***
За окном Сумерки уже величаво проходились по пустынным Токийским улочкам, опуская на город свои усыплявшие занавеси полумглы, а я все еще пребывала в стенах неизвестного мне здания, давясь одиночеством и соленой на вкус тишиной, когти которой предательски гравировали на бледной коже кровью истекавшие ссадины. — Мне домой нужно... Жаки совсем одна... — с моих уст сорвался жалобный стон, а после — крик, который разнесся по всему помещению, и, спустя несколько мгновений, стрелой пронзил мое же собственное сердце. — Выпусти меня, Мэлло!..***
Пренебрегая воспитанностью, синеокий чуть ли не разнес дверь в щепки, от громогласного хлопка которой разваливавшаяся комнатушка содрогнулась, а геймер, что бился в гневе над очередной ловушкой своего PSP, нервно дернулся, метнув в сторону вошедшего блондина скептический взор. — Тебя стучать не учили?! — сердито прыснул тот, и, заметив, как молниеносно догорели его последние жизни на блеклом экране, вышвырнул приставку в сторону, запуская в рыжую копну волос трясшиеся от ярости пальцы. — Задрал уже, Мэлл! — Поднимай свою задницу, лучше, — не менее раздраженно отозвался голубоглазый, нервозно шурша серебристого оттенка фольгой, — и иди здороваться с вечно хныкающей Хлоей. Отведя взгляд в сторону, русоволосый со злостью прикусил губу, и, вновь устремляя взор на товарища, прикрыл шоколадной плиткой кровоточившую ранку. — С Хлоей?.. — Да... — немного отрешенно подтвердил Мэлло, задумываясь о чем-то своем — о чем-то, только ему понятном и известном; о таком, что вогнало его тело в дрожь, а ровные, белоснежные зубы свело в диком оскале ярости и неудовлетворенности. — Иди уже, блин. Мэтт поспешно поднялся со старого диванного сидения, и, тяжело вздыхая, направился к двери, отворив кою, покинул пределы тускло освещавшейся комнаты; с досадой фыркнув, Михаэль рухнул в потрепанное кресло, перебирая мысли о дальнейших действиях и планах, чье исполнение в жизнь должно было осуществиться не позже, чем через неделю — через семь дней, что были специально выделены для одной, вечно ждущей его, меня. Ведь синеокий знал, что случится тем злосчастным днем, и все же, несмотря ни на что, Мэлло не отступил, и с гордо поднятой головой заявил самому себе: « Я сделаю это! И стану первым! » Дверь в комнатушку тихо скрипнула, и, заметив знакомую футболку черно-алых тонов, я неуверенно приподнялась с запыленного паркета, поглядывая в сторону вошедшего, а потом, вовсе забыв обо всем, ринулась к выходу; восторг переполнил поселившуюся во мне пустоту, и, горько улыбаясь сквозь слезы, раскидывая руки, открыто заявляя тем самым о своей слабости, крича так громко, как только позволяли на грани державшиеся чувства, я обвила его шею руками, прикрыв покрасневшие от слез глаза: « Мэтт... Это ты, Мэтт! » — Хлоя... — как же давно я не вглядывалась в эту безмятежную улыбку — улыбку того, кто всегда стоял горой за такую бездарную личность, как я, вселял в крошечное сердце веру в великое, счастливое будущее... И просто озарял мое, такое ничтожное, существование, своей искренней, настоящей добротой. — Ты... Так выросла... В те секунды одного теплого объятия, я вспомнила все, что пережила с этими ребятами, чья Поддержка вытянула сопротивлявшуюся меня из грязи, крепко сцепив пальцами мои запястья, а подбадривавшие Улыбки помогли солнечным лучам избавить дарованные Душе незрячие глаза от мутной пелены, вновь ослепляя своими щекотливыми, ласковыми лучами. — Майл, Михаэль... Вы... Живете...***
Жестокость, будто, действительно сжалилась надо мной, и, безразлично хмыкнув, накинула мне одеяло на плечи, после чего молча вышла вон — за пределы облегченно вздохнувшей Жизни. Каждый новый день окрашивался во все более и более яркие цветовые гаммы, смело взмахивал кистью и, раскидывая краски по льняному полотну, продолжал смешивать масляные жидкости от сочных осенних оттенков до суровых зимних тонов: « Все будет хорошо! И даже лучше, чем можно представить! » Но вскоре... Нас окутывал холод, и, как мне казалось, какая-то отчужденность, из-за преград которой я никогда не смогу хоть на шажок приблизиться к этому надменному немцу — вечно суровому русоволосому парню, взгляд которого говорил все за себя, отставляя ненужные слова и действия в сторону.***
Der erste Tag.
