***
Черный автомобиль, притормозив у входа многоэтажного здания, еле слышно скрипнул шинами, а мотор, гулко прорычав, затих в ту же минуту; приоткрыв дверь, телохранительница позволила своей госпоже покинуть стеснявший движения салон иномарки — та была ведущей популярного японского телеканала « NHN », а слава этой особы разнеслась по всей стране, и, при любой возможности ее преследовало множество папарацци, вспышки фотоаппаратов которых напрочь ослепляли, и, порой, надоедали. — Госпожа Такада, мы любим Вас! — доносилось отовсюду, и, мило улыбаясь всем, девушка помахивала поклонникам рукой, гордой походкой проходясь по узкой ковровой тропинке, в сопровождении с Халле Лиднер — женщиной, отвечавшей за жизнь Киеми ценой своей. Одно мгновение стоило всех тех слез, что мы все пролили однажды и продолжали проливать где-то в глубине наших душ, каясь и удерживаясь за паутинки ушедших дней; но их не вернуть, и это было известно всем — всем, кто когда-то смог прочувствовать боль, чье существование вытесняло из груди твое собственное. Мне не было известно, что творилось там, когда раздался истерический скрип « Мустанга », подъехавшего к зданию, а рука, мертвой хваткой державшаяся за пушку, показалась из приоткрытого машинного окна; то был Мэтт, решившийся совершить самый рискованный шаг в его жизни — все ради друга, по имени Мэлло, душой коего завладело желание стать первым, и эмоции, контроль которым был неизвестен, вогнал его рассудок в помутнение, окрашивая все в слезную палитру гнева, смешанного с плакавшими навзрыд, одинокими каплями дождя. — Госпожа Такада, здание заминировано! — такой родной голос, переполненный тщательно скрываемым волнением, обратился к совсем чужой девушке — к стороннице Киры, которая, будучи его знакомой, доверяла ему вслепую, исполняя самые зверские, эксплуатационные приказы. Приказы, принадлежавшие лжецу, убогому маньяку-убийце, который, убивая людей самым, что ни на есть, жалким образом, надеялся на свою такую же ничтожную победу, и гроша не стоящей. И Кирой являлся никто иной, как... Ягами Лайт. — Садитесь, госпожа Киеми! Вы можете погибнуть! Вот и пришел... Конец.***
Мэтт, что на всех парах мчался по пустынной трассе, оказался в плену охранников телеведущей Такады, и, резко затормозив, « Мустанг » грозно взревел, а обладатель ярко-красного автомобиля, капот коего был украшен черного цвета полосой, тяжко вздохнул, выкуривая очередную сигарету, чьи едкие клубы дыма заполняли небольшое пространство, извиваясь в воздухе, подобно кружевам, и поспешно ускользая из поля зрения, навсегда испаряясь. — Похоже, придется сдаться...***
Мои руки, пусть и не в крови, но до безобразия будоражили мое сознание своей дрожью и судорогами, что наделяли собой все жилки, проходившие вдоль каждой фаланги бледных пальцев. Добравшись до дома, я уже несколько часов безмолвно наблюдала за погодой, царившей где-то там, на улице — там, где я больше не собиралась появляться на глазах у всех, и, пошатываясь, бродить средь бесконечных толп людей, каждый из которых был занят своими делами, забывая обо всем на свете: о той же самой собачонке, которая, наверняка, была готова дожидаться своего хозяина веками. О жене с ребенком, кои заснули крепким сном под тихую колыбельную, так и не дождавшись прихода любимого мужа и отца. Забывали люди и о больных друзьях, которые, проводя бесконечные дни и бессонные ночи в больницах, все надеялись на встречу с близкими товарищами, кои так и не удостоили эти раненные души вниманием. Неожиданно, в голову взбрела совсем непонятная мне мысль, и я, приподнявшись со стула, направилась в прихожую, открыв шкафчик которой, воззрилась на все еще мокрое от дождя пальто; коридорчик наполнился громким всхлипом, отчаянность которого могла заставить прослезиться даже бетонные стены, замызганные плохо высохшей краской и всякими разводами, что подарило этим стенкам — давно нам знакомое Время. Пальцы, опустившись в глубокий карман пальто, нащупали там сложенный впятеро лист бумаги, шершавая поверхность которого не так сильно промокла, как ткань выходной одежды, прятавшей мое трясшееся тело от внешнего холода и жестоких рыданий ливня. Сердце замерло на мгновение, и, вынув из кармана письмецо, я аккуратно раскрыла его, все еще чувствуя, как страх и отверженность правят надо мной, совмещая солоноватый вкус слезных воспоминаний и горьковатый аромат одиночества в одно единое целое. И когда этот почерк коснулся моего взора, напоминая о самых сокровенных и неисполнимых желаниях, мое тело, согнувшись в три погибели, замерло в конвульсии, а я, словно фарфоровая кукла, обладавшая зачаровавшим, но таким мертвым взглядом стеклянных глаз, устремила взор на шершавый листок, что пропитался густыми чернилами. « Я слишком долго брожу в поисках твоего пальто, не правда ли? Что ж, глупая, признаюсь тебе... Я — жалкий трус, боящийся собственных чувств, пытающийся избежать любого проявления эмоций, лишь бы не потерять своего желания мести, желания обойти Ниа. Хотя, теперь мы союзники, что просто отвратительно звучит. Ты, наверное, думаешь, что это все чушь, так? Соглашусь с тобой. Вполне. Я не собираюсь сочинять тут новеллу о сопливой любви, ибо меня блевать тянет с таких тем. Уж прости, Хло. Однако, знаешь... Ich liebe dich auch. Что? Считаешь меня идиотом? Ненавидишь? Презираешь? Ведь какой-то истерик — блондин посмел разбить твое юное, девичье сердце, способное на самые чистые чувства. Сердце, не таящее в себе ни грамма похоти — только искренность, прозрачность которой можно сравнить с лесным ручейком, торопливо бегущим к горизонту, омывая собой серо-черные булыжники. Да не романтик я. Пф, нет, возражаю. Не смей считать меня таким. Ох, а я ведь не думал, что напишу тебе столько всего... Мне надолго запомнится твой прощальный поцелуй — такой жалкий, и не принесший мне никакого удовлетворения. Но в нем крылась вся твоя любовь, я прав?.. Ты всегда была нежной. Не то, что я. Хлоя Михаэлис. Сейчас, читая эти строки, смирись с тем, что я, Михаэль Кель, уже мертв. Да-да, ты правильно прочла, не начинай истерику, дура. Просто знай это. Знай, что и я любил тебя всю жизнь, но не признавал этого лишь из-за трусости и мерзкой мне гордости. Я — только твой немец, и пишу лишь тебе — с того света. Tschüs. Für immer. » А потом, горящий в гостиной телевизор сообщил мне — плакавшей, рухнувшей на оледеневший кафель и закрывавшей ладонью губы, лишь бы с них не срывались дикие оры, — девушке, о том, что навсегда оставило в моем сердце рану, хотя, нет-нет, это мягко сказано; нечто такое, что раздолбало кости в пыль, пред этим разломав ребра и перекрыв доступ воздуха. « Личность мужчины пока что не распознана », — схватившись дергавшимися пальцами о рукоятку двери, я всмотрелась в экран, и, понимая, что все это действительно происходило наяву, позволила нечеловеческому воплю вырваться из груди, и тот, разнесясь по комнатушке, эхом отдался в моем подсознании.***
Пули — много пуль разом пронзили его, оставив за собой хлынувшие струйки крови, и, упав наземь, рыжий склонил голову на грудь, а сигарета, кою он сжимал в губах, погасла, выпав из разжатых уст. « Мэлло... Не подведи... Позаботься о Хлое... » — последние мысли, кои, мимолетно пролетев в голове геймера, навеки покинули его — так же, как и душа, наконец-то повстречавшая долгожданный покой; все, ради товарища — того, кого Мэтт ценил больше всех с самого детства, и не пожалел своей жизни, ради его замыслов — замыслов Мэлло, который...***
Его предупреждала охрана — но он ослушался, пропуская все, мимо ушей, и, совершив похищение, мчался в неизвестность, восседая на своем « Черном Коне ». Время безжалостно давило на газ, сопровождая русоволосого парня с его новоиспеченной жертвой — Такадой Киеми, которая, заранее продумав весь план, была готова совершить очередной грех, не задумываясь о последствиях.POV Mihael.
