Марко сверлит его до последнего взглядом, затем приподнимается и смотрит в окно; там ничего нет, и это снова настораживает: самая близкая ко входу парковка почти пуста, а Райнер припарковался зачем-то не на ней, как обычно. – Доктор Зоэ, посмотрите, пожалуйста, парковку у западного крыла, – просит он, едва Ханджи успевает открыть рот. – Там должна стоять машина, «Мерседес» из последних, по виду не ошибетесь. Посмотрите на него и скажите, что вы там увидите. Он сам не знает, зачем просит это. Наверно потому, что Райнер сегодня стал чаще обычного поглядывать в телефон и на дверь, словно его ждали и ему нужно было уходить. Вероятность, что этот Бертольд теперь поехал с Райнером, была мизерна, но что-то подсказывало из собственной личности, что если они в чем-то схожи, то… – Да! О, я кинула взгляд, когда шла сюда – уж очень классная тачка! Прям ох! Там сидит кто-то, – сразу защебетала Ханджи. – Высокий, темненький, явно скучает. Была бы я не замужем, точно бы спустилась спросить, который час! Ох, прости, Моблит, ты же знаешь, я это несерьезно… Темные ресницы Марко растеряно трепещут, пока волна осознания и эмоций медленно и тяжело поднимаются, как цунами, чтобы обрушиться на него, трещины расходятся, все окончательно разлетается, его осколки разбиваются на еще более мелкие части. Пусть в душе скребли подозрения, но стопроцентное подтверждение сносит всю надежду. Так начинается суровая и не щадящая взрослая жизнь, дающая оплеуху, от которой слетают розовые очки. Райнер его обманывал. Не только все эти годы. Даже сейчас, смотря в глаза. Даже тогда, баюкая на руках, то были пустые слова и ложные клятвы, произнесенные над его слезами и болью. Ханджи все считывает с его лица и внезапно понимает, как и почему ее слова вызвали подобную реакцию. – Ах, черт! Я не туда посмотрела! – мотает головой она, тараторит слова с поистине невероятной скоростью. – Не красный! Я обратила внимание на черный, совершенно другой автомобиль, я пойду, посмотрю еще раз… – Я не говорил про цвет, – поднимает на нее усталый взгляд Марко, старается не выпячивать эмоции, но они просачиваются и истекают в интонациях, взгляде, невольных движениях языка тела. – Но у него и черный есть, а именно на красном складывается крыша. Хватит со мной носиться, всем вам. Я знаю, что и так неполноценен до конца жизни, но эта ваша забота не имеет границ с жалостью. Ставите вокруг меня ширмы из обещаний и лжи, думая, что я настолько глуп, чтобы не видеть и понимать, что за ними. Так же, как и замечать, как вы принимаете меня за дурачка, которому можно сказать «не нервничай», и он перестанет, уверь, что «все хорошо», и он проникнется. Скажи «ты мне нужен», и он будет верить. Что я настолько впечатлительный и тянулся к спасительному комфорту и утешению в бесплотных иллюзиях, что впитывал всю благую ложь, как губка. – У твоего любовника появился другой? – Ханджи выглядит расстроенной. Марко просто мотает головой, не желая не то, что отвечать, а даже просто слушать. Он теперь уверен, что среди всей лжи не понятно, где правда. – Пошли их обоих к черту! Ты же чудесный парень, еще себе найдешь партнера, я не сомневаюсь! – Да, с таким лицом и поврежденным телом прямо отбоя не будет. Если еще ходить смогу. – Глупости! Я тебя поставлю на ноги, буду делать все, что в моих силах. А красота всего лишь сверху. Вдобавок… Райнер уже клюнул на твою внешность, так я поняла. И к чему это привело? Марко кривит губы, сдержавшись, чтобы не ответить ей так, как она не заслуживает, но Ханджи не отступает и усаживается рядом. – Даже не загоняйся. Хороший человек обязательно увидит то, что скрыто за этим. – Ее пальцы аккуратно убирают в сторону волосы со лба, по-матерински расправляют вороник рубашки и складки на ткани. – Скажем, тот же Жан, – понижает голос Ханджи, придвигаясь ближе. – Он классный парень, я-то уж вижу. И бегает к тебе постоянно. Думаю, тебе это тоже на пользу – даже румянец появился. – Не надо так даже шутить, – опаляет взором Марко. – А что такого? – как ни в чем ни бывало тянет она. – Я заметила, что он тебе симпатичен. Что ж, теперь ты не скован узами верности, раз у твоего Райнера есть другой. Я не говорю кидаться никому в объятья, но… можно выпустить мысли на вольное пастбище новых возможностей. – Для меня это слишком внезапно и сложно, чтобы я ориентировался в ситуации и... Я хочу побыть один. Не возражаете? – Жизнь вообще непростая, но это не значит, что к ней нужно относиться предельно серьезно, – пожимает плечами она. – Но если ты хочешь… отдохнуть, я не буду тебе докучать. Зайду попозже, а пока проведаю других пациентов. Марко не хочет говорить ни с Ханджи, ни тем более с Райнером, не сегодня. Он не хочет его ни видеть, ни слышать, ни даже думать о нем. Марко ударяет внешней стороной кулака по матрасу, злясь на себя, на свое поведение, на слабости. Все, что он понимал теперь: оригинал с ним, Райнеру не нужна его неточная, изломанная копия.

