Бродяги, игрушки, искры и всё прилагающееся

Она - призрак чужого прошлого. У неё клички не было, нет и никогда не будет. Разве что кто сквозь глубочайшую кому сумеет докричаться. Если кому-то, конечно, появится дело, что же всё-таки такое заперто в одиночной палате тридцать третьего номеру? Медсёстры Могильника не помнят, как давно она попала сюда. Они не помнят даже, как давно облысела девочка, в день заселения в стаю Лишайников впавшая в кому. Как давно её рука стала фактически сливаться с белыми простынями... Порой в эту палату заходит суховатая женщина с длиннющими верхними и нижними конечностями. Она выглядит на шестьдесят в свои тридцать с лишним, держит фиолетовые губы поджатыми и прячет светлые волосы под траурным платком. А ещё не смеётся. Никогда. Она садится на скрипучий табурет с парой выпирающих кривыми шляпками гвоздей, за которые так любят цепляться капроновые колготы или новые юбки. Садится, умело минуя все эти гвоздики, и смотрит на лысую девочку. В свете круглосуточного ночника (в её угловой палате нет окон) порой кажется, что веки её дрожат, и только редко пищащий аппарат показывает, что никаких изменений нет. Уже четыре года никаких изменений. Ну, разве что облысела и стала похожа на эту женщину скулами и слишком уж выпирающим носом. Мадам Мышьяк устало прикрывает глаза. А без своих криво остриженных волос девочка выглядит стократ беззащитнее и слабее. Ресницы по-прежнему дрожат, грудь еле-еле вздымается, а по палате каждые пять секунд проносится короткий, слабый пип. Она жива. Пару раз в день девочке ставят капельницу. Всё ещё надеются, что она оживёт. А её мир сейчас состоит из смазанно-серых пятен, как во снах без сновидений. Дом её не принял, не пустил на Изнанку. Она слишком отличалась. Мадам Мышьяк вздыхает, держа в руках закупоренную пробирку. Внутри - две хрупкие скорлупки полуметалла тридцать третьего номеру. У них зеленоватый оттенок; почти как у вен на руках девочки. Громкое и протяжное пип разрывает тишину. Отвергнутая Домом девочка никогда не проснётся.