— Мэлло, давай я помогу тебе. П-пожалуйста... — Отстань от меня, малявка. Не фиг ввязываться в жизнь Босса Мафии. — Л-ладно...Der zweite Tag.
— Доброе утро, Мэлл... П-прости, что так рано пришла... — Опять ты?! Тьфу... Эй, Мэтт, завари ей чая, у меня нет времени на эту замухрышку! — И-извини...Der dritte Tag.
— Твоя фамилия ведь Кель?.. — А тебе-то что?.. Ну, предположим. — Счастливой же будет твоя невеста... — Чего?!Der vierte Tag.
— Михаэль?.. Тут фольга от шоколада в ящике... Я выкину этот мусор? — Ты мне не жена, чтоб отвечать за это! Иди к Мэтту, я занят.Der fünfte Tag.
— О, Мэтти, в магазин прешь? Эй, Хло, чего-нибудь будешь? — С чего это вдруг? — Ты весь день и крошки в рот не брала. Вдруг помрешь.Der sechste Tag.
— Я, наверное, пойду. Спасибо за гостеприимство, Мэлл! — Это, случаем, не намек на то, чтоб я проводил тебя? — О чем ты?.. — Я по-прежнему холоден к тебе, но подобного не могу сказать о других. Пойдешь одна в такую темень — обязательно изнасилуют. Так что не рыпайся, замухрышка, а просто молча иди рядом. — Это... Сон?.. — Сны, глупышка, порой правдоподобнее окружающей нас реальности.***
Как бы солнце ни сияло за окном, и как бы Облака ни радовали своими небесными картинами, что плавно переливались из одной в другую, в то же время сонно плывя по бездонной синей глади... В тот день Счастье решило покинуть нас, подарив напоследок пылавшую звезду, прикосновение к которой и сожгло наши чуть дрожавшие руки дотла; сожгло, не задумываясь о последствиях. Хотя... Не звездам думать о нашей Судьбе, и о том, как же мы, простой люд, будем горько страдать, захлебываясь собственными слезами и задыхаясь от истерического смеха, порождавшего болезненные электрические волны, что уничтожали каждую клеточку организма, оставляя на ее месте нечто безжизненное, бездыханное.Der siebte Tag — Der letzte Tag.
— Ты неважно выглядишь... — устремив взор в окно, я гулко вздохнула, прислушиваясь к неловкой тишине, витавшей в помещении невидимыми бабочками, шорох крылышек которых был слышен только им самим — и больше ни одному человеку на всей Планете. И вдруг, мое дыхание стремительно сбилось, а с уст слетел удивленный вздох, нарушивший мелодию нашего ровного дыхания; Его пальцы, переплетясь с моими, сжались в мертвой хватке, словно пытаясь поглотить весь холод, скопившийся в моих оледеневших ладонях, а вечно гневный взгляд, неожиданно усмирив присущий ему дикий Тайфун, вихри коего разрушали на своем пути все, что только было возможно, пытался заглянуть в самые темные уголки моей обрывистой души; моего сознания, которое, подобно чулану, обволоклось в паутинное полотнище, а Тарантулы, плетя все больше и больше новых сетей, заслоняли ими и окна, и дверцы, и все, что могло пропустить сквозь незаметные трещинки малейший кусочек Солнца. — Все же смогла, чертовка... — жаркое дыхание опалило мне кожу, а кривая усмешка, засветившаяся на бледном лице, растянулась еще шире — стоило нам обоим широко распахнуть глаза и встретиться взглядами; моим — испуганным и потерянным где-то в неизвестности, и его — полным эгоизма и циничности, кои синеокий так давно старался подавить, заковать в цепях, подобно окаянным преступникам, попавшим в темницу. — Найти слабость у такого, как я?.. Да кто ты такая, вообще?..