***

Райнер занят – Марко безуспешно пытается дозвониться – и поэтому отправляет ему сообщение, чтобы тот срочно ему позвонил сам, как только сможет: им нужно поговорить, обязательно и серьезно, и это безотлагательно. Он смотрит на темный телефон на своих коленях, чувствуя, что, несмотря на очевидность ситуации, это тревожит нервы. Марко берет телефон в руку, прокручивает его, рассматривает со всех сторон отсутствующим взглядом. Через мгновение в его палате появляется Жан, и все снова начинает идти не по плану. Телефон звонит внезапно, Марко берет в его руку так, чтобы пытливый взгляд не заметил мужское имя на экране. У него пропадает настрой, Жан сбил его своими вопросами, но хуже всего, что он сидит прямо напротив, на расстоянии вытянутой руки так по-свойски, что становится ясно – тут он надолго. – Может, мне выйти? – спрашивает Жан, скорее из вежливости, да и Марко чувствует, что последнее, что Жан хочет и будет делать – это выходить: в его живых глазах, все еще как бы невзначай пытающихся заглянуть в телефон, все написано. Марко может сказать «да», но это все равно, что плеснуть бензин на искру. Так не пойдет. Вызов сбрасывается. Жан трещит без умолку, задает пытливые вопросы, на которые Марко успевает давать ответы, пока пишет быстро сообщение Райнеру, пытаясь подбирать правильные слова и там, и тут. Он печатает все еще не очень аккуратно, корректор исправляет неверно, пока Марко пытается исправить все сам, эти самые слова теряют смысл. Он мгновенно сбрасывает второй вызов, кидая взгляд на Жана, продолжает печатать то, что сотрет через мгновение. «Ты издеваешься?» Этот вопрос приходит от Райнера до того, как Марко собирает мысли вместе, чтобы дать нормальный ответ, как тут приходит второе сообщение: «Перестань искать повод меня наказать. Нам обоим сейчас непросто, давай не будем усложнять жизнь друг друга». Это снова заставляет кровь разогнаться по венам, и Марко на удивление для самого себя быстро выдает: «Я знаю и так, что усложняю тебе жизнь. Может, будет лучше, если ты сам перестанешь усложнять себе жизнь в таком случае? Ты не хочешь быть со мной, но эта чертова авария связывает тебе руки». Он не дописывает, отправляет, что есть, несмотря на то, что слова требуют выхода, но отвечать на вопросы и одновременно рвать долгие отношения сложно. После чего откладывает телефон экраном вниз. Все снова пошло не просто не по плану, а даже хуже, чем было до этой неуклюжей попытки расставить точки над «i». Сейчас Марко больше хочет выслушать Жана. – Так что ты там говорил про Ханджи? – А еще пора прекратить эту череду попыток докопаться до слишком личного и запретного. Лучше бы Жан что-то учудил: перепутал слабительное и лекарство от кашля, назвал Ривая тем, кем он его считает, или бы открыто сказал Ханджи, что думает о практике, ее больнице и своей будущей профессии. Но Жан делает все то, что делал до этого, но с большей скоростью и напором: быстро сокращает между ними расстояние, настолько, что Марко должен сам первым остановить это, пока не стало больно и поздно. Его новый друг хочет слишком много и не понимает, к чему это может привести в настырной попытке смешать практику и личное. Марко это пугает: слишком близко подпущенный Жан легко узнает слишком многое, после чего это расстояние увеличится до бесконечности. Лучше держать безопасную дистанцию, как бы ни хотелось обратного и не... – Так дай мне себя узнать! – Накал взлетает сразу на сотни градусов, их дыхание на секунды смешивается, а сердце замирает от этих слов, от тона, от этой непритворной жажды в громком восклике; в одно мгновение Марко видит в его взоре то, заставляет взять слова обратно. – Мне не стоило обвинять тебя в неискренности. По правде говоря, ты самый открытый и прямолинейный человек, которого я только встречал. – Это звучит почти как признание, первое и самое невинное для этого нового и ставшего таким неотъемлемым человека в его жизни. Жан покидает палату под вибрацию, что расползается через одеяло по всей поверхности койки от телефона. Марко сбрасывает вызов в третий раз, потому что просто не хочет разговаривать: для него, от природы неразговорчивого, эмоциональная беседа с Жаном вызвала слишком большой отклик. На Райнера у него не было уже сил, тем более для долгого разговора о том, что их отношения не могут продолжать строиться на лжи. В четвертый раз ему