Я с презрением изучал эту мерзкую девку, которая, слившись со стеной, будто так и надо, тряслась всем телом, зная, что пред ней — убийца сотни человек — тот, кто даже не пожалел об их кончинах и не задумывался, есть ли у них семьи, родные, близкие, любимые, когда спускал курок. Зачем мне это, собственно говоря?.. Люди всегда вызывали у меня отвращение, и я, долгие годы, мирившись с этими чувствами, пытался втираться в доверие жалких разнополых особей, попутно стремясь вперед и уничтожая преграждавшие мне путь препятствия. И вот теперь, я, приказав этой шлюшке раздеться, усмехнулся про себя; я бы не стал насиловать тебя, глупая Киеми, ибо мне было плевать — есть ты, нет тебя. Я уже решил, кто навсегда останется со мной, даже если я помру в этот долбанный день, да; я решил, кого будет охранять мой дух, что, одиноко бродя рядом с темноволосой англичанкой, никогда не отпустит ее — никуда. Я не позволю ей исчезнуть, покончить с собой лишь потому, что лишусь жизни в любую секунду, не успев попрощаться, признаться в живую, как же сильно люблю ее; я не смогу коснуться разодранных в кровь губ, кои, нервно дергаясь, каждую ночь шептали какие-то нечленораздельные фразы, посвященные лишь мне одному — да, это так. Ах, Такада, наконец-то ты скинула с себя эти тряпки, которые, наверняка, были усеяны жучками и прочей дрянной техникой — уложив все в коробку, ты попросила меня подать тебе одеяло, прежде чем снимешь нижнее белье. Вот дура! Думала, я не замечу листка из Тетради, который мелькнул в твоих когтистых пальцах, и, запрятывая его куда-то подальше, ты, наверняка, думала лишь об одном: « Только бы не выдать себя и своих намерений. » И вот, выполнив все, что было необходимо, я сел за руль грузовика, надеясь, что успею — хотя бы наполовину, но смогу выполнить задуманное; первым мне не стать — ведь я все равно умру. Небольшой телевизор, прикрепленный к лобовому стеклу, транслировал самое зверское убийство, кое было совершено на глазах у миллиона невинных Японских граждан, в том числе — детей, которые, сжимая ладошки, со слезами в глазенках смотрели на окровавленных человеческий труп: — Мэтт... Не думал, что тебя убьют... Прости... И вдруг... Как же неудивительно, Киеми Такада! Грудная клетка, сжавшись от боли, наполнила каждую клеточку организма парализовавшей болью, и, почувствовав потерю контроля над собой, я в последний раз вдохнул воздуха полной грудью, что, проникнув в легкие, обеспечил мне не столь мучительную смерть; Das ist letzten Herzschlag — пусть так, но, Хлоя, я всегда буду рядом. Живи... Пожалуйста!END POV Mihael.
***
Горестную тишину оборвал звонок мобильного телефона, и я, волоча за собой ноги, попыталась разглядеть сквозь мутную пелену номер — тот был неизвестен. Пальцы, неуверенно нажав на кнопку, приложили к уху аппарат, и, услышав женский голос, я застыла в ужасе, а тело, содрогнувшись в судороге, лишило меня последних сил; ничего не понимая, я вновь рухнула на холодный деревянный пол, рыдая взахлеб; мне уже было неважно, кто звонил, и откуда у этой девушки был мой номер телефона — одна фраза говорила абсолютно все за себя, сжимая мне горло, и скидывая с крыши небоскреба; вот, повстречавшись со Смертью лицом к лицу, я спокойно могу позволить ей убить меня; отравив, расчленив, задушив... А разница? « Он... Погиб... »***
Когда я, заливаясь слезами, прибыла на место смерти синеокого мальчика из Вэмми Хауса, было уже совсем поздно — пожар, будучи потушенным, оставил за собой лишь разваливавшиеся руины, и я, с диким ором, кинулась к сгоревшей церкви, плача — плача навзрыд; стоило обнаружить вместо Него — пепел, под покровом которого грелся раскаленный Розарий, чудом не расплавившийся, и оставшийся в память о Нем — навсегда, до конца моей ничтожной жизни. — Ми-ха-эль... — я по слогам вымолвила его имя, и, сжимая в руках Крест, пала на колени, оплакивая прах горькими слезами и не замечая вокруг себя никого — ни прибывшей японской полиции, ни телохранительницы Такады, ни Ягами Лайта... Уже было неважно. Меня уже никто не интересовал; ни Кира, который, вскоре, таинственно исчез, унеся с собой в могилу зря дарованную ему жизнь, ни Ниа, заменивший L и с гордостью продолживший его дело — одна сплошная пустота, существование коей навсегда утопило меня в своих крепких, предательских объятиях. Вскоре, распрощавшись с людными улочками Японии, я с грузным камнем на сердце покинула Токио, вновь наблюдая за теми же радостно встречавшими друг друга людьми, нагими ветвями Сакуры, что были лишены своего светло-розового одеяния, да за проносящимися в небе перелетными птицами; я была морально разбита — и вот, Уинчестер отворил мне свои скрипевшие дверцы, и... Двадцать шестое января, две тысячи тринадцатого года; в этот день мне стала ясна та траурная картина, написанная черными масляными красками и вселявшая в сердца простых людей боль и горечь разочарования; стало ясно, зачем же Он дал мне неделю, за которую я так и не успела Его... Уберечь.***
Ветер легко развевает мне волосы, а я, в свою очередь, опускаюсь на корточки пред небольшой каменной плиткой, чьи кривые надписи вызывают неутолимую ничем горечь, управляющую моим телом, как только вздумается, да натолкнувшую мой Рассудок на необдуманный прыжок с обрыва; и тот, разбившись о скалистый утес, о серо-бурые иглообразные камни, навеки остался в прошлом, истекая кровью рядом с той же погибшей Любовью, что, протягивая ему руку, шептала на последнем дыхании: « Мы будем... Жить... Поверь... » — Это... Он?.. — еле сдержав слезы, спрашивает Майло, переминаясь с ноги на ногу позади меня — той, кто, заслонив ладонями мраморно-бледное лицо, проливает крупные хрустальные капли на сырую почву, а Ливень, сопровождающий нас на безмолвной похоронной церемонии, тихо исполняет предсмертную песню, посвященную лишь одному Ему — человеку, чей Розарий я держу в руках по сей день, и, подняв голову к небу, яростно кричу туда, наверх: « Михаэль Кель! Слышишь?! Какого черта?! Почему?! Зачем... Зачем ты умер?! » Русоволосый мальчуган недолго продолжает наблюдать за моими действиями, и, потеряв контроль над эмоциями, все-таки кидается мне на шею с истошными криками, вырывающимися из маленькой грудки, заливаясь громадными слезами отчаяния и боли; Слезами, что с хохотом душат, безжалостно избивают своими длинными хлыстами, лишая последних сил и желания — желания сопротивляться жестоким насмешкам Судьбы над обычными людьми — над такими, как мы, — людьми, которым не нужно ничего, кроме теплых рук, заботливо прижимающих их похолодевшие тела к широкой, размеренно вздымающейся груди. Ничего, кроме успокаивающего голоса и блеска лазурных очей, взгляд которых таит в себе бурлящий Океан Непонимания, в связи с самыми противоречивыми чувствами, чье множество переваливает за добрую тысячу, а может — и миллион. Я всегда буду любить тебя, Мэлло, пусть ты и не рядом со мной — мне по-прежнему чувствуется твое присутствие, и я уверена, что когда-нибудь еще смогу искренне улыбнуться, вспоминая твое детское: « Смейся. Тебе подходит. »