уже не звонят. «Если ты хочешь внимания, то прекрати вести себя словно подросток, который может только ругаться, использовать провокации и непонятные игнорирования после настойчивых просьб серьезно и безотлагательно поговорить, как и всю прочую дурь…» Марко не дочитывает длинное сообщение от него до конца, откладывая телефон так резко, что он едва не падает на пол. В ближайшее время лучше не пытаться вытащить Райнера на разговор снова. Жан же возвращается вслед за Ханджи совсем скоро с каким-то победоносным блеском в глазах и непоколебимой решительностью. Марко загнан в угол между своей койкой, с которой не может встать, положением Жана, как практиканта, из-за которого не получится отказать, и уверенно настроенной Ханджи. – Он – мой будущий коллега, право слово, Марко, не стоит. Тебе помочь? – Нет, спасибо, я уже приспособился. Пальцы подводят, вздрагивают, словно так прося остановиться, но если Жан считает, что если он что-то хочет, то обязательно получит, то Марко, так уж и быть, предоставит ему желаемое. Повязки спадают снова, но уже перед другими глазами, хотя они смотрят точно так же – со стремительным переходом в ошеломленность. Его защитная стена, сотканная из белого переплетения хлопковых нитей, лежит бесформенными бинтами на одеяле, Марко смотрит на Жана в ответ, впитывает эту реакцию, каждое движение зрачков, изломы бровей, любое изменение не без того богатой мимики. Пропадают и задор, и веселый настрой, схлынывает с лица вся решимость, остается только шок и неподдельный страх; Жан хлопает ресницами и отводит хмурый взгляд. Марко не знает, чьи эмоции сейчас сильнее – его, вновь тянущие его в душащий кокон удела новой жизни, или Жана, который очевидно не ожидал такого поворота и на чьем открытом лице все столь красноречиво и понятно. – Доктор Зоэ, я могу выйти? Очень надо… – Сейчас, Жан? Мы уже почти закончили, но раз невтерпеж, то иди, терпеть вредно. Жду тебя у двери мистера Грина. Подол белого халата стремительно исчезает за дверью, шаги шлепают по полу быстро и отрывисто, с удаляющейся монотонностью. – Невтерпеж?.. – шепчет Марко, провожая его взглядом, его губы невольно кривятся, единственное слово и то дается с трудом – голос надламывается на нем. – Ему нужно в туалет, – настаивает Ханджи. – Я его напоила изрядно кофе, поэтому… – Не надо меня обманывать, или вы забыли наш недавний разговор? Ханджи вздыхает, ее губы плотно сжимаются, и вовсе не от того, что перевязка Марко не самая простая. – Дай ему время. Пожалуйста. Марко не хочет убеждать ее – в этом нет необходимости. Если Ханджи в свои тридцать два еще сохраняет подобную наивность, у него этого уже нет. Есть глаза Жана, испуганные и не могущие держать на нем взгляд. Возможно, оно и к лучшему – в этом странном сближении первым останавливается и сбегает сам Жан, сделав расстояние между ними измеримым очередным жизненным уроком. Марко убеждает себя, что хорошо, что случилось это до того, как стало неотвратимо поздно и еще болезненней, чем сейчас. Он ждет, пока Ханджи закончит, чтобы потом снова в тишине и одиночестве смотреть за повторяющимся изо дня в день пейзажем за окном. Марко не может рассчитывать на Жана – он обознался в нем, слишком поверив в еще вчерашнего незнакомца, – ни на Райнера, в котором больше нет той защиты, за которой можно спрятаться от себя и проблем. Марко как обычно не считает время в этой череде неотличимых друг от друга дней; когда неприспособленная к письму рука быстро устает, он принимается за чтение. В привычной тишине он хорошо научился различать визитеров уже на расстоянии, и поэтому когда кто-то подходит к его палате, он навостряет слух. Шаги уверенной поступью приближаются, это, увы, не Жан и не Ханджи – им не хватает темпа и скорости, и не Райнер – не такие твердые; этот некто замирает у входа. Медсестра, новый врач, какой-то заблудший практикант? Жан рассказывал, что прибыл не один. Дверь открывается, кто-то бесшумно заходит внутрь, все так же молчит. Марко неохотно поворачивается, и все его тело сковывается мгновенно от вида совершенно неожиданного визитера. Он поднимается выше на подушках, сжимает пододеяльник и притягивает его край ближе к себе, закрываясь как можно больше, так и не сводя взгляда с вошедшего к нему человека. – Я свободно говорю по-английски, – произносит Бертольд без единого намека на акцент и делает шаг